Художественное своеобразие произведений В. Токаревой

Количество книг прозы Виктории Токаревой не так уж велико. Но каждая из них — бестселлер. Тираж любой из вновь появляющихся ее произведений оказывается явно недостаточным и спроса не удовлетворяет.

Сегодня принято считать, что в начале творческого пути молодая Токарева сулила читателю больше, чем может предложить состоявшаяся к нынешнему моменту благополучная создательница бытовой прозы. И тем не менее разыскать сборник ее повестей и рассказов последнего издания — проблема, а многие, в том числе и справедливые претензии критиков в адрес автора книги не находят сочувствия в сердцах многочисленных поклонниц (да и поклонников) дарования писательницы (7).

То, о чем повествует читателю Виктория Токарева, — печальные в своей несостоятельности современные житейские сказки. Отчего несостоятельные? Именно в силу своей житейскости: они все — о сегодняшнем. Рождаясь из заурядной или незаурядной бытовой ситуации, они, обыкновенно, «доигрывают» ее до заурядного же финала…

«Линия злободневности — линия наименьшего сопротивления, для писателя рискованная, — писал Борис Эйхенбаум.- Злободневность хороша тогда, когда ее нужно выискать, придумать, а не тогда, когда она из каждой водосточной трубы потоком льется… Жить простым „отражением“ искусство не может — это для него не путь… Слово перестало быть необходимым — сюжет освободился от него и стал развиваться как таковой…». Вот и снова возвращаешься к проблеме «что» и «как».

Рассмотрим художественные особенности повести Виктории Токаревой «Ничего особенного». Ничего особенного нет в истории, рассказанной автором читателю: она о том, как жила сначала маленькая девочка, потом девушка, потом молодая женщина в самом обыкновенном мире, как пыталась любить она несколько раз в жизни — а всякий раз счастье обманывало ее, но, несмотря на неудачи, в душе несчастливое это создание всю жизнь оставалось ребенком… (7, с. 201).

Представляя читателю характер мягкий, пассивный, женственный в ситуации перманентного жизненного выбора и подчинения обстоятельствам, писательница не задается вопросом о том, насколько целесообразно и ценно подобное существование: «Марго умела жить моментом и не заглядывала вперед…» Стабильная, едва ли осознаваемая инфантильной героиней внутренняя беспомощность, несосредоточенность в сочетании с постоянной (и временами торопливой) готовностью самоотдачи, синтез бездумности и терпения, неприспособленность к «борьбе», к активному противостоянию бесконечному ряду несправедливостей, совершаемых людьми и судьбой, — таков психологический облик Маргариты Полудневой. На протяжении всего повествования он остается статичным.

Длительная статичность характеров как художественный прием, типичный для сказки, отсылает нас к поискам в этой области простейшего прообраза: очевидно, что это Золушка до того момента, когда ее положительные качества были вознаграждены появлением любящего Принца. Такой несложной мотивации вполне достаточно для проявления авторских симпатий по отношению к героине повести. Длительное до непреходящести состояние «до того, как…» требует концентрации внимания на себе, причем именно на событийном, а не душевном аспекте, так сказать, на состоянии дел (3, с. 16).

Счастье, как главное событие жизни, как бы предполагает некоторую событийную неосуществленность всего предыдущего периода, чем, собственно, оправдывает и бытовую мимолетность освещения этих до-событий. Такими временными счастьями (до-счастьями или, напротив, недосчастьями) на пути Маргариты стали: во-первых, «сыночек Сашечка с черными глазами и русыми волосами, что, в сущности, «счастье» после отъезда «араба с роскошным именем», во-вторых, «счастье… в виде обрусевшего грузина по имени Гоча». Фальшивое счастье как подмена подлинного, видимо, имеет свое таинственное влияние на будущее: где-то во времени происходит подмена координат, смена проекции — и долгожданное (или, быть может, наоборот, слишком недолгожданное) истинное счастье тоже оказывается оборотнем. Счастьем-обманом становится для Марго встреча с Иваном Петровичем Корольковым, — обратите внимание: это имя несостоявшегося принца… который в молодости также согласился неразумно на свой вариант эрзац-любви.

Излом судеб главных героев повести определяет соответствующий психический строй повествования, сочетание в нем некоторой надрывности интонации с инертной перечислительностью: так нищий калека поспешно проговаривает список своих бед и увечий в дежурной надежде получить большую милостыню у прохожего, так жалко и жадно вымаливают усталые неудачники у безликой судьбы последней милости — любви… (7).

