Федор Павлович Карамазов как апофатическое утверждение философии старца Зосимы

Рассуждая об особенностях построения художественного пространства в романах Достоевского, М. М. Бахтин заостряет внимание на том, что все элементы структуры произведения обречены на взаимодействие: «В мире Достоевского все и всё должны знать друг о друге, должны вступить в контакт, сойтись лицом к лицу и заговорить друг с другом. Все должно взаимоотражаться и взаимоосвещаться диалогически» Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского, С. 200. Постулат Бахтина о диалогической природе романов Достоевского является логичным объяснением того, почему такие привычные для литературоведа категории, как «точка зрения», «авторская позиция», «герой-резонер» и «герой-антагонист», на материале текста Достоевского не работают. Более того, оперирование этими понятиями способно привести исследователя к неверной интерпретации произведения. Попытки прочтения текста в рамках существовавшей до Достоевского романной традиции обречены на провал. Г. М. Фридлендер, пытаясь определить особенность нового типа романа, созданного Достоевским, отмечал, что он породил «новый синкретический литературный жанр, в котором неразрывно слиты между собой элементы нового (романного) эпоса и трагедии, а вместе с тем элементы литературы, мифологии и религии. И это черта не внешней, а внутренней формы романов Достоевского, составляющая их плоть и кровь"Фридлендер Г. М. Достоевский и Вячеслав Иванов // Достоевский. Материалы и исследования, Т.11, Спб, Наука, 1994. С. 135.

В предисловии к работе «Поэтика Достоевского» Л. П. Гроссман утверждает следующее: «Достоевский выработал совершенно новую форму сложного романического целого. Он создал новый романический канон, который служит в настоящее время и вероятно еще неоднократно будет служить родственным писательским темпераментам, открывая в истории мирового романа одну из ее самых своеобразных и творчески-насыщенных глав» Гроссман Л. П. Поэтика Достоевского // История и теория искусств. М., 1925. С. 6.

Цитаты из работ ученых, провозглашавших Достоевского создателем нового типа романа, можно приводить бесконечно. На протяжении более, чем восьмидесяти лет словосочетание «создатель нового типа романа», постепенно превращающееся в штамп, остается синонимом имени Достоевского. Казалось бы, необходимости в очередной раз напоминать о том, что произведения Достоевского требуют рассмотрения с принципиально иной точки зрения, отличной от взгляда на роман традиционного типа, нет. Тем не менее, среди современных исследований не так много работ, авторы которых не побоялись бы отказаться от традиционного представления о делении персонажей на «положительных» и «отрицательных» и попытались сопоставить представителей «противоположных» лагерей. Если с этой точки зрения посмотреть на роман «Братья Карамазовы», то мы обнаружим, что литературоведы по каким-то причинам обошли вниманием связь между двумя главными фигурами первого тома — старцем Зосимой и Федором Павловичем Карамазовым.

На первый взгляд может показаться, что отсутствие работ по сопоставлению данных персонажей обусловлено вполне логичной причиной отсутствия общих точек в образной структуре данных героев; трудно допустить мысль о возможности соотнесения «русского инока», воплотившего образ идеального христианина для Достоевского, с шутом, пьяницей и развратником. Однако детальное рассмотрение текста при условии отказа от бинарного разделения персонажной системы демонстрирует противоположное. Признавая роман Достоевского диалогическим, мы обязаны признавать и то, что каждая внутритекстовая межсубъектная коммуникация оказывается значимой. Иными словами, старец Зосима и Федор Павлович, при всей своей противоположности, не могут быть не связаны между собой по двум причинам: во-первых, они являются героями диалогического романа, в рамках которого сознание одного персонажа становится определенным исключительно благодаря сознанию другого; во-вторых, немалая часть первого тома посвящена их непосредственному общению в книге «Неуместное собрание», то есть они включены в эксплицированную коммуникацию, что не дает нам права не проанализировать ее художественную значимость для текста романа в целом.

Первым обратившим внимание на сложность образа Карамазова-старшего стал религиозно-философский мыслитель начала двадцатого века Л. П. Карсавин Карсавин Л. П., Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002.. Ф. В. Макаричев, комментируя судьбу этой незаслуженно игнорируемой достоевовееднием работы, отмечает: «Вызывает удивление тот факт, что эта статья до сих пор остается как бы на периферии исследовательской мысли о творчестве Достоевского. Он открыл „карамазовщину“ как „вещную стихию“. Он оказался первым, кому удалось за личиной-маской шута-приживальщика различить индивидуализированный образ сложного национального явления» Макаричев Ф. В., Художественная индивидология Ф. М. Достоевского, СПб, ООО «Элексис», 2016. С. 134.

Определение развратного старика как идеолога любви, которое на первый взгляд может показаться провокационным, основывается на новом видении природы карамазовского сладострастия. Философ прочитывает центр карамазовской порочности не как душевное уродство, а как причудливую трансформацию способности к всепрощению и любви в ее христианском понимании. «Как в зеркале вогнутом, в карамазовской любви отражается Всеединая Любовь. Ее черты искажены, но это все-таки ее черты. Мы их узнаем» Карсавин Л. П. Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002. С. 25.

Первым, что обращает на себя внимание при сопоставлении фигур Федора Павловича и старца Зосимы, является тот факт, что топос монастыря вводится в текстуальное пространство романа сразу после портрета Карамазова-старшего. Описание внешности Федора Павловича прерывается объявлением Алеши решения об уходе в монастырь. Таким образом, первое упоминание монастыря адресовано непосредственно Федору Павловичу: «И вот довольно скоро после обретения могилы матери Алеша вдруг объявил ему, что хочет поступить в монастырь и что монахи готовы допустить его послушником» (14: 22). Еще более характерным становится комментарий, которым Федор Павлович сопровождает решение сына. «- Этот старец, конечно, у них самый честный монах, — промолвил он, молчаливо и вдумчиво выслушав Алешу, почти совсем, однако, не удивившись его просьбе» (14: 23). Во-первых, внимание на себя обращает тот факт, что первая характеристика старца Зосимы принадлежит именно Карамазову-старшему, который на первый взгляд составляет полную противоположность персонажу, в лице которого Достоевский планировал изобразить идеального христианина. Во-вторых, значим и сам характер этого упоминания. Федор Павлович видит Зосиму как самого честного монаха: данная характеристика лишена каких бы то ни было интонационных оттенков враждебности. В-третьих, отдельного рассмотрения требует вопрос о выборе качества Зосимы, на котором Федор Павлович останавливает внимание: почему шут и обманщик Карамазов особенно ценит честность старца? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, для начала нужно разобраться, что есть честность для Федора Павловича и, соответственно, что он так высоко ценит в старце?

Из всего распространенного описания личности старца Зосимы, занимающего большую часть главы «Старцы», повествователь особо выделяет такое качество Зосимы, как прозорливость:

«Про старца Зосиму говорили многие, что он, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово» (14: 29).

По всей видимости, прозорливость старца и есть та честность, которую отмечает Карамазов. На момент произнесения Федором Павловичем реплики о честности старца читатель знает о нем лишь то, что он стал причиной желания Алеши поступить в монастырь. Федор Павлович становится первым персонажем в романе, обратившим внимание на главное качество, сформировавшее личность старца. Отмечая прозорливость Зосимы, Федор Павлович демонстрирует собственную прозорливость. «Федор Павлович наделен подобным избыточным видением. Если Зосима многое о людях «угадывает по лицу», то Федор Павлович узнает «по одной только физиономии» Макаричев Ф. В., Художественная индивидология Ф. М. Достоевского, Спб, ООО «ЭлекСис», 2016. С. 140. (подразумевается высказывание Федора Павловича о схожести Зосимы с фон Зоном). И Зосима, и Федор Павлович обладают способностью видеть то, что скрыто от глаз остальных людей. Старец способен угадать не только уже выпавшее на долю человека несчастие и то, чем оно разрешится, но и его будущее страдание (свой поклон Дмитрию старец расшифровывает следующим образом: «Я вчера великому будущему страданию его поклонился» (14: 330). Проницательность Федора Павловича заключается в его способности видеть красоту там, где иные ее не замечают. «Для меня… даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! По моему правилу во всякой женщине можно найти чрезвычайно, чорт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант!» (14: 156). Однако если прозорливость Зосимы обусловлена его колоссальным духовным опытом, то в случае с Федором Павловичем проницательность является скорее внутренним инстинктом, частью «земляной карамазовской силы». Федор Павлович не идет дальше идентификации эстетических элементов в окружающей его действительности, для него все ограничивается лишь моментом узнавания, не пытаясь проинтерпретировать увиденное, он стремится заполучить то, что привлекло его внимание.

