Советский человек: фрагменты социальной памяти в представлении глазами старшего поколения

Таким образом, космос стал идеей освобождения от неустроенного быта, от всего неприятного, грязного. Космос стал хрустальной идеей, раем, в котором для каждого живущего на земле есть место.

В 60-е годы формируется и особое представление о науке. Строительство коммунизма требует определенной героики, но это должна быть героика совершенно иного толка. Если до этого периода достаточен был один подвиг во имя борьбы (Александр Матросов, Павка Корчагин, Алексей Стаханов), то постепенно становится понятно, что космос требует некого нового героя, и им становится ученый («жрец науки»).

Идеал освоения космоса и развития науки взаимосвязаны, и если в первой половине 60-х главным героем становится космонавт, приходящий на смену герою подвига, то уже к концу 60-х становится понятно, что главное — это то, что сделано учеными. Фактически происходит формирование новой системы нравственности. Если на войне законы нравственности просты и понятны: защитить своих, убить чужих; а высшим проявлением лучших качеств человека было совершение подвига (Матросов, Маресьев), то к концу 60-х в состоянии мирного освоения космоса эти принципы не то чтобы опровергаются, но, скорее, становятся иррелевантными. В результате наука становится новым символом честности, искренности, порядочности, правдолюбия, а значит — основой мировоззрения.

Интересно, что и в этой новой подмене идеи храма сохраняется главная характеристика амбивалентной идеи религии: сочетание простоты истины с туманностью доказательства. Достижения науки, особенно пересказанные в научно-популярных статьях, понятны всем и всеми приняты, но совершать научные открытия, служить науке могут только посвященные, только избранные.

Главным направлением исследований в этот период становится физика, которая объединяет в себе абстрактные теоретические знания с практически применимым результатом. Здесь формируется очень интересный аспект подвига. Если раньше подвиг был до конца понятен всем без исключения: закрыл телом амбразуру, без ступней научился летать и вернулся в войска, то подвиг физика даже объясненный научно-популярным языком требует как минимум институтских познаний. В результате подвиг перестает требовать досконального объяснения и понимания: если действие объявлено подвигом, то это принимается на веру, без проверки и уточнения, в чем, собственно этот подвиг состоит. Это понимание подвига экстраполируется и на все остальные действия человека: если кто-либо присваивает этому действию ярлык «хорошо» или «плохо», то уже нет необходимости дальше обсуждать это действие, пытаться понять его сущность. Оно уже обсуждено, и больше в этом нет необходимости.

Безусловное принятие мнение партии или другого авторитета (обычно представителя партии) — один из центральных сюжетных мотивов повести Пелевина «Омон Ра». У читателя практически после каждого сюжетного мотива возникают вопросы «Почему?» и «Зачем?», но они никогда не задаются героями — ведь им все понятно. Самым ярким примером является расстрел Митька. Даже тот факт, что Омон получает для расшифровки запись бреда Митька, даже то, что он, в принципе, может попробовать узнать, почему выбран он, а не Митек, у Омона даже не возникает мысли спросить об этом — так глубока его убежденность в том, что «так надо».

Стереотипное представление об ученом 60-х формулируется П. Вайлем и А. Генисом так: «Положительный физик поет под гитару, танцует твист, пьет водку, имеет любовницу, мучается различными проблемами, дерзает, борется профессионально бьет по морде отрицательного физика, а в свободное время жертвует собой ради науки» [Вайль 2001:

101].

Главной задачей физика и вообще ученых становится окончательное изменение мира реального на мир идеальный. Именно они должны заменить ангелов и богов на космические корабли, а бюрократию на земле — на кибернетику. В этой связи очень интересны аллюзии к божествам в повести «Омон Ра». Оба героя — и Омон, и Митек — в бреду вспоминают богов. Бреда Омона мы не видим, но когда его возвращают на койку, Митьку говорят: «Забирай своего египтянина», из чего можно сделать вывод о том, что бред Омона был как-то связан с его впечатлениями о боге Ра. Еще одна связь между богом Ра и космосом существует в символике: Ра обычно изображается с головой сокола, а слово «сокол» в советской лексике — метафорическое название героев: «Особенно мне нравился Ра, бог, которому доверились много тысяч лет назад древние египтяне, — нравился, наверно, потому, что у него была соколиная голова, а летчиков, космонавтов и вообще героев по радио часто называли соколами».

