Сталинизм. 
Сталинизм

Сталинизм — это …

• · В годы правления Сталина — учение, отраженное в печатных трудах и публичных выступлений советского лидера;
• · В современной историографии — совокупность черт правления И.В.сталина.

Углубимся в осознание и восприятие, попытаемся осмыслить культ великого вождя, вывести причины, истоки и последствия сталинизма.

Новизна нынешней ситуации во все более и более широком обнародовании самых тяжелых, вопиющих и не укладывающихся в сознании фактов того периода нашей истории, который неразделимо связан с именем И. В. Сталина и уже более тридцати лет зовется периодом «культа личности».

Но, осуждая культ личности как воплощение трагедии той эпохи, мы часто забываем, что само представление о такого рода культе есть неоправданное возвеличивание роли отдельного индивида в человеческой истории, в объективных процессах общественного бытия, — забываем основы не только материалистического, марксистского, но и вообще здравого понимания истории. Роковым образом при многочисленных попытках оценить причины и смысл того, что вошло в историю под именем сталинизма, мысль исследователей и очевидцев вновь и вновь упирается почти исключительно в фигуру Сталина. В результате История, так же как и понятия исторической необходимости, общественной закономерности, становятся второстепенными, выполняющими вспомогательную функцию в решении «главной задачи» — выяснении вопроса о НЕМ, об отношении к НЕМУ, изучении ЕГО психологии, оправдании или осуждении ЕГО деяний.

Начало 30-х гг. было временем все возрастающего культа Сталина, личность которого все более отожествлялась с деятельностью партии и государства. Разумеется, культ Сталина возник не в один день. Еще в начале 20-х гг. советским людям прививалась мысль о том, что ради партии и государства, которые всегда принимают только правильные решения, каждый, и особенно коммунист, должен пойти на все, что от него потребуют. После смерти Ленина в нашей стране сознательно стал создаваться культ Ленина, одним из проявлений которого было сооружение Мавзолея, против которого возражала Н. К. Крупская и некоторые из друзей Владимира Ильича.

Постепенно, однако, культ партии и Ленина стал переключаться на учеников Ленина и членов Политбюро ЦК ВКП (б). их именами стали называть не только улицы и предприятия (завод им. Рыкова, Бухаринский трамвайный парк и др.), но и города. В 1924;1925 гг. на карте нашей страны появились не только Ленинград и Сталинград, но также Зиновьевск и Троцк. Но чем больше менялся состав Политбюро, тем более неумеренными становились восхваления в адрес Сталина.

Здесь я хочу сослаться на подлинный исторический документ: отрывок из книги Л. Троцкого — «Сталин» 1938 год.

«…Когда на XI съезде (март 1922) Зиновьев и его ближайшие друзья проводили кандидатуру Сталина в Генеральные секретари, с задней мыслью использовать его враждебное отношение ко мне, Ленин в тесном кругу, возражая против назначения Сталина Генеральным секретарём, произнёс свою знаменитую фразу: «Не советую, этот повар будет готовить только острые блюда». Какие пророческие слова!

Победила, однако, на съезде руководимая Зиновьевым петроградская делегация. Победа далась им тем легче, что Ленин не принял боя. Он не довёл сопротивление кандидатуре Сталина до конца только потому, что пост секретаря имел в тогдашних условиях совершенно подчинённое значение. Своему предупреждению сам он не хотел придавать преувеличенного значения: пока оставалось у власти старое Политбюро, Генеральный секретарь мог быть только подчинённой фигурой.

Здоровье Ленина резко надломилось в конце 1921 года. Пять месяцев он томился, наполовину отстранённый врачами от постоянной работы, в борьбе и тревоге с подтачивавшим его недугом. В мае 1922 года Ленина поражает первый удар. После заболевания Ленина тот же Зиновьев взял на себя инициативу открытой борьбы против меня. Он рассчитывал, что тяжеловесный Сталин останется его начальником штаба.

Генеральный секретарь продвигался в те дни очень осторожно. Массы его не знали совершенно. Авторитетом он пользовался только у части партийного аппарата, но там его не любили. В 1924 году Сталин сильно колебался, Зиновьев толкал его вперёд. Для политического прикрытия своей закулисной работы Сталин нуждался в Зиновьеве и Каменеве: на этом основана была механика «тройки». Наибольшую горячность проявлял неизменно Зиновьев: он на буксире тянул за собой своего будущего палача…".

