О репрезентации посмертного панегирика Владимиру Мономаху в Суздальской и других летописях

Панегирик-некролог Владимиру Мономаху сохранился в пространстве Ипатьевской (Киевской) и Лаврентьевской (Суздальской) летописей, в которых перечисляются его основные «благостные деяния» для народа и русской земли в целом, высоко оцениваются его христианские добродетели: «просвети Рускую землю акы солнца луча пущая, его же слух произиде по всем странам. Наипаче же бе страшен поганым. Брато-любец и нищелюбец и добрый страдалец за Рускую землю плакахуся по святом и добром князи весь народ и вси люди по немь плакахуся яко же дети по отцю или по матери» (Киевская летопись). Несколько по-иному, но в целом те же свойства князя прославляет автор Суздальской летописи: «Володимер, сын благоверна отца Всеволода, украшеныи добрыми нравы, прослувыи в победах, его же имене трепетаху вся страны и по всем землям изиде слух его потщася божья хранити заповеди Вся бо зломыслы его вда бог под руце его, поне не взношашеся, ни величашеся бог по-каряше под нозе его вся врагы добро творяше врагом своим, отпущаше я одарены. Милостив же бяше паче меры тем и не щадяше именья своего, раздавая требующим».

Если в панегирике Киевской летописи Рассмотрим употребление концептов и мотивов, реализуемых авторами Ипатьевской летописи в предшествующих и дальнейших панегирических повествованиях: например, мотива военной славы («егоже слухъ произиде. по всимъ странамъ. наипаче же б? страшенъ. поганъэмъ); далее, в рассказе о Владимире Глебовиче («? нем же Оукраина много постона»), о Ярославе Владимировиче («и славенъ полкъэ. гд? бо б? шеть емоу? бида. самъ не ход? шеть полкъэ своими водами. б? бо ростроилъ землю свою»); братолюбия (похвала Ярополку Изяславичу («брат?любивъ»), Глебу Юрьевичу («сеи б? кн? зь. братолюбець. кь кому любо крс? тъ ц? ловашеть. то не ступашеть его и до смр? ти»), Королю Данило («б?шеть бо братолюбьемь св? т?с?с братомъ своимъ Василкомъ»), Роману Ростиславичу («любовь им?? ше ко всимъ и к братьи своєи ист? ньноую нелицемерноую»)); милости к нищим и убогим (похвала Ярополку Изяславичу («нищелюбець»), Глебу Юрьевичу («нища? добр? набд? ше»), Андрею Юрьевичу («вел?шеть по вс? дн? и возити. по городу брашно и питье разноличное болнъэмъ и нищимъ на потребу и вид? вс? кого нища приход? щего к соб? просить подава? имъ прошень? ихъ гл? тако? да се есть Хс? ъ пришедъ испъэтать мене. и тако приимаше вс? кого приход? щаго к нему»), Роману Ростиславичу («нища? милоу?»), Мстиславу Владимировичу («и млс? твъ»), Давиду Ростиславичу («и переже млс? тни прележашеть»), Святославу Ростиславичу («паче же млс? тни прилежаше»), Мстиславу Ростиславичу («паче же млс? тни прилежаше»), Ростиславу Владимировичу («млс?твъ оубогимъ»), Глебу Святославичу («б? же Гл? бъ млс? твъ на вбоги?»), Всеволоду Ярославичу («набд? оубоги?»), Андрею Юрьевичу («и оубогымъ и вс? кому чину. ?ко вьзлюбленыи? ц?ь б? шеть»); христолюбивости (в похвале Давиду Ростиславичу, Изяславу Мстиславичу, Ярославу Юрьевичу («хрс?толюбивъ»), Андрею Юрьевичу («хрс?толюбивъ», «? млады верьсты Хс? а возлюбивъ. и прчс? тую его Мт? рь»)); благоверности (в похвале Святославу Ростиславичу, Андрею Юрьевичу, Мстиславу Ростиславичу, Роману Ростиславичу, Давиду Ростиславичу, Ярославу Юрьевичу, Всеволоду Ярославичу, Изяславу Мстиславичу («бл?гов?рнъэи»)). Все эти и многие другие характеристики свидетельствуют о наличии типовых построений в рамках летописных похвал, о наличии общих мотивов (реализация которых на структурном уровне может быть подвержена изменению); авторы летописей, моделируя зачастую схожим образом ряд похвал, гипотетически стремились к письменному «закреплению» образа идеального христианского правителя с возможной ориентацией на уже существующую традицию (ср. с воплощением тех же мотивов и концептов в византийской литературе, например, в Хронике Георгия Амартола (мотив военных побед, военной славы («Он одержал бесчисленное множество побед, о которых трудно рассказать, они превосходят описание. И поэтому быстрым пардусом, назвал его пророк (Дан7.6), предвещая, что он, и сильно, и пламенно, и стремительно пролетит по всей вселенной со славой и победами»); христолюбивости («Ибо как мог такой богочестивый, христолюбивый, и в вере скорый…» (Константин Великий)); милости к нищим и убогим («сделав… и приютов для нищих и странников» — Пульхерия; «щедро раздавая нищим дары» — Маркиан); благоверности, благочестия («Валентиниан Великий, в благочестивой вере совершенный инепорочный» — Валентиниан Великий, «Ибо как мог такой богочестивый, христолюбивый, и в вере скорый…» — Константин Великий) и т. д.). Все эти и многие другие пересечения могут свидетельствовать не только о частом типологическом построении летописных панегириков, но и о возможной их включенности в общую традицию написания похвалы государям (при этом, необходимо учитывать и то, что вопрос следования древнерусских авторов конкретным образцам требует отдельного исследования, а иногда и вовсе не решаем, поэтому данное высказывание носит исключительно гипотетический характер) (цитатные параллели частично позаимствованы из курс. работы Е. Д. Скляревской на тему: «Княжеские панегирики домонгольской Руси (на материале Ипатьевского свода)», некоторые — вычленены нами самостоятельно). автор лишь отчасти вводит концепт «богобоязненности», «христолюбивости» князя за счёт выражений: «братолюбець и нищелюбець и добръэи страдалець за Рускую землю», в большей степени делая акцент на элементах плача (использование градации — от описания частного плача к вселенскому: «и сн? ве его Мьстиславъ? рополкъ В? чьславъ Георгии Андр? и и внуци его и тако разидошас? вси людие»; «весь народъ и вси людие. по немь плакахус?»), то Суздальский летописец усложняет концепт, подключая в своё повествование многопериодные библейские цитаты и прямые распространённые характеристики Владимира как боголюбивого князя («понеже оубо? нъ всею дшею възлюби Ба?. но и мъэ мним? с? Ба? люб? ще. но аще потщим? с? запов? ди ?го схранити. тогда? вим?с? Ба? люб? ще. люб? и бо м? реч? запов? ди ?го хранить. се же чюднъэи кн? зь Володимеръ. потщас? Бь? хранити запов? ди. и Бь? и страхъ прис?[но] им? в срд? ци. помина? слово Гс? не»).

Данный посмертный панегирик в Суздальской летописи является наиболее распространенным не только в сравнении с аналогичным в Киевской, но и выделяющимся в рамках других первоначальных указаний о кончинах князей в самой летописи. Так, до панегирика Владимиру Мономаху мы встречаемся лишь со скупыми сообщениями о смерти того или иного лица: «Преставис? митрополитъ Русскъэи. Никифоръ. мс? ца Б април» (1121 г.), «Преставис? Силивестръ єпс?пъ Пере? славьскъэи бл? жнъэи. мс? ца. април?. въ. в? э. дн? ь. в великъэи четвергъ А. в то же л? т?. преставис? Дв? дъ кн? зь. Черниговскъэи Ст? ославичь. в то же л? т?. поставиша єпс?пмь Семе? на Володимерю. и Фе? клистъ преставис?. єпс?пъ Черниговскъэи. мс? ца. авгус?. въ. s?. дн? ь. в се же л? т? оубьєнъ бъэс? ?рославець. Стополчичь оу Володимер? города» (1123 г.), «преставис? Василко Ростиславичь. и Ст? ополча? преставис?. мс? ца. феврал?. въ. к? и. дн? ь. в то же л? т?. преставис? Володарь кн? зь Ростиславичь» (1124 г.) и т. д.

Особая выразительность, композиционная стройность панегирика именно из Суздальской летописи, запечатлевшего в себе столь важный для сознания древнерусского человека концепт «богобоязненности», «христолюбия», способствовали перенесению ряда его структурных и смысловых черт на создание подобных некрологов (в духе агиографической литературы) или даже его повторам. Так, почти без изменения повторяется эта похвала (вместе с рассматриваемой библейской компиляцией) в некрологе Всеволоду Юрьевичу Большое Гнездо (Сузд. лет., 1212 г.), где автор присовокупил лишь то, что, по его мнению, было особой заслугой этого князя: ««зльтя казня, а добросмысленныя милуя, князь бо не туне мечь носит в месть злодеем, а в похвалу добро творящим… судя суд истинен и не лицемерн, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и работящих сироты и насилье творящих… И плакашася по нем сынове его плачем великим и вси боляре и мужи и вся земля власти его» В Лаврентьевской летописи, как и в Ипатьевской, присутствует ряд типологических мотивов и характеристик, бытующих в рамках панегириков (как прижизненных, так и посмертных): мотив благочестия, благоверности и христолюбия (в похвале Андрею Владимировичу («бл?гов?рни и х (с?)олюбиви кн? зь добри» — 2 раза), Всеволоду Юрьевичу («благов?рни и х (с?)олюбиви кн? зь велики» — 2 раза; притом, в посмертном панегирике важно упоминание Владимира Мономаха — деда князя (генеалогический аспект), те же характеристики и в похвале князю Константину — сыну Всеволода («Кост?нтин же х (с?)олюбиви бл? гов?рни кн?(з?)» — мотив «наследования» черт достойных предков (употр. 5 раз)); затем те же характеристики фигурируют и в похвалах сыну Всеволода, внуку Юрия — князю Ярославу («бл?гов?рн?и· и х (с?)олюбиви кн?(з?) Ярославъ»), мотив христолюбия явственен и в характеристике уже сына Константина Всеволодовича — князя Василько Константиновича («х (с?)олюбиви кн?(з?) Василко»), а впоследствии и в посмертной похвале князю Святославу Всеволодовичу, сыну Всеволода Юрьевича («х (с?)олюбиви кн?(з?) Ст? ославъ Всеволодичь»). Концепт благоверности присутствует в похвалах князю Святополку-Михаилу Изяславичу, Ярополку Владимировичу, Глебу Юрьевичу, Мстиславу Андреевичу («бл?гов?рни») и др. Мотив милости нищим и убогим присутствует, например, в похвале князю Константину Всеволодовичу, внуку князя Юрия, правнуку Владимира Мономаха («и бл? жнъ разум? вая на нища и? бога»).; князю Василько Константиновичу («?верзлъ б? шеть єму Бъ? ?чи срдч? н?и· и вс? мъ цркв? нико (м?)· и нищи (м?)· и печалн?(м?)· яко възлюблени б? ше ?ц?ь· паче же и на мл (с?)тню поминая слово Г (с?)не гл? щеє· бл? жнии мл (с?)твии· яко ти помиловани буду (т?)· и Соломонъ гл? ть· мл (с?)тн?ми и в? рою ?чищаю (т?)с? гр? с») и т. д. Мотив братолюбия явственен в описании Глеба Юрьевича («сеи б? кн? зь. братолюбець. кь кому любо крс? тъ ц? ловашеть. то не ступашеть его и до смр? ти»). Довольно распространена в Суздальской летописи апелляция к «добрым нравам» князей: в похвале Всеволоду Юрьевичу («украшенъ вс? ми добрыми нравы») и его сыну Юрию Всеволодовичу («сн?ъ бл? гов?рнаго ?ц?а Всеволода· ?крашенъ добрыми нравы· ихже имена вмал? пов? м· се бо чюдни кн?(з?) Юрьи») и т. д.

Все эти и многие другие примеры свидетельствуют не только о часто типовом построении отдельных похвал, основанных на едином спектре концептов и мотивов, но и о возможной причине подобного рода фразовых перенесений и заимствований. Нередко «копирования» характеристик были мотивированы «генеалогическим аспектом», негласным стремлением автора в едином ключе описывать княжеских предков и потомков, выстраивать определённую «родовую традицию» (с подразумеваемым перенесением «благостных» черт из более раннего панегирика в более поздний).. Подобное перенесение целой характеристики в данном случае мотивировано генеалогическим аспектом — Юрий был внуком Владимира Мономаха, что зафиксировал сам летописец (ср. с идеей Лихачева об авторском стремлении запечатлеть в летописи идею наследования князьями черт своих прославленных предков).

В Никоновской летописи также фигурирует панегирик Владимиру Мономаху, в нём репрезентирована и рассматриваемая библейско-цитатная компиляция, однако явственны некоторые расхождения между двумя летописными текстами. Зачастую сюжеты, описанные в этом относительно позднем летописном своде, представляют собой результат переосмысления, рефлексии автора — автора, способного (гипотетически) обращаться к текстам своих предшественников, совмещать их, элиминировать некоторые кажущиеся для него несущественные детали и таким образом, создавать свой оригинальный текст. В общем и целом, Никоновский летописец следует тексту Суздальской летописи, с точки зрения структуры и композиции, тексты практически идентичны. Владимир характеризуется как «благоверный», «великий русский князь», «украшенный добрыми нравами», «прославившийся своими победами», «особо возлюбивший Бога» и следовавший его заповедям (почитал друга и врага своего, добро творил ненавидящим его, был милостив к нищим и убогим и т. д.); Бог за это был милостив к нему и поверг его врагов. Рассуждая о боголюбивости князя, подразумевавшей любовь к ближнему, незлобивость, вверение княжеской воли в руки Господа, оба летописца подключают рассматриваемый цитатный комплекс, в двух случаях (в Суздальской и Никоновской летописях), воспроизводимый в неизменном виде, в одном и том же месте — следующем за описанием мирской славы князя и предшествующем констатации места и обстоятельств захоронения тела князя (преставис? на Лт? оу милоє 12 цр? ьве 13. юже созда потщань? м? 14 многъэм?. сн? ве же? го и бол? ре несоша [и] В Києву 15. и положенъ бъэс? в ст?? и Со? ьи оу? ц?а сво? го), которой и завершается посмертный панегирик Владимиру Мономаху.

Несмотря на видимую схожесть текстов, при детальном изучении в них можно обнаружить ряд разночтений. Так, автор Никоновской летописи дополняет «исходный», усиливая «генеологический» аспект в самом начале и конце повествования — он указывает на то, что Владимир был не только сыном Всеволода, но и внуком Ярослава, правнуком «великого Владимира» (подчеркивается его «особенное» происхождение): более того, перечисляет всех его горячо любящих сыновей: Мстислава, Изяслава, Святослава, Ярополка, Вячеслава, Романа, Юрия, Андрея (подобное перечисление фигурирует в Киевской летописи, но опущено в Суздальской). Также, Никоновский летописец добавляет в своё повествование отсылки к реальным заслугам князя («и прославися в победах за Русскую землю с погаными Половци»). В Никоновской летописи усиливается концепт исключительности Владимира (противопоставление князь-народ), основанный на силе веры и почитания Бога: «он всею душею возлюбилъ Господа Бога. Но и мы мнимся Бога любяще, а д? лъ его не творяще».

Подобное сличение текстов свидетельствует о явной апелляции автора Никоновской летописи к Суздальской при возможном прояснении ряда мест за счет Киевской. Панегирик Владимиру, созданный как мозаика из библейских словес, изобличающих христолюбивость и милостивость князя, стал основой для появления ряда текстов-подражаний и даже копирований (при незначительных вариациях). В этом контексте интересно изучить, как моделируются подобные посмертные панегирики в самом тексте Суздальской летописи — для чего обратимся к конкретному примеру — некрологу Юрию Всеволодовичу (в котором также фигурирует рассматриваемый библейско-цитатный комплекс).