В бреде Митька, который в тексте воспроизведен подробно, несколько раз встречаются оговорки типа «Господи», «Господи Христе». Сам Митек открещивается от этих слов: «Что вы. Это присказка, от бабки прилипла. Я научный атеист, иначе бы и в летное не пошел». Вероятно, христианство, скрытое в Митьке гораздо глубже («прилипло от бабки»), чем поверхностное язычество Омона (прочитал в книге), осознается организаторами полета как более угрожающая идея. Особенно тот факт, что оно находится голубооко, на бессознательном уровне, который организаторы полета контролировать никак не могут.

Эпохе 60-х свойственна романтизация космоса и науки. Это отражается и в тексте повести, где единственными романтическими описаниями являются описания неба в период детства Омона. Интересно отметить, что когда Омон попадает в космос, он, осознавая все уже понесенные жертвы, стремится опровергнуть эту романтику: «Я положил трубку и прижался к глазкам, глядя на голубой полукруг Земли. Я часто читал, что всех без исключения космонавтов поражал вид нашей планеты из космоса. Писали о какой-то сказочно красивой дымке, о том, что сияющие электричеством города на ночной стороне напоминают огромные костры, а на дневной стороне видны даже реки, — так вот, все это неправда.

Больше всего Земля из космоса напоминает небольшой школьный глобус, если смотреть на него, скажем, через запотевшие стекла противогаза. Это зрелище быстро мне надоело; я поудобнее оперся головой на руки и заснул опять". Надоевшее «сказочно красивое» зрелище — еще один пример яркого оксюморона Пелевина. Действительно, возможно, Земля красива из космоса, но что если человек смотрит на нее и только на нее месяц, два, год? Это противопоставление, а точнее — сопоставление до этого никогда ранее не сопоставлявшихся реальностей, — дает новое понимание «космической» религии.

Романтика в 60-е нашла свое самое яркое выражение в бардовской песне, выражавшей идеи поколения: «Хорошие, бодрые песни, от которых становится весело на душе, хочется работать, учиться, жить, любить… Это были молодые, ясные, свежие голоса. И пели не артисты, а студенты, инженеры, учителя, которые в свободное время были туристами, аквалангистами, путешественниками» [Вайль 2001:

134]. Кумирами эпохи космического романтизма остаются космонавты, к которым присоединяются и писатели-фантасты. Главной особенностью этой новой романтики становится то, что она «не искусственная и схематичная, а подлинная, живая, боевая и задушевная, активная и вдохновенная» [Вайль 2001:

127]. Даже в упоминаемой Митьком «Туманности Андромеды» отрицательность Пура Хисса подчеркивается именно его пренебрежительным отношением к романтике. Романтиками должны быть все: ученые, инженеры и, конечно, космонавты. Интересны компонента этого нового романтизма. Прежде всего, романтик отказывается от дома, профессионализма, друзей. То же происходит и в повести: Омон уезжает из дома, сообщая отцу о том, что он идет «в космонавты», но отец его, кажется, не понимает. В принципе, ощущение того, что родной дом покинут, в повести довольно ослаблено, и вообще Пелевин дает набор этих романтических характеристик без излишнего пафоса, что как бы еще больше подчеркивает отражение этого советского стереотипа.

Ключевой характеристикой героя-романтика становится его необремененность вещами. В повести ни одного героя нельзя охарактеризовать через вещный мир: ни у кого ничего нет, вероятно, именно поэтому Пелевин несколько раз обращает наше внимание на то, что у Митька над кроватью висят вырванные из «Работницы» репродукции картин Куинджи (они возникают и в бреду Митька). Вещный мир Омона характеризуется всего двумя мемориальными вещами: пластилиновым космонавтом из ракеты в пионерском лагере и никелированным шариком из Зарайского летного училища, которые хранятся в сигаретной пачке. Несмотря на то, что никелированный шарик «доживает» до экспедиции, Омон картинным жестом выбрасывает его как можно дальше, подчеркивая этим независимость своего подвига от каких-либо вещей и вообще мещанского мира.