Отсюда мы видим, что начало культа Сталина залегло ещё тогда — до смерти Ленина. Некоторые историки считают, что культ Сталина возник в 1926;1927 гг. Действительно, во многих речах «левой» оппозиции уже тогда звучал протест против нарождающегося в партии культа Сталина. Но то было лишь начало его возвышения. Внешне он держался с подчеркнутой демократичностью, как бы противопоставляя себя «аристократу» Троцкому. Сталин был относительно доступен, грубоват и прост. Свободно ходил по зданию ЦК и Кремлю, гулял вокруг Кремля почти без охраны. Иногда запросто заходил в Институт красной профессуры побеседовать со студентамиактивистами партии. Если в начале 20-х гг. в большинстве учреждений были вывешены портреты Ленина и Троцкого (конечно, после 1924 года портреты Троцкого почти везде убрали), то портретов Сталина еще нигде не было — их начали повсюду вывешивать только в 1930 г., после того, как в декабре 1929 г. С небывалой для того времени помпезностью было отмечено его 50-летие. Сталина в приветствиях называли не только «замечательным, выдающимся», но уже и «великим», «гениальным». В сборнике статей и воспоминаний о Сталине можно было найти немало преувеличений и искажений. Настойчиво повторялась мысль, что «при жизни В. И. Ленина Сталин, будучи одним из его учеников, был, однако, единственным, самым надежным его помощником, который в отличие от других на всех важнейших этапах революции, на всех крутых поворотах, проделанных партией под руководством Владимира Ильича, без колебаний шел рука об руку с ним».

Иные из авторов сборника стремились доказать, что хотя Сталина знают в партии скорее как практика, в действительности он и крупнейший теоретик марксизма-ленинизма. Особенно много искажений содержалось в статье К. Е. Ворошилова «Сталин и Красная Армия», где Сталину были приписаны такие заслуги в гражданской войне, которых он не имел.

Уже в 1931 г. В предисловии к 6-томному Собранию сочинений В. И. Ленина редактор этого издания В. В. Адоратский писал, что работы Ленина надо изучать через труды Сталина. В новые издания своих книг по истории ВКП (б) Ем. Ярославский и А. Бубнов вписывали страницы о «заслугах» Сталина.

Можно предположить, что в восхвалениях Сталина, особенно усилившихся после пленума ЦК 1933 г., были и искренние ноты. Но еще больше было заботливо поощряемого подхалимского усердия. То, что первыми стали прибегать к неумеренным восхвалениям Сталина члены Политбюро, особенно Молотов и Каганович, сразу придало этим восхвалениям характер официального политического курса, которого должны были придерживаться и те, кто никогда не считал Сталина непогрешимым.

К общему хору восхвалений Сталина присоединились и бывшие лидеры оппозиции, причем их голоса звучали нередко громче других. Одна за другой в печати появлялись статьи Пятакова, Зиновьева, Каменева, которые в очередной раз признавали свои ошибки и правоту «великого вождя трудящихся всего мира — товарища Сталина». В первом номере «Правды» за 1934 г. была помещена огромная статья К. Радека, где он прямо таки захлебывался от восторга, говоря о Сталине. Через несколько дней эту статью издали отдельным тиражом 225 тысяч экземпляров.

Культ Сталина послужил не только его неумеренному тщеславию, но и столь же неумеренному властолюбию, ставил его в особое положение, поднимал над партией на недосягаемую высоту и полностью изолировал от какой-либо критики. Сталин стремительно выходил из-под контроля ЦК, в составе руководства партией нарушалось необходимое равновесие. Это проявилось уже на ХVII съезде ВКП (б), который прошел под знаком неумеренных восхвалений Сталина. Почти каждый оратор говорил о «величии» и «гениальности» Сталина. Можно было подумать, что съезд собрался лишь для того, чтобы чествовать Сталина. Показательно, что впервые в практике партии XVII съезд не принял развернутого постановления по отчету ЦК, а предложил всем партийным организациям «руководствоваться в своей работе положениями и задачами, выдвинутыми в докладе товарища Сталина».

Естественно, что через Коминтерн культ Сталина стал сразу же насаждаться и во всех зарубежных компартиях, а это не могло не повлиять на стиль и методы их работы. Пример ВКП (б) поощрял к созданию культа собственных вождей, к извращению демократических принципов внутрипартийной жизни.

Известно, что Маркс и Энгельс крайне отрицательно относились к проявлениям какого-либо культа личности, включая, конечно, и все попытки возвеличить их деятельность. К. Маркс писал немецкому политическому деятелю Вильгельму Блосу: «Из отвращения ко всякому культу личности я во время существования Интернационала никогда не допускал до огласки многочисленные обращения, в которых признавались мои заслуги и которыми мне надоедали их разных стран, — я даже никогда не отвечал на них, разве только изредка за них отчитывал».

Столь же неприязненно относился к попыткам возвеличить его личность и В. И. Ленин. сохранилось воспоминание А. Луначарского о том, что в 1918 г., вскоре после покушения на Владимира Ильича, выздоравливающий Ленин вызвал к себе управляющего делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевича и еще нескольких человек и сказал им примерно следующее: «С большим неудовольствием отмечаю, что мою личность начинают возвеличивать. Это досадно и вредно. Все мы знаем, что не в личности дело. Мне бы самому было неудобно запретить такого рода явление. В этом также было бы что-то смешное, претенциозное. Но нам следует исподволь наложить тормоз на всю эту историю.».