Персонажи повести словно бы в затмении создают искореженную (собственноручно же) модель своей жизни, и некоторое время болезненно в ней обитают. Происходящая при этом незаметная и неизбежная девальвация их сознания требует использования девальвированного слова автором, рассказывающим о банальной аномалии «нормального» существования…

Произведения Токаревой построены почти целиком на злободневности; их язык, образность — просты и функциональны, так как истоком своим имеют современную бытовую речь горожанина, не перенасыщенную ни диалектизмами, ни поэтическими тропами. Практичное женское стремление выработать, «износить» каждый сюжет, что называется, «до дыр», до основы — да, оно подспудно присутствует почти в каждой книге писательницы, определяя собой временами повторность ситуативного ряда и набора примет, интонационное сходство речи персонажей. Наличие этой рукодельческой склонности конкретного женского мышления, думается, не стоит серьезно вменять в вину Токаревой: оно настолько явно поддается идентификации, что едва ли секрет как для автора, так и для окружающих.

Смятые жизни, малые и большие компромиссы с собой и судьбой, несостоявшиеся и полусостоявшиеся биографии… Почти все персонажи токаревской прозы лишены гармоничной «формы личного существования»: судьба, как правило, поворачивается к ним если не спиной, то боком — и рассеянно смотрит куда-то вдаль, не заботясь о своих лишенных формы подопечных… Заставить искусство заинтересовывать привычными формами безликого бытия — такую, по-видимому, задачу некогда поставила перед собой писательница. Не об «униженных и оскорбленных» сказать — даже не о них, просто о малых сих, бесплодных, беспородных, оказавшихся в собственной жизни тем семенем, что упало на камень или в дорожную пыль — и не проросло (3, с. 18).

«Люди переплывают океан из любопытства к человеческим возможностям. Я совершенно нелюбопытен к своим возможностям. Я не признаю ложных целей и искусственных трудностей. Я не умею преодолевать себя», — мимоходом декларирует Климов, главный герой повести «Ехал грека», легко позволяя себе быть пассивным до поры до времени, пока жизнь его застрахована от пресловутого «любопытства» наличием вполне определенных и не им отвоеванных моментов, дающих ощущение надежного тыла: возможности выбора и решения, возможности отступления и — при желании — прорыва в каком-либо энном направлении… У героя есть внешний — не личностный, а сопутствующий — потенциал: родственники (мать, сестра, сын, бывшая жена), приятели, необременительная любимая женщина, неплохая квартира, приличная работа. Однообразие симпатизирующих ему жизненных обстоятельств позволяет Климову пребывать в устойчивом состоянии душевного комфорта и удовлетворенно и бесхлопотно для себя пользоваться всеми дарованными судьбой благами, не подозревая впереди рубежа, где случится ему проявить наконец-то любопытство к собственным возможностям и сделать в результате некий малолюбопытный для себя вывод… Пока же он беспечален и беспечен: «Мне необходимо знать о своих близких, что они есть и что с ними все в порядке, и я могу не видеться по пять и по семь лет…» Он словно бы в спячке, как бы в ожидании некоторой перемены обстоятельств для того, чтобы начать жить: «Я только жду, и ничего больше. Во мне накапливается кинетическая и потенциальная энергия, и мне хочется что-то свершить. Но свершить нечего». Однако вот и перелом: самолет, на который Климов взял билет, разбивается… Так могла бы закончиться эта история в театре жизненного абсурда. Но, по законам сказки, судьба дает герою еще одну попытку: он опаздывает на роковой рейс… Свой «второй вариант» он вынужден теперь играть в ситуации отрицательных возможностей: любимая покидает его, поверив известию о его смерти, квартира оказывается занятой многодетными соседями, бывшая жена выходит замуж вторично — и у сына появляется «второй папа», на работе на место Климова приглашен более талантливый новичок, родные окунулись в решение бесконечных житейских проблем, возникших с рождением ребенка в семье сестры… Сумеет ли герой преодолеть себя теперь, перед лицом естественных трудностей, в одиночку, с накопленной «кинетической и потенциальной энергией» и при полном отсутствии видимых целей существования и наличии единственного — но основного — условия: самой жизни? Этот вопрос остается в повести открытым.

Странное чувство остается от знакомства с такими судьбами. Вроде бы все произошло по несложным, по привычным уже законам обыденности, вроде бы и тысячи повторений какого-нибудь правдоподобного незанимательного сюжетика раз за разом подбрасывает жизнь — и все же жаль… Жаль семени непроросшего, и кажется, что — хотя бы из сострадания, из чувства высшей справедливости — судьба должна была совершить чудо, которое могло бы здесь противостоять не истинной драме, а пустоте как драме. Но герои Токаревой живут вне ареала воздействия высшей справедливости.