Мещанин в эпоху 60-х — это тот, кто не разделяет идеалы романтиков, его поведение проявляется в пассивности, просто в том, что он остается дома, а не идет на подвиг. П. Вайль и А. Генис подробно показывают, что эта мысль реализуется даже в обстановке квартиры: изгоняется мягкая мебель, на ее месте появляются жесткие табуретки и низкие журнальные столики, потому что квартирный быт — это только привал на дороге. Суровость быта выдержана и в повести Пелевина.

Если описание казармы еще более или менее соответствует ситуативной мотивировке, то действительно глубоко поражает описание быта Урчагина и Бурчагина: «У нас в космической школе было два замполита, которых за глаза называли иногда политруками, — Урчагин и Бурчагин, оба полковники, оба выпускники Высшего военно-политического училища имени Павла Корчагина, очень похожие друг на друга. С нашим экипажем занимался обычно Урчагин. У замполитов на двоих было одно японское инвалидное кресло с электромотором, и поэтому когда один из них вел воспитательную работу, второй молча и неподвижно полулежал в кровати в крохотной комнате пятого этажа — в кителе, до пояса прикрытый одеялом, скрывавшим от постороннего взгляда судно. Бедная обстановка комнаты, планшет для письма с узкими прорезями в накладываемой сверху картонке, неизменный стакан крепкого чая на столе, белая занавеска и фикус — все это трогало меня почти до слез, и в эти минуты я переставал думать, что все коммунисты — хитрые, подловатые и основательные люди».

Этим описанием В. Пелевин подчеркивает, что быт человека — это всего лишь необходимая остановка в его профессиональной деятельности. Полутруп замполита — молчаливая оболочка, которая символически подчеркивает его не-бытие вне профессиональной деятельности. Герой должен быть отрешен от быта, не иметь никаких связей с людьми, вещами, вообще со всем миром.

Его главная задача — подвиг, только о нем он и должен думать.

На фоне этого космического аскетизма очень ярко проступает истинная человеческая сущность героев в период полета. С каждым космонавтом Омон разговаривает за несколько минут до их гибели и оказывается, что у каждого эта живая связь с миром есть: Сема поет свою любимую песню из «Красной шапочки», Ваня рассказывает о том, как в детстве ловил голубей, а с Димой Матюшевичем Омон долго разговаривает о музыке. Перечисление почти всех альбомов Pink Floyd обрывается на обсуждении пластинки Zabriskie Point. Уже позже оказывается, что Омон соврал Диме и тоже никогда не слышал эту пластинку, но в самом факте не просто разговора о музыке, а лжи во имя добра подчеркивается человеческое содержание мыслей героев. Ни Омон, ни Дима — не автоматика, сколько бы их не тренировали, они остаются людьми, и даже окрики Халмурадова на них не действуют.

Вообще можно сказать, что к концу повести вещность восприятии Омона как бы нарастает: например, он представляет себе Ландратова в новых кроссовках, идущего по Японии; впервые за весь текст появляется описание пищи, отличной от супа со звездочками и курицы: это водка и какая-то закуска на столе у ракеты. Таким путем — путем осознания примет реального мира — Омон как бы возвращается в него из своего героически идеального прошлого.

Итак, основой материала повествования повести «Омон Ра» становится советская идея освоения космоса, сформированная в эпоху 60-х. В этой идее концентрируются два основных мотива менталитета русского человека — мотив войны и мотив храма. Освоение космоса, таким образом, становится, с одной стороны, постоянной борьбой, бескровной войной на пути к космосу, а с другой — символом освоения нового, тайного неизведанного пространство.

Освоению космоса придается ореол героичности. Героями являются космонавты, причем их образы в массовой культуре создаются как образы святых: конструируются «жития», составляются факты биографии, формируется некий собирательный идеал космонавта — хорошего, демократичного, образованного человека рабоче-крестьянского происхождения, который совершает мирный подвиг во имя своей страны. Героизм космонавтов окрашен романтическими идеалами, которые связаны с представлениями о лишениях и максимальном напряжении человеческих сил во имя совершения подвига и выполнения собственного долга перед страной.