Способность видеть красоту в каждой женщине — отнюдь не единственное проявление карамазовской прозорливости. В этом же контексте обращает на себя внимание реакция Федора Павловича на алешино признание в желании уйти в монастырь. «Ступай, доберись там до правды да и приди рассказать» (14: 24). Особенно значимым нам представляется добавление «да и приди рассказать», которое можно прочесть следующим образом: он как будто уже знает, что Алеша в монастыре не останется, он как будто заранее ждет возвращения сына, но для чего? Звеном, дополняющим это диалогическое единство, становится завещание Зосимы Алеше идти в мир: «Выйдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок. Жизнь благословишь, и других благословить заставишь, что важнее всего» (14: 259). Федор Павлович будто бы ждет выхода сына из монастыря для того, чтобы он научил его благословить жизнь. Не случайно из всех сыновей Карамазов-старший больше всего привязан именно к Алексею, которого в приступе паники он называет «единственным сыном своим»: «Алеша, милый, единственный сын мой, я Ивана боюсь; я Ивана больше, чем того, боюсь. Я только тебя одного не боюсь…» (14: 130). Алеша становится своего рода медиатором между двумя взаимообусловленными мирами, безднами, глядящимися друг в друга, одна из которых до неузнаваемости искажает образ другой.

Анализ образа Федора Павловича Карамазова был бы не полным без освещения понятий шутовства, юродства и приживальщичества. Та смелость, с которой Федор Павлович обличает монахов в келье у старца Зосимы, бросается целовать руку «священному старцу», открыто заявляет о том, что пришел с целью его провоцировать, неотделима от концептов шутовства и юродства. «Шуты и юродивые постоянно находятся у Достоевского в одном семантическом ряду… Юродство есть некая ипостась шутовства и наоборот» Клейман Р. Сквозные мотивы в творчестве Достоевского в историко-культурной перспективе. Кишинев. 1986. С. 63. Характерно само существование этих двух явлений, которое формирует слово Федора Павловича. Для него шутовство является эквивалентом юродства, при этом и то, и другое составляет его сущность, о чем свидетельствует упоминание этих слов для автохарактеристики в одном предложении: «Я шут коренной, с рождения, все равно, ваше преподобие, что юродивый» (14: 39). О шутовском начале в образе Федора Павловича свидетельствуют в том числе и авторские ремарки, характеризующие его пластику и способ высказывания: «ломаясь», «воскликнул», «подскочил», «чмокнул руку старца», «вскричал, схватившись обеими руками за ручки кресел и как бы готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом». Одновременно с этим он пародирует юродство, возводя вверх руки, пытаясь дискредитировать слово монастырской братии, перевирая евангельские цитаты, внедряя в свою речь несуществующие церковнославянизмы. Однако именно это юродиво-шутовское начало и дает ему возможность видеть то, чего не видят другие, и право открыто говорить о том, о чем другие молчат. «Юродивый, в отличие от окружающих его людей, видит и слышит что-то истинное, настоящее за пределами обычной видимости и слышимости. Юродивый видит и слышит то, о чем не знают другие» Лихачев Д. С., Панченко А. М., Понырко Н. В. Смех в Древней Руси. Л., 1984. С. 4. Федор Павлович будто бы подспудно ощущает свою вину за всех, полушутя откликаясь на философию старца Зосимы, постулатом которой станут слова «Все за всех виноваты»: «Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех» (14: 41). Читатель идентифицирует это высказывание Федора Павловича как инородный элемент его шутовского дискурса, отличающийся некоторой долей серьезности, благодаря комментарию повествователя: «Трудно было и теперь решить: шутит он, или в самом деле в таком умилении?» (14: 41). Здесь следует упомянуть о том, что монахи отмечали, что Зосима «привязывается душой к тому, кто грешнее, и кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит» (14: 28). Сопоставление этих высказываний дает нам право утверждать наличие связи между Федором Павловичем, являющимся центральной фигурой пространства греха, изображенного в романе, и старцем Зосимой, проповедовавшим любовь к наиболее грешным. Комментируя цель своего визита в монастырь, Федор Павлович открыто заявляет о том, что его задачей является выяснить, настолько ли честен старец в этой своей любви. «Вы думаете, что я всегда так лгу и шутов изображаю? Знайте же, что это я все время нарочно, чтобы вас испробовать, так представлялся. Это я все время вас ощупывал, можно ли с вами жить? Моему-то смирению есть ли при вашей гордости место? Лист вам похвальный выдаю: можно с вами жить!» (14: 43). Почему именно лгуна и сладострастника Достоевский наделяет миссией испытания идеального христианина? Подобные связи между полярно противоположными персонажами, обнаруживающие себя на всех уровнях текста — от лексического до композиционного, и формируют структуру большого диалога, по которому строится нарратив Достоевского. «Тут особого рода постижение, особое познание, которое покоится не на догадках, а на подлинном приятии в себя чужого я, на каком-то единении с ним, без любви невозможном» Карсавин Л. П., Федор Павлович Карамазов как идеолог любви // Saligia. Noctes Petropolitanae, Религиозная философия, Харьков, 2002. С. 25. Испытывая Зосиму, Федор Павлович испытывает его идею христианского всепрощения, пытаясь выяснить, насколько она применима к действительности, в которой есть место для таких исполненных греха людей, как он.