В № 12 журнала «Коммунистический Интернационал» за 1920 год была опубликована статья Горького о Ленине и письмо Горького Г. Уэллсу, проникнутые духом культа личности. Ознакомившись с журналом, Ленин лично написал проект постановления Политбюро ЦК РКП (б) с осуждением статей Горького, «ибо в этих статьях нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического. Впредь никоим образом подобных статей… не помещать».

Сталин иначе относился к восхвалениям в свой адрес. Факты дают основания утверждать, что Сталин не только не пресекал переходящее всякие границы подхалимское усердие некоторых своих приближенных, но, напротив, поддерживал и выдвигал этих подхалимов.

Через несколько лет в беседе с выдающимся немецким писателем-антифашистом Лионом Фейхтвангером, посетившим нашу страну, Сталин с показным неодобрением отозвался о бесконечных и неумеренных восхвалениях в свой адрес. По словам Фейхтвангера, он заговорил со Сталиным о безвкусном и не знающем меры культе его личности. «На мое замечание, — свидетельствует Фейхтвангер, — он пожал плечами. Он извинил своих рабочих и крестьян тем, что они были слишком заняты своими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами, которые мелькают у него перед глазами во время демонстраций. Я указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляют его бюсты и портреты — да еще какие! — в местах, к которым они не имеют никакого отношения, например на выставке Рембрандта. Тут он становится серьезней. Он высказывает предположение, что это люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его. „Подхалимствующий дурак, — сердито сказал Сталин, — приносит больше вреда, чем сотня врагов“. Всю эту шумиху он терпит, заявил он, только потому, что знает, какую наивную радость доставляет праздничная суматоха ее устроителям, и знает, что все это относится к нему не как к отдельному лицу, а как к представителю течения, утверждающего, что построение социалистического хозяйства в Советском Союзе важнее, чем перманентная революция».

Я не буду говорить здесь о народнических представлениях о роли отдельных «великих» личностей. Известно, что и среди марксистов в первое десятилетие ХХ века существовало течение «богостроительства», к которому относились тогда А. Луначарский, В. Базаров и даже М. Горький. Они объявляли своей задачей создание на основе марксизма некой «пролетарской религии без бога». Сталин фактически выполнил эту задачу, но с рядом поправок. Он помог создать на основе марксизма нечто вроде религии, но только с богом. Всесильным, всезнающим и грозным богом новой религии был объявлен сам Сталин.

Так, защитники Сталина требуют «объективной оценки прошлого и нашей героической истории, истории борьбы нашего народа за светлое будущее», они напоминают о коллегиальности решений того периода, утверждают, что охаивание Сталина «равносильно охаиванию всего того, что мы достигли во главе» с ним, что отречение от Сталина есть отречение от всех предшествующих «шестидесяти советских лет». Они обращают внимание на то, что Сталина умышленно представляют «злым гением, вампиром, который уничтожает людей»…

Это мы во главе со Сталиным построили наш социализм — вот решающий аргумент «защитников», фактически снимающий проблему «культа». Сталин укрывается в тени «объективных обстоятельств», которые на то и «объективны», что не подлежат якобы критическому осмыслению. Миф о Сталине скрывается под сенью мифа о «познанном объективном законе». Что же противопоставляют этому критики «культа личности», выдвигающие обвинения Сталину? Как они воспринимают эту эпоху и роль Сталина в ней?

«Сталин произвел переворот на собственный лад», «отбросил необходимость целой исторической эпохи», «сконцентрировал в себе…», обрушил репрессии «поочередно на различные слои советского общества». Он «мерил народную судьбу миллионами», взрастил «особый аппарат власти». Ему было свойственно «глубокое презрение к людям». Он «творил произвол». Его личные качества «привели нашу страну к неисчислимым бедствиям». И задача литературы в том, чтобы понять, как, будучи соратником Ленина, он дошел до жизни такой, выявить его ошибки, заблуждения, его «преступные наклонности», сформировавшиеся в раннем возрасте и чуть ли не заложенные от рождения!

Вод ведь парадокс: защитники Сталина апеллируют к объективной необходимости, «я» Сталина сменяют на «мы» тех общественных сил, которые участвовали в созидании нового общества, а его обвинители фактически реставрируют его «культ», сводят проблему к Его личной деятельности, Его личной ответственности, Его участию, Его инициативе, приписывают Ему создание и аппарата, и государства, наделяют его всеведением и всесилием в осуществлении общественных переворотов, коренных переломов в истории и т. п…

Поистине удручающая дилемма: оправдывать Сталина, ссылаться на историческую необходимость, или осуждать его, превращая историю в детище его аморальной натуры, в игрушку в руках «злого гения».

И если сторонники первой, более прямолинейной позиции не находят причин отказаться от своего кумира и интуитивно ощущают закономерность его появления в соответствующую эпоху, его «выстраданность» всем строем жизни породившего его Времени, то их более искушенные оппоненты склонны предать анафеме всякие рассуждения об «объективной необходимости» такого явления, как сталинизм в процессе исторического развития России. Они не теряют надежды свести всю трагедию, всю боль исторической эпохи к проискам «темной личности» и, значит, снят ответственность с себя, оправдать и себя, и близких себе по духу, по способу мышления и действиям предшественников и современников. И поныне во многих выступления ощущается стремление отделить сущность явления от его внешней формы, спасти сталинизм как социальное явление, пожертвовав Сталиным как кумиром вчерашнего дня. Поэтому, вероятно, Сталин столь часто видится сейчас той фигурой, с избытком наделяемой «демоническими чертами», на которую удобно списать все «издержки» коллективизации, индустриализации, «кадровой революции», всех внешнеи внутриполитических катастроф соответствующего периода отечественной истории.

Поэтому и само понятие сталинизма невольно расщепляется в представлении многих авторов на некую теоретическую концепцию «сталинизма» и на порочную практику «сталинщины», так что целая эпоха, оказавшая влияние на ход мирового развития и с необходимостью связанная с предшествующим, сводится к локальному «вывиху», ошибке на правильно выбранном магистральном пути, а ключевые проблемы исторического развития нации переносят в плоскость дискуссий о том, кто из теоретиков социализма предложил более точную модель его построения.

Что же такое сталинизм — некое умственное течение, предначертавшее ход построения нового общества, сотворившее его согласно своим не вполне правильном схемам? Или же с этим именем связан трагический период, этап российской истории, характеризуемый вполне определенным способом решения проблем национального развития?

Если понимать сталинизм как идейную подоплеку сталенщины (по А. Ципко), то все сводится либо к поиску тех пунктов, где Сталин «не понял» или извратил К. Маркса, либо к поиску тех пунктов теории социализма, которые послужили-де точками роста сталинской идеологии. В обоих случаях анализ истории ограничивается анализом действия только лишь пресловутого «субъективного фактора», важнейшей задачей для авторов представляется еще раз напомнить о том, что случайность играет роль в истории, «событие… во многом зависит от самих участников исторического процесса». Более того, А. Ципко в первой части статьи четко формулирует: «…анализируя прошедшее, надо, наверное, все же начать с начала, начинать со слова, с проекта, с наших теоретических основ. Ибо социализм как раз и является тем уникальным в истории обществом, которое строится сознательно, на основе теоретического плана».

Тем самым исторический материализм Маркса трактуется как догматическое учение, как некий «проект здания социализма», «генеральный план», подлежащий централизованному претворению в жизнь, а эпохальная новизна подхода А. Ципко в том, что он резервирует право на повторную экспертизу этого «проекта». «Что нам стоит дом построить, нарисуем — будем жить…» — таков широко распространенный взгляд на проблемы отечественного послеоктябрьского развития, но, добавляет философ эпохи гласности, надо иметь право убедиться в добротности этого плана строительства. Само же представление о возможности централизованного проектирования жизни общества сомнению не подвергается, как не возникает и вопрос: а достаточно ли одни догмы заменить на другие, новые, не поняв самой исторической действительности, которая их порождает?

Так попытки преодоления идеологии сталинизма вскрывает более глубокие проблемы, побуждают всерьез затронуть вопрос о соотношении стихийности и субъектности в историческом процессе и тем самым выявить наиболее глубокие и труднопреодолимые корни сталинизма.

«Он создает общество? Нет, простите, сначала ОНО его создает; и он, всесильный диктатор, не столько навязывает себя стране, сколько угадывает ее нужду: он убежден, что он ей нужен, он исходит из ее нужды, из ее судьбы, как он эту судьбу понимает. В сущности, он удивительно осторожен и осмотрителен, этот «всесильный бог», он моментально исправляет всякую неточность своей линии, он боится ошибок и все время уступает по мелочам… Сталин все время словно бы боится нарушить некоторый общий закон реальности, для которого он, скромный, простой работник в фуражке и сапогах, не более чем олицетворение.

Дело не в нем, дело в самой реальности, закон который он угадывает.".

Авторы, идеологизирующие понятие сталинизма, решительно игнорируют тот факт, что сталинизм тесно связан с некоей линией исторического развития, а именно с историей российской индустриализации. Между тем сталинизм осуществил в законченной форме те тенденции, которые проявились уже в эпоху дореволюционного развития крупной индустрии. Уникальный механизм российской индустриализации заключался в том, что при неразвитости капиталистического рынка, поверхностном развитии товарно-денежных отношений роль проводника политики индустриализации взяло на себя самодержавно-деспотическое государство, в свое время возникшее для эксплуатации дотоварных укладов. Тем самым это государство подменяло собой рынокпутем создания концентрированного, не зависящего от конъюнктуры государственного спроса, и прямо стимулируя монополизацию возникавшей крупной промышленности. Государство же и «оплачивало» индустриализацию за счет выкачивания огромных средств из патриархально-дотоварного и мелкотоварного крестьянства. Неслучайно форсированная индустриализация 1890-х годов, связанная с именем министра финансов Витте, — при котором, по словам современника, государство сделалось главным и единственным банкиром, экспортером, хозяином торговли и промышленности, — была названа одним из критиков Витте «государственным социализмом».

Отличительная особенность такого развития состояла в том, что растущая крупная индустрия уже по самому способу своего возникновения оказывалась заинтересованной не в развитии рынка и товарно-денежных связей, а в сохранении и воспроизводстве дотоварных укладов для неэквивалентного и концентрированного выкачивания из них ресурсов. К 1917 году обнаружилось (особенно это показала первая мировая война, обострившая все противоречия), что в процессе форсированной индустриализации Россия не только не преодолевает, а, напротив, усугубляет неограниченность национальной системы накопления и народного хозяйства в целом, ведущую к социальному взрыву.

В условиях глубокого кризиса мирового хозяйства, сильнее всего затронувшего Россию с ее противоречиями, в условиях стихийного распада рынка и финансовой системы, оказавшихся наиболее уязвимым местом, политическая ситуация после победы революции обусловило полное подавление товарно-денежных, рыночных отношений во имя спасения государства рабочих и крестьян, национальной консолидации. Союз революционного пролетариата с общинным крестьянством определил ориентацию на построение нетоварного, внерыночного хозяйственного и политического механизма, совпавшую с представлениями большинства активных деятелей революции о нетоварном социализме.

Эпоха «военного коммунизма», с которой связан генезис сталинизма, сопровождалась полным уничтожением товарно-денежных отношений и рынка, вместо которых возникла единая хозяйственная монополия, «единый трест», проект которого выдвигался рядом политических и промышленных деятелей еще до Октября 1917 года. Но утверждение государственной монополии неизбежно было связано со стихийным ростом хозяйственного и политического аппарата, уже к 1921 году раздувшегося до нескольких миллионов человек. Было ли это заранее запланировано кем-то, например Сталиным, или какой0нибудь доктриной? Нет. Было ли это случайным отклонением, а не общественной необходимостью, пробивавшей себе дорогу через сложное и противоречивое взаимодействие различных сил? Тоже нет.

Анализ периода нэпа и его противоречий имеет непосредственное значение для понимания причин так дорого стоившей «победы» сталинизма. Объективно переход к нэпу был связан прежде всего с необходимостью восстановления хозяйства, и прежде всего государственной крупной промышленности, стянутой в «единый трест», но почти бездействующей. Для этого необходимо было прежде всего восстановить связь промышленности с сельским хозяйством, аграрным сектором. После поворота к нэпу уцелевшие элементы рынка в лице мелкотоварных производителей деревни и города начали стихийно пробивать себе дорогу, вместо планировавшегося «товарообмена» развивалась торговля сельскохозяйственными продуктами. Во многом благодаря этому в течении всего лишь нескольких лет были восстановлены сельское хозяйство и государственная крупная промышленность. Однако по мере их восстановления вновь возрождалось и ключевое противоречие неразвитого, «частичного» рынка и централизованного планирования индустриализации — то самое противоречие, которое способствовало «взрыву» дореволюционной экономической и политической системы.

Развитие элементов рынка в условиях нэпа уже было ограничено прочно утвердившейся монополией крупной промышленности. Уже осенью 1923 года, после кризиса сбыта, связанной с политикой повышения цен, которую проводили синдикаты и тресты, опиравшиеся на фактическую монополию, развитие все больше и больше пошло в сторону нового разрастания хозяйственного и политического аппарата, централизованного регулирования хозяйства. В этом отдавали себе отчет некоторые современники событий. «Первоначальный толчок ко всем этим процессам, ограничивающим самостоятельность предприятия, был дан кризисом сбыта осени 1923 года — писал известный советский экономист А. М. Гинзбург, репрессированный еще вначале 30-х годов (вполне вероятно, Сталин не простил ему беспощадно-трезвого анализа) по делу Промпартии. — Политическое значение кризиса оказалось гораздо большим, чем его непосредственные экономические результаты. При СТО была создана специальная комиссия по регулированию цен. Но, как это часто бывает, действительное регулирование цен оказалось невозможным без самого активного вмешательства во все стороны процесса производства и обращения товаров. Регулирование цен превратилось в детальную регламентацию всего процесса воспроизводства… Скромный аппарат комиссии по регулированию цен разросся в обширный Наркомат внутренней и внешней торговли, который призван был проводить на практике смычку между социализированной промышленностью и товарной стихией крестьянского хозяйства, распределять дефицитные массы промышленных товаров по всем уголкам страны в соответствии с классовой политикой государственной власти и стягивать в распоряжение последней все виды сырья и продовольствия, производимые в стране». Тем самым стихийно рынок снова вытеснялся централизованным распределением «всех видов сырья и продовольствия, производимых в стране» с соответствующим разбухающим аппаратом.

Отнюдь не случайно, что процессам нового «свертывания» и так уже ограниченного рынка соответствовали и процессы в политической жизни, прежде всего в партии. Уже к 1923 году утвердилась новая форма выдвижения на ответственную руководящую работу (вместо делегирования партийной массой) путем «назначенчества», через созданный в рамках Секретариата Орграспред, ставший отделом по распределению партийных постов. Начала возникать номенклатура. И этот процесс вопреки распространенным представлениям диктовался не столько злой волей, сколько стихийно происходившим вытеснением рыночных элементов, разворачиванием нового организационно-идеологического аппарата, связанного с аппаратом хозяйственной монополии.

По мере того как происходило восстановление хозяйства, нарастала и волна форсированной индустриализации. Сначала планы «сверхиндустриализации» выдвигались Троцким, затем его вчерашними противниками Зиновьевым и Каменевым, чтобы затем осуществиться под руководством их общего противника — Сталина. Все эти планы в качестве основной меры содержали требование черпать из деревни для нужд индустрии как можно больше, не останавливаясь ни перед чем; во всех этих планах явно или неявно крестьянство рассматривалось как чуждая социализму и опасная для него масса, годная лишь на то, чтобы извлекать из нее любые, ничем не ограниченные средства для развития социалистической индустрии; все эти планы исходили из того, что индустрия является целью, а крестьянство — средством. Не является ли это доказательством того, что дело не столько в конкретном лице и конкретном плане, сколько в общей логике событий, в которых участвовали и которые творили многие миллионы людей?

Две другие, критические даты нэпа — 1925 и 1927 гг. — связаны с принятием программы индустриализации и бурным ростом новых строительств, с форсированным ростом капиталовложений, вызвавший роковой для нэпа хлебозаготовительный кризис 1927 — 1928 гг. Судьба нэпа была предрешена захлестнувшей страну волной форсированной индустриализации. «Процесс быстрой индустриализации приводил в напряжение все живые и материальные ресурсы страны. Строить новую индустрию приходилось в обстановке „товарного голода“, недопроизводства важнейших материалов, недостатка капиталов, при крайней перегрузке всего руководящего состава, при наличии противоречий между отдельными секторами народного хозяйства… Как и в период военного коммунизма, рост регламентаций и централизации планового руководства питался потребностями классовой борьбы и недостатком снабжения. Вся эта обстановка вела к усилению централизованного руководства промышленностью…» — так характеризовал ситуацию накануне «великого перелома» тот же А. М. Гинзбург, бывший одновременно и активным участником, и свидетелем, и жертвой начавшегося форсирования индустриализации. Анализ событий в руководстве накануне 1929 года показывает, как отдельные руководители — Бухарин, Рыков, Калинин, Ворошилов и другие, вначале выступая против форсирования индустриализации и коллективизации, постепенно как бы отступали под натиском «стихии» форсирования, охватывавшей партию и страну, пока, наконец, полностью их не одобряли. В итоге к 1932 году практически все руководители и рядовые члены партии, за исключением участников «рютинской платформы», одобряли и поддерживали форсированную коллективизацию и индустриализацию, ставшие уже фактом.

«Механизм» победы сталинизма был прост: форсированная, подхлестываемая индустриализация любой ценой автоматически требовала гигантских концентрированных капиталовложений, бравшихся из деревни, по словам самого Сталина, «почти даром», для чего нужен был огромный, время от времени тасуемый аппарат, проводивший чрезвычайные меры, и такой же чрезвычайный сверхцентрализованный аппарат командного управления крупной промышленностью и всем народным хозяйством. Ключевым здесь было взятие ресурсов деревни «даром», обеспечившее быстрый рост индустрии, несмотря на все провалы первой пятилетки, снижение производительности труда и промышленности, падение жизненного уровня и т. п. Говоря о сталинизме, часто разделяют принудительную коллективизацию, форсированную индустриализацию и «кадровую революцию», вылившуюся в репрессии 1937;1938 гг. Но все это неразделимые звенья одной цепи, следующие друг за другом; отделять одно из них и тем более противопоставлять другим звеньям — значит не понять ни отдельного звена, ни всей цепи событий.

В итоге в 30-е годы сложилось дотоварное по своей сути общество, развивающее крупную индустрию без рынка, на основе использования материальных и живых ресурсов колхозной деревни. Но при этом неизбежно, не по воле отдельных «злых» лиц, формировался и механизм хищнического потребления природных и человеческих сил, о котором сейчас пишут экономисты: «Нет, как хотите, а исправному хозяйственному механизму и тормоза нужны — иначе мы оставим после себя пустыню, так и не насладившись плодами своих трудов праведных. Самоедская экономика навряд ли снизойдет когда-нибудь до человека, до наших с вами нужд… Экономика во все большей степени работает не на человека, а на самое себя». Бесчеловечная система хозяйствования, утвердившаяся в 30−40-е годы, во многом не была преодолена и в 80-х; она связана с самыми глубокими корнями сталинизма и является его самым труднопреодолимым следствием.

Вернемся еще раз к генезису сталинизма как общественного явления. Еще до революции Россия избрала в противовес традиционному буржуазному пути индустриального развития, основанному на товарно-денежном, рыночном механизме капиталистического накопления, иной путь, отдаленно напоминающий бисмарковский, но по сути — невиданный до того путь индустриализации, основанный на псевдорыночном отчуждении продукта натурального и мелкотоварного укладов с помощью механизмов централизованного государственного накопления. К переломному моменту своей истории, к 1917 году, российское общество подошло, имея, с одной стороны, высочайшую по мировым меркам концентрацию и централизацию крупной промышленности, а с другой — многомиллионное крестьянство, отвергающее в массе своей идею частной собственности на землю, привязанное к институту общинного землепользования, к практике переделов и круговой поруки.

Самодержавие пало, и вместе с ним пал механизм социального опосредования, заменявший традиционный для буржуазного пути индустриализации рынок. Россия вновь оказалась перед выбором пути своего будущего развития. Что избрать: жертвенность факела, сгорающего в пламени классовых боев во имя победы мировой революции, или размеренность построения своего особого «крестьянского рая», упраздняющую чужеродную мужицкому духу городскую цивилизацию во имя торжества общинно-кооперативного начала, или?.. Увы! В общественной жизни послереволюционной России решающим аргументом оказалась экономическая организация возрождающейся монопольной, теперь уже единомонопольной индустрии.

Идеи новой революционной индустриализации, казавшиеся многим утопией в период наибольшей хозяйственной разрухи конца гражданской войны, становятся неотвратимой реальностью по мере того, как индустрия возрождается. Задача выбора пути отходит на второй план, выбор оказывается практически предрешенным, «запрограммированным» где-то на более ранних стадиях национального развития. Речь идет уже о том, каким образом создать новый механизм, обеспечивающий расширенное воспроизводство монопольной индустрии, и как справиться со стихией «мелкобуржуазного», а на деле полунатурального, мелкотоварного крестьянства, как превратить это крестьянство в объект, средство для индустриального накопления. В процессе решения этой последней задачи и вызревал сталинизм как «классический» пример социального механизма осуществления форсированной индустриализации на неограниченной, нерыночной основе.

Сталинизм, таким образом, представляет собой этап развития общества, в ходе которого проводится форсированная индустриализация, осуществляемая без рынка, с помощью аппарата принуждения и чрезвычайных мер за счет выкачивания ресурсов из дотоварных укладов. Этот этап развития проходила не только наша страна, но и ряд других государств, где существовали дотоварные уклады и где правящие круги которых, беря курс на форсированное развитие индустрии, ориентировались на модель «реального» социализма.

Видимо, не случайно, что во всех этих странах, при огромных различиях в национальной специфике между ними, со временем начинали проявляться общие черты и закономерности, часто негативного свойства.

В этой связи одним из наиболее болезненных вопросов, возникающих при обращении современного исследователя к анализу противоречий общественного развития той эпохи, является мера всеобщности сталинизма, вопрос о его объективной необходимости. Болезненность его заключается в том, что из тех же «сталинских времен» исходит и поныне широко распространенный предрассудок о том, что признание объективной необходимости той или иной тенденции естественно-исторического процесса равносильно его оправданию и даже, более того, готовности и обязательству «засучив рукава» споспешествовать ее торжестве.

Но ведь даже знание закона всемирного тяготения не лишило человечества жажды полета…

И данный предрассудок сталинской эпохи, стремление навязать оппоненту свою «бескрылую философию», позволяет разглядеть в логике «обличителей» исторического материализма логику социального проектанства, логику, стремящуюся навязать обществу некий спасительный путь развития и нуждающуюся для своего воплощения лишь в одном — в наличии в общественной жизни тенденций к монополизации — и поэтому связывающую свои надежды с развитием и укреплением такой монополии как системы, организующей всю общественную жизнь из единого центра. Тем самым, за обличием материалистического понимания истории, за обвинениями его в «оправдании» сталинской эпохи, угадывается не преодоленное и поныне стремление обличать сталинизм с позиции сталинской же идеологии.

Исторический метод Маркса вызывает особое раздражение выразителей этой идеологии, ибо он не удовлетворяется обличением персонификаторов тех или иных социальных сил, но вскрывает бесчеловечную сущность самой этой отчужденной общественной силы, хищнически эксплуатирующей порождающее ее и подавляемоке ею общество…

В этой связи необходимо обратить особое внимание на то, что понимание экономики как некоего, пусть весьма сложного, орудия в чьих-то руках, весьма далеко от ее истинного содержания: системы отношений, возникающих в обществе между людьми по поводу воспроизводства материальных основ их существования. Экономика ни есть инструмент в руках политиков или в руках общества, тем более она ни есть инструмент преобразования общества; экономика есть лишь определенный аспект общественной деятельности, т. е. само общество является субъектом экономики (а не наоборот), преобразуя тем самым самое себя, само общество есть «задающий элемент» своего бытия, в том числе и экономического.

Точно также нереорганизация экономики (кем?) решает назревшие проблемы общества, а общество, поставленное перед экономическими проблемами, т. е. проблемами, возникшими в одной из компонент его деятельности, само решает эти проблемы.

Суть же экономики есть накопление общественного труда в виде его омертвелого, но способного к воспроизводству все в новых и новых формах воплощения (посредствам «впитывания» новых порций труда живого), — того, что в зрелом виде именуют капиталом.

В основе существующей системы накопления лежит феномен разделения деятельности, воплощенный в господстве принципа разделения труда. Современная экономика, основана на разделении, разложении труда, по своей природе предназначена накоплять живую человеческую деятельность в омертвелых формах и тем самым отчуждать от производителя как его продукты, так и саму способность человеческой деятельности, превращая его в «частичное орудие частичной машины.

Именно этому отчуждению мы обязаны тем, что отчужденные продукты общественной деятельности предстают в виде господствующих над обществом стихийных сил. Вместо того чтобы понять происхождение и природу этих сил, современный исследователь часто удовлетворяется лишь указанием на случайное имя той «внешней силы», которая сковывает и подчиняет себе общество.

Попытки оградить феномен сталинизма как общественно-историческое явление от материалистического понимания и критики, попытки списать историческую трагедию той эпохи на неправильно выбранную «модель построения», так же как и попытки списать все на ту или иную личность, выдают все туже логику, оправдывающую (и более того, оправдывающую от имени марксизма) претензии той или иной отчужденной общественной силы на руководство обществом, подчинение общества своим целям и планам.

Сталинская индустриализация — и здесь ее социальная роль никак не сводится к персональному злодейству тех или иных политических фигур — прямо продемонстрировало расхождение, вопиющее противоречие интересов монопольной индустрии, равнодушной к цене, которой эти интересы оплачиваются — даже если в уплату идут миллионы человеческих жизней, — интересов общественного развития, интересов социализма, демократии, культуры.

В нынешнюю революционную эпоху, эпоху критического переосмысления общества приоритетов своего развития, «пережитки» сталинизма тем опаснее, что монополистические механизмы общественного материального производства сохраняются и, более того, остаются определяющими, предоставляя жрецам идеологии и политики социального проектанства соблазнительную возможность испробовать какой-либо обновленный вариант подчинения общества монопольному интересу «единого центра».

Практика, противостоящая такой тенденции, есть практика, провозглашенная как цель и средство осуществления сегодняшней перестройки: Большей демократии! Больше социализма!

Но не менее важно сейчас отстаивать теоретическую альтернативу сталинской идеологии, видеть за внешней формой мифа общественно-историческую реальность, его порождающую. Следовать культурной традиции в исторической науке (резко оборванной в эпоху сталинизма) означает понять ту трагическую эпоху нашей истории, к осмыслению которой обращается сейчас каждый, небезучастный будущему отечеству, — понять ту эпоху как исторический выбор российского общества, подготовленный всем предшествующим отечественным и мировым развитиям, понять ее как элемент мирового естественно-исторического процесса самосозидания человечества, процесса, закономерности которого еще предстоит познать.

сталинизм индустриализация история общественный.

• 1. Зевелев А. И., Учебное пособие для вузов, Истоки сталинизма/А.И.Зевелев//М.: Высшая школа.-1990.
• 2. Лапкин В. и Пантин В., Осмыслить культ Сталина//В.Лапкин, В. Пантин//М.: Прогресс.-1989.
• 3. Медведев Р., Исторические очерки о Сталине и сталинизме./Р.Медведев//М.: Знамя.-1989.
• 4. Сопротивление сталинщине (20−30-е года)/ А. Г. Борзенков, Т. П. Аношина, Е. Ф. Семёнов; под ред. С.Л.Розиной//Новосибирский государственный университет.-1990.