Выводы по главе 1

На сегодняшний день в нашем распоряжении имеется большое количество личных воспоминаний, мемуарных и художественных текстов о советской эпохе. Большинство из них принадлежит перу ныне живущих современников, которые смогли более или менее точно передать свои впечатления от событий, фактов, образов, с которыми они сталкивались на протяжении своей жизни в советский период истории нашей страны.

В зависимости от замысла автора литературное произведение может отражать советскую реальность в более или менее аналитической форме. Документальный роман Э. Лимонова «У нас была великая эпоха» — повествование о запомнившихся маленькому ребенку деталях обыденной жизни — одежде, развлечениях, событиях. Это рассказ о его детстве в контексте эпохи.

В книге П. Вайля и А. Гениса «60-е. Мир советского человека» предпринимается попытка более обобщенного и аналитического воспоминания. Отдельные факты и события сводятся в тенденции, а воспоминание представлено уже более обобщенно и, безусловно, менее личностно.

В романе В. Пелевина «Омон Ра» в фантастическом ключе воспроизводится идеологический дух советской эпохи. Здесь уже отсутствует описание воспоминаний как таковое — вместо него представлено художественное переосмысление наследия советской эпохи.

Заключение

Попытка понять роль отдельного народа в мировых исторических событиях происходит в результате сознательного формирования определенного исторического мифа, окрашенного не только национальной, но и личной спецификой.

В начале 90-х годов национальное движение являлось той силой, которая наиболее сильно окрашивала общественно-политическую жизнь в бывших республиках СССР. Влияние национального движения в процессах демократизации общественной жизни может быть оценено и следующим образом: именно национальный фактор выдвинулся в число ведущих защитных факторов, способствующих становлению гражданского общества. Все остальное время — это время поиска путей, возможностей решения национальных проблем, уточнения или пересмотра программных положений. В результате этих событий мемуаристика о советском периоде стала еще более актуальной. Ее значимость обуславливается уже не только личным воспоминанием отдельных людей о прожитой жизни, но и как бы воспоминанием целой страны о длительном периоде ее истории, закончившемся в 1991 году.

В качестве материала для исследования этих воспоминаний и образа советского человека мы выбрали несколько произведений художественной литературы, использующих разные подходы к осмыслению личных воспоминаний.

Сегодня в нашем распоряжении имеется большое количество мемуарных и художественных текстов о советской эпохе. В зависимости от замысла автора литературное произведение может отражать советскую реальность в более или менее аналитической форме. Документальный роман Э. Лимонова «У нас была великая эпоха» — повествование о запомнившихся маленькому ребенку деталях обыденной жизни — одежде, развлечениях, событиях. Это рассказ о его детстве в контексте эпохи.

В книге П. Вайля и А. Гениса «60-е. Мир советского человека» предпринимается попытка более обобщенного и аналитического воспоминания. Отдельные факты и события сводятся в тенденции, а воспоминание представлено уже более обобщенно и, безусловно, менее личностно.

В романе В. Пелевина «Омон Ра» в фантастическом ключе воспроизводится идеологический дух советской эпохи. Здесь уже отсутствует описание воспоминаний как таковое — вместо него представлено художественное переосмысление наследия советской эпохи.

Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. — М.: Языки славянской культуры, 2004. — 368 с.

Бенедиктов К. Историки на тропе войны: Политика памяти // Русский журнал. — 2009. — 24 августа. — С. 8−9.

Дройзен И. Г. Речь, произнесенная при вступлении в Берлинскую Академию наук // Историка. — СПб.: Владимир Даль, 2004. — 584 с.

Дубин Б. Режим разобщения // Pro et Contra. — 2009. — № 1. — C. 6−19.

Кантор Ю. Мужество знать, честь помнить // Вестник Герценовского университета. — 2010. — № 2(76). — С.63−67.

Кантор Ю. Память — это продолжение прошлого // Время. — 2009. — 6 октября.

— № 183. — С. 6.

Ластовский А. Специфика исторической памяти в Беларуси: между советским прошлым и национальной перспективой [Электронный ