Произведения, иллюстрированные Е.И. Чарушиным

Иллюстрации к книгам:

Бианки В. Мурзик. — М., 1927.

Смирнова Н. Как Мишка большим медведем стала. — М., 1929.

Чарушин Е. Разные звери. — М., 1929.

Чарушин Е. Вольные птицы. — М., 1929.

Чарушин Е. Щур. — М., 1930.

Чарушин Е. Мохнатые ребята. — М., 1929.

Бианки В. Первая охота. — М., 1933.

Чуковский К. Цыпленок. — М., 1934.

Чарушин Е. Васька, Бобка и Крольчиха. — М., 1933.

Пришвин М. Зверь-бурундук. — М., 1935.

Маршак С. Детки в клетке. — М., 1935.

Чарушин Е. Семь рассказов. — М., 1935.

Чарушин Е. Моя первая зоология. В лесу. — М., 1942.

Чарушин Е. Кот, Петух и Лиса. — М., 1944.

Теремок. — М., 1947.

Капица О. Русские сказки про зверей. — М., 1947.

Белышев И. Упрямый котенок. — М., 1946.

Горький М. Воробьишко. — М., 1957.

Чуковский К. Цыпленок. — М., 1956.

Чарушин Е. Про Томку. — М., 1958.

Чарушин Е. Почему Тюпа не ловит птиц. — М., 1960.

Лифшиц В. Вот они какие. — М., 1956.

Специфика творческой манеры художника

Чарушин-писатель и Чарушин-художник, споря и сомневаясь, искали облик книги, неразрывную связь между словом и изображением, рисунком и текстом. В этой связи главным становился глагол. «Глагольные» действия в рисунках и коротких текстах развертываются в определенных ритмах, не мешая друг другу, а только помогая усиливать впечатление, «увидеть», особенно в книжках для самых маленьких с незатейливыми, полными очарования рассказиками и картинками, например, про котенка Тюпу. Вот сколько всего успевает крошечный Тюпа в нескольких строках текста: схвачу, ловлю, поймаю, поиграю; он ползет, прячется, тюпает-тюпает. По одним глаголам нетрудно представить шаловливого котенка.

Интонация каждой фразы непосредственная, с нежным удивлением пред тюпиными проделками. На всю «глагольную» страничку не больше одного-двух рисунков. Выбирается самое характерное, самое выразительное движение котенка и показывается крупно. Это тоже «глагольные» рисунки, наполненные движением, ритмом. Художник откровенно любуется крошечным зверьком, его пушистостью (известно: Чарушин как никто умел передать фактуру шерсти зверя), радуется ловкости и непосредственности. Позы котенка, его глаза полны разнообразных чувств, опоэтизированы и очень точны. «Моя задача, — говорил художник, — дать ребенку предельно цельный художественный образ зверя… Обогатить художественное восприятие ребенка, открыть ему новые живописные ощущения мира». В результате рождались совершенные произведения искусства, а образы представали как совершенные творения природы, будь это простенький котенок или царственный барс.

Звериные малыши удавались Чарушину больше всего. Он умел передать очарование детства любого зверя.

Но Чарушин не забывал, что рисует для книги. И стремился, как сам говорил, «найти форму изображения для какой-нибудь книги с тем, чтобы получился композиционный цельно-художественный организм». Он признавался, что, прежде чем вырастает книга, им проводится большая подготовительная работа. Художник учился строить книгу так, чтобы она была такой же динамичной, как сами тексты и отдельные рисунки. Чарушин следил, чтобы текст никогда не подавлял рисунки в его авторских книжках-картинках. Но в зависимости от ритма повествования, от смысла, заключенного в рисунках, он уступал больше места то одному, то другому, чтобы не снижать внимания ребенка. Очень хорошо это видно в той же книге «Тюпа, Томка и сорока» 1963 года издания. Книжка буквально полна движения. Пушистая неуклюжая фигурка Тюпы словно движется по страницам книги. Вот он скачет, балуется, потом успокаивается рядом с мамой, и это тоже передышка для слушателя-зрителя, но вот котенок снова в прыжке перебирается на другой разворот, а здесь птицы поют на ветке — и это расширяет впечатление, оно делается объемнее, шире.

Иллюстрации то располагаются во всю страницу, то занимают ее нижнюю часть, то перебираются вверх. Приемы связаны с ритмом всей книги и с характерами героев. Ибо даже макетом, построением книги Чарушин помогает ребенку постигать художественную правду жизни. Этого же он добивался цветовой гармонией: сохраняя реальную окраску зверей и птиц, умел выдерживать общий благородный колорит.

Анималистическая книжка-картинка Чарушина особого рода — она окрашена поэтичностью, лирическим чувством. Художник не очеловечивал зверей, они просто были для него существами одушевленными, такими он их понимал и любил.

Долгое время Евгения Ивановича Чарушина считали чистейшим анималистом, без каких-либо признаков сказочности. Но когда пришло время, он сумел нарисовать сказки.

Это были в основном литографии, отпечатанные на обратной стороне плохоньких листков табель-календаря и раскрашенные от руки. На рисунках резвились чарушинские зайчата, одетые на этот раз в цветные юбочки, петух несся, запряженный в коляску с курочками и цыплятами, красавец-кот с ягдташем и ружьем отправлялся на охоту, серебрилась его пушистая шерсть, а волк кровожадно подглядывал за маленькими козлятами, резвящимися вокруг нарядной мамы-козы.

Чарушин рисовал сказки в войну, в Кирове, куда уехал с семьей из Ленинграда. Чтобы хоть как-то скрасить детям скудную голодную жизнь, художник, сам в то время истощенный от постоянного недоедания, делал с литографского камня оттиски рисунков сказочных зверят. Потом некоторые рисунки вошли в книгу «Шутки», сочиненную им вместе с двоюродной сестрой поэтессой Е. Шумской и изданную Детгизом в 1946 году. Чрезвычайно интересно наблюдать, как художник-анималист превращает натурального зверя в сказочного, сохраняя при этом его повадку, которая была так хорошо знакома Чарушину. (Не только детские впечатления, зарисовки в зоопарке, но, может быть, прежде всего охота выработала в Чарушине поразительную наблюдательность.).

Казалось, по-сказочному смешон глупый медведь, нападающий на теремок. Но грозный вид с поднятыми лапами — это тоже медвежья «повадка». Однажды Евгений Иванович наблюдал на охоте, как бурый медведь ловил рыбу. Ловил лапами, садился на рыбу в бурном речном потоке, не подозревая, что вода ее уносит. Когда же обнаруживал пропажу, страшно ревел от обиды. Комическую сценку Чарушин описал в одном из своих чудесных рассказов «Медведь-рыбак» и, возможно, вспомнил этого медведя, когда рисовал «Теремок», так выразительно здесь подан медвежий характер.).

Звери Чарушина оставались «настоящими», даже когда вели себя по-сказочному. В то же время все было подчинено принципу книжки-картинки с минимальным количеством текста.

В 50-х годах Чарушину пришлось пересмотреть свои технические средства. Раньше он работал в двух излюбленных техниках: в черно-белом рисунке тушью (чаще всего кистью по грубозернистой бумаге, что давало рисунку живописность) и в литографии — обычно в две или три краски. К обеим техникам он пришел сам и с ними сроднился, потому что в них лучше всего передавалось его, чарушинское, видение мира. Помимо того, обе техники эти были полиграфичны, в них почерк художника доходил до зрителя или совсем без искажений или с искажениями незначительными: штриховой рисунок довольно близко воспроизводился штриховым же клише, а иллюстрации, исполненные в литографии, печатались прямо с камней, на которых их делал художник.

Потом стало иначе. Черно-белый штриховой рисунок (как и гравюра) молчаливо почитался как бы за низший, не совсем достойный — очень уж он казался условным рядом с рисунком тоновым или с многоцветным, ближе подходящими к фотографическому воспроизведению природы. Слишком условной казалась и литография, во всяком случае в том ее варианте, которым пользовался Чарушин. Ее заменяли больше цветные картинки, исполненные акварелью или гуашью, которые потом воспроизводились в книгах. И цвет в них должен был быть понатуральнее, и выделка должна была быть дотошно натуральная, как на наглядных пособиях по естествознанию. чарушин творчество иллюстрированный художник Даже переиздавая старые свои иллюстрации, как будто давно получившие признание и хорошо оцененные, он вынужден был и их перерабатывать, а в сущности — портить, пририсовывать «фоны», с соблюдением перспективы, тщательно, мазок к мазочку, штришок к штришочку, выписывать волосинки на шкурах. Приходилось перемучивать самого себя, отказываться не только от присущей ему замкнутости предметной формы, свободно располагаемой в пространстве листа, но и от попыток тактично вводить в изображение элементы окружающей среды, которые он, и довольно убедительно, предпринимал еще до войны.

Со всеми этими требованиями надо было считаться, и все это удручающе действовало на Чарушина, который и без того пережил довольно трудный момент своего развития. С конца 50-х годов Чарушин писать почти перестал. Подавляющая часть выходивших тогда его книг — переиздания старых рассказов.

Единственная новая книжка — «Большие и маленькие». Она оригинально придумана: это коротенькие шутливые наставления разных птичьих и звериных матерей своим детям — как вести себя, как охотиться или, наоборот, прятаться от врага, как устраивать дом, как добывать пищу и т. п. Для каждого животного выбрано что-то наиболее интересное и характерное.

Бывают художники, способные к сильным переменам, бывают даже нуждающиеся в переменах как в источнике творческого обновления. Чарушин же решительно не был приспособлен к каким бы то ни было перестройкам, был чужд гибкости. Ценность его искусства определялась его удивительной целостностью и органичностью человека и художника. Он мог быть только самим собой и больше никем.

Для художников такого типа, как Евгений Чарушин, попытка радикально перестроить свою творческую индивидуальность всегда протекает особенно болезненно, а самое главное — неизгладимо. Даже когда изменяются внешние обстоятельства, спадают стеснительные догмы — вернуться к себе обратно, к тому, что прежде давалось так легко, так естественно, оказывается трудным, если даже вообще не невозможным.