Рассказ И.С. Шмелева «Чужой крови» и тема русско-немецкой межкультурной коммуникации в литературе

Рассказ И. С. Шмелева «Чужой крови» и тема русско-немецкой межкультурной коммуникации в литературе

Рассказ И. С. Шмелева «Чужой крови» (1918;1923) и воплощенное в нем представление писателя о русской и немецкой ментальности рассматриваются в историко-литературном контексте. Автор выявляет в рассказе этнические стереотипы, а также аллюзии на различные произведения русской литературы XIX в. Главный герой рассказа Иван сопоставляется также с персонажами сатирических сказок Шмелева, осмысляющих причины и следствия вовлеченности русского народа в революцию. Обратившись к историческому контексту произведения, автор статьи интерпретирует рассказ «Чужой крови» как воплощение русского мифа о неизменно благополучном Западе; созданная Шмелевым картина немецкой жизни времен Первой мировой войны по контрасту сопоставляется с изображением той же эпохи в романе Э.-М. Ремарка «На Западном фронте без перемен».

Ключевые слова: русско-немецкая межкультурная коммуникация, этнические стереотипы, Первая мировая война в литературе.

Рассказ «Чужой крови» (1918;1923), повествующий о жизни пленного русского солдата в немецкой деревне, был сразу же высоко оценен в рецензии Р. Б. Гуля: «Ни одного лишнего слова. Всё пригнано, всё к месту. Чувствуется большой художественный такт большого мастера. Как зарисованы немцы! Как верен военнопленный гвардейский солдат Иван! Эту вещь читаешь, не отрываясь» [цит. по: 1, с. 153]. Через семьдесят лет с не меньшей похвалой отозвался о том же тексте А. И. Солженицын: «Замечательно удачный рассказ. Безукоризненно точное сопоставление и столкновение русского и немецкого характеров» [2, с. 46].

Герой рассказа Иван Грачев действительно представлен как типичный русский; один из немцев видит в нем «прекрасно выраженный экземпляр славянского типа» [3, с. 552], другой употребляет его имя как нарицательное: «Говорят, новую партию прислали русских Иванов на работы» [3, с. 552]. Рассмотрим авторскую концепцию национального характера в литературном и историческом контексте.

Русская литература XIX века отразила один из самых распространенных этнических стереотипов — представление о немцах как людях исключительно трудолюбивых, но скучных. «Характеристики немецкого национального характера весьма устойчивы и повторяются в фольклоре и у разных писателей. Показательно признание немецкой работоспособности, аккуратности в сфере ремесла и быта — и насмешка над нравственной узостью, духовной ограниченностью, рационализмом» [4, с. 126]. Шмелев во многом следует этой устойчивой традиции. Так, Иван скептически оценивает неизменную деловитость всех членов семьи многодетного фермера Брауна, на которого он работает: «С зари до зари шмурыжите, никакого удовольствия никому. Черти в аду так маются!» [3, с. 537].

Глагол «шмурыжить», которым герой в данном случае обозначает бесконечные хлопоты ради практического результата, противостоит в его речи глаголу «гулять». Прощаясь с жизнью, Иван бросает в пруд заветный рубль со словами: «Пущай… гуляет!» [3, с. 551 552]. Эта реплика не случайно повторяется в рассказе дважды: глагол «гулять» показателен для русской языковой картины мира, и разные его значения «объединяются идеей свободы выбора, отсутствия стеснений и необходимости выполнять скучную, рутинную работу» [5, с. 85]. По контрасту, немец видит в упомянутом широком жесте Ивана признак помешательства: «У него уже помутилось… — показал на голову Браун. — Он зашвырнул в пруд свой серебряный рубль, две марки!» [3, с. 552].

Если для Брауна серебряный рубль важен своей валютной стоимостью, то для Ивана дорог как напоминание о родине: «Сидел Иван на точильной плите, позванивал в раздумье заветным рублем о камень. Прислушивался к серебряному звону. Наводил этот тонкий звон на думы ему родное» [3, с. 547]. Как показала Т. А. Махновец, концепт «родное» обладает особой значимостью в целом ряде произведений Шмелева [6, с. 56−79]. Отметим также, что серебряный рубль Ивана представляет собой душевную, а не материальную ценность — подобно золотому рублю Мартына-плотника в более поздней повести Шмелева «Богомолье». Как Мартын перед смертью спрятал заветный золотой, напоминавший ему о встрече с царем, — «от себя в душу схоронил» [7, с. 399], так и Иван по-своему «схоронил» заветный серебряный рубль, бросив его в воду.

В рассказе «Чужой крови» отмечается наличие у немцев и отсутствие у русского человека чувства меры:

Унял Браун компанию, сказал мирно:

Не надо переходить меру [3, с. 548].

Не знаешь ты меры, Иван, — вот и потерял силу.

Едва выговорил Иван:

Плевать [3, с. 550].

Иван ощущает свою чуждость заведенному порядку немецкой жизни. Размышляя о том, что с немцев «надо бы сбить шапку», он вглядывается в их налаженный быт и приходит к выводу: «Не собьешь, — машина!» [3, с. 538]. Как и обозначенные выше оппозиции, сопоставление западноевропейского уклада с машиной отвечает этническим стереотипам; так, И. А. Гончаров, посетив в 1852 г. Лондон, уподоблял машине повседневную жизнь в Англии [8, с. 255−256]. Однако у Гончарова определение «машина» применяется к индустриальному обществу, где писатель отмечает присутствие множества технических новинок, а у Шмелева — к традиционному, весьма патриархальному крестьянскому укладу семьи Браунов.

На самодовольное утверждение Брауна о том, что в основе немецкой жизни лежит культура, Иван отвечает:

— Культур-культур! А скушно?!

Не понимал немец: скучно? [3, с. 537].

Рассмотрим этот обмен репликами в литературном контексте. Интертекстуальный аспект прозы Шмелева не раз становился предметом обстоятельных исследований [9; 10], однако рассказ «Чужой крови» в этом отношении не привлекал внимания. Между тем приведенная цитата представляет собой аллюзию на разговор русского и немецкого мальчиков в цикле очерков М.Е. Салтыкова-Щедрина «За рубежом» (1880):

Мальчик без штанов. Изволь, немец, скажу. Но прежде ты мне скажи, отчего ты так скучно говоришь?

Мальчик в штанах. Скучно?

Мальчик без штанов. Да, скучно [11, с. 59].

Как и Браун, щедринский «мальчик в штанах» указывает на достижения своей нации: «Мы немцы, имеем старинную культуру…» [11, с. 66]. Он предостерегает, что пренебрежение этими ценностями делает его собеседника уязвимым: «Берегитесь, русский мальчик!» [11, с. 66]. Когда у Салтыкова-Щедрина русский мальчик говорит: «Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник!» [11, с. 65], мальчик в штанах отвечает: «Никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет» [11, с. 65]. Аллюзия на этот разговор из очерков «За рубежом» возникает и в финале рассказа «Чужой крови»:

Накатило досадой, и сказал немцу Иван:

Всё умею… Всё бы ваше хозяйство справил… плевать.

Покачал Браун головой .

Нет. Не справить тебе, Ифан. Ты… ты картофельный голёва, Ифан. Не картофельный голёва так не кончает [3, с. 551].

Мотив скуки главного героя («Л скушно?!») сближает рассказ «Чужой крови» с двумя сатирическими сказками Шмелева, написанными во время гражданской войны — «Всемога» и «Преображенец» (1919). Их герои, матрос Всемога и безымянный солдат Преображенского полка (он, как и Иван, гвардеец) испытывают тягостное томление души, о котором в обеих сказках сообщается одинаково: «…вдруг заскучал и заскучал» [3, с. 567; 3, с. 583]. В сказке «Всемога» скука становится первопричиной участия героя в революции, в «Преображенце» возникает от пресыщенности плодами такого участия. Мотив скуки выступает здесь не просто как нарративный фактор — в таком качестве он возникал в русской литературе, начиная с романа «Евгений Онегин» [12], — но и как устойчивая характеристика духовного состояния рядовых деятелей революции 1917 г. В этом герои Шмелева родственны красногвардейцам из поэмы А. А. Блока «Двенадцать» с их тоской: «Скука скучная, / Смертная!».

Сюжет рассказа «Чужой крови», на первый взгляд, с революцией не связан: измаявшись в Германии тоской и скукой, Иван берется доказать немцам свое физическое превосходство, надрывается от поднятия тяжести и через день умирает. Отметим, однако, что случается это, когда для героя наступает «третий май немецкого плена» [3, с. 544], в плену же он оказался «в Августовских лесах, по осени» [3, с. 532], то есть во время битвы под польским городом Августов, проходившей осенью 1914 г. Таким образом, развязка рассказа приходится на май 1917 г., когда в России уже свершилась Февральская революция. Как раз в это время герой сказки «Преображенец» борется со скукой «на полной своей свободе» [3, с. 567] - разоряет дворцы, издевается над животными в зоосаде, грабит «буржуев». При описании этих его развлечений Шмелев использует тот же глагол гулять, о значимости которого в рассказе «Чужой крови» говорилось выше: «Гулял-гулял и до того догулялся, что уже неможно стало ему ходить» [3, с. 568]. В отличие от Ивана Грачева, безымянный солдат в сказке «Преображенец» не умирает от последствий своего безрассудства. Но легко можно представить, что если бы Ивану удалось вернуться в Россию, он глушил бы свою скуку теми же средствами, что и персонаж этой сказки: «Уж чего-чего не пытал гвардеец преображенский: и стекла сапогом бил… и суконце господское в вагонах обдирать принимался, а настоящей радости нет и нет!» [3, с. 567]. В душе Ивана таится такой же потенциал разрушения, который вырывается наружу в действиях преображенского солдата. Об этом свидетельствуют, например, его мечты лишить девственности Терезу после отъезда на фронт ее жениха Генриха; несмотря на то, что нежная «овечка» Тереза нравится Ивану, он рассуждает о ней грубо: «Вот уедет этот — позову в хмельник, разобью посуду! Пусть отпразднует свой девишник…» [3, с. 546].

В отличие от более поздних сочинений Шмелева, рассказ «Чужой крови» воспроизводит внутренний мир простого русского человека начала ХХ столетия как мир совершенно безрелигиозный. Иван наделен многими достоинствами, в том числе способностью к языкам, а также весьма тонким чувством красоты, которое, по мнению Терезы, приближает его к немцам: «Вы для меня остановились, чтобы нарвать маргариток! Нет, вы не дикий русский Иван, вы совсем наш, Иоганн. Из вас будет хороший немец…» [3, с. 542]. Браун называет его «добрым Иваном» и «золотым работником» [3, с. 552]. Однако при всей своей физической силе и несомненной одаренности Иван лишен внутреннего стержня; он плывет по волнам своих желаний и эмоций, какими бы те ни были — добрыми, поэтичными (как в эпизоде с маргаритками), низменными и грубыми (как в случае, когда он учит Тильду непристойным словам) или даже самоубийственными. Его утверждение «Всё умею…» [3, с. 551] почти дословно совпадает с заверением матроса Всемоги: «Всё-то я знаю, всё-то я умею…» [3, с. 583]. Закономерно, что и гибель Ивана подобна нелепой смерти Всемоги, олицетворяющей в одноименной сказке самоуничтожение русского народа в революции.

В поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» бывший каменщик Трофим говорил странникам, что «тоже хвастал силою, / Вот Бог и наказал» [13, с. 246]: из самолюбия этот персонаж не отказался поднять огромный груз, предложенный приказчиком.

Глядит подрядчик, дивится :

«Ай, молодец, Трофим!

Не знаешь сам, что сделал ты:

Ты снес один по крайности Четырнадцать пудов!" [13, с. 247].

Иначе говоря, Трофим поднял 229,32 кг. Герой рассказа «Чужой крови», стремясь удивить немцев русской силой, намного превзошел своего некрасовского «предшественника» — пронес по двору пять пятипудовых мешков [3, с. 549], то есть 409,5 кг. Неудивительно, что Иван умер, если даже Трофим, поднявший на 180 кг меньше, с трудом выжил и остался инвалидом.

К столь самоубийственному поступку героя Шмелева подтолкнуло самодовольное веселье немцев, отмечавших приезд обоих сыновей Брауна с фронта в отпуск. «Съели гости целого кабана, гусей две пары и кроликов два десятка. Выпили сорок литров пива и четыре бутылки шнапса. Сытые и веселые ходили» [3, с. 545]. В повествовании подчеркнуто, что немцы упиваются своим благополучием и непрерывными военными победами [3, с. 544]. Вполне естественно, что пленному солдату тяжело это наблюдать, и он пытается хотя бы немногими доступными ему средствами противостоять торжествующим врагам его страны.

Однако в реальности к весне 1917 г. («третий май немецкого плена» Ивана) измотанная войной Германия давно уже голодала, а ее обреченность на поражение была очевидна. В романе Э. М. Ремарка «На Западном фронте без перемен» (1929) рассказчик так описывает свой армейский рацион: «На завтрак — лепешки из брюквы, на обед — винегрет из брюквы, на ужин — котлеты из брюквы» [14, с. 39]; «Мы отощали и изголодались. Нас кормят так плохо и подмешивают к пайку так много суррогатов, что от этой пищи мы болеем» [14, с. 303]. В мемуарах Э. Юнгера еда его однополчан так же скудна: «…если неизменная последовательность из брюквы, перловки и сушеных овощей нарушалась лапшой или фасолью, то лучшего было и не нужно» [15, с. 259]. В рассказе «Чужой крови» Фриц и Генрих, весной 1917 г. приезжая с фронта на побывку, беззаботно веселятся; на них не видно никаких следов лишений. По контрасту, воюющие герои Ремарка испытывают такую усталость и опустошенность, что уже не способны радоваться, приезжая домой: «На фронте мне всё было безразлично, теперь же всё во мне — сплошная боль. Не надо мне было ехать в отпуск» [14, с. 205−206].

Таковы немцы времен Первой мировой войны, увиденные немецкими глазами. Но в изображении Шмелева они неизменно сыты и довольны. В этом аспекте рассказ «Чужой крови» созвучен тем строкам эпопеи «Солнце мертвых» или романа «Няня из Москвы», которые представляют Запад как царство стабильного и самодовольного благополучия. Примечательно, что в рассказе ни разу не упомянуты военные потери немцев, словно никто в деревне, где работает Иван, за три года не получал с фронта похоронных известий (для сравнения, в упомянутом романе Ремарка к концу войны погибают все персонажи, включая самого рассказчика). В этом отношении рассказ «Чужой крови» является воплощением русского мифа о не знающем страданий и трагедий, а потому и недостаточно одухотворенном Западе.

Однако повествователь не дает в этом рассказе какой-либо оценки персонажам и их действиям; происходящее показано в основном глазами Ивана, а если от лица автора — то без комментариев. Шмелев выступает здесь как чистый художник, а не как идеолог или моралист. Видимо, это обстоятельство и позволило рассказу «Чужой крови» стать одним из самых художественно сильных произведений писателя.

Список использованных источников

шмелев стереотип персонаж рассказ Сорокина О. Н. Московиана: Жизнь и творчество Ивана Шмелева / О. Н. Сорокина. — М.: Московский рабочий, 2000. — 408 с.

Солженицын А. И. Иван Шмелёв и его «Солнце мёртвых» / А. И. Солженицын // Венок Шмелёву / ред.-сост. Л. А. Спиридонова, О. Н. Шотова. — М.: Аванти, 2001. — С. 46−54.

Шмелев И. С. Собрание сочинений: В 5 т. / И. С. Шмелев. — М.: Русская книга, 2000. — Т. 8 (доп.): Рваный барин: Рассказы. Очерки. Сказки. — 608 с.

Папилова Е. В. Немцы глазами русских в художественной словесности XIX века / Е. В. Папилова. — М.: ЛЕНАНД, 2014. — 136 с.

Шмелев А. Д. Русская языковая модель мира: Материалы к словарю / А. Д. Шмелев. — М.: Языки славянской культуры, 2002. — 224 с.

Маховец Т. А. Концепция мира и человека в зарубежном творчестве И. С. Шмелева / Т. А. Маховец. — Йошкар-Ола: МарГУ, 2004. — 146 с.

Шмелев И. С. Собрание сочинений: В 5 т. / И. С. Шмелев. — М.: Русская книга, 1998. — Т. 4. Богомолье: Романы. Рассказы. — 560 с.

«Я берег покидал туманный Альбиона…»: Русские писатели об Англии. 1646−1945 / Подгот. О. А. Казнина, А. Н. Николюкин. — М.: РОССПЭН, 2001. — 648 с.

Коршунова Е. А. Между классикой и модерном: традиция и интертекстуальность в поэтике прозы Ивана Шмелева / Е. А. Коршунова. — Харьков: ФОП Бровин А. В., 2013. — 216 с.

Дзыга Я. О. Творчество И.С. Шмелева в контексте традиций русской литературы / Я. О. Дзыга. — М.: БУКИ ВЕДИ, 2013. — 348 с.

Салтыков-Щедрин М. Е. За рубежом / М.Е. Салтыков-Щедрин. — М.: Гослитиздат, 1950. — 320 с.

Якимова Л. П. Мотив скуки как нарративный фактор русской литературы / Л. П. Якимова // Поэтика русской литературы в историко-культурном контексте. — Новосибирск: Наука, 2008. — С. 534−552.

Некрасов Н. А. Избранное / Н. А. Некрасов. — М.: Правда, 1979. — 430 с.

Ремарк Э. М. На Западном фронте без перемен / Э. М. Ремарк; пер. с нем. Ю. Н. Афонькина. — М.: Изд-во АСТ: Астрель, 2013. — 317 с.

Юнгер Э. В стальных грозах / Э. Юнгер; пер. с нем. Н. О. Гучинской, В. Г. Ноткиной. — СПб.: Владимир Даль, 2000. — 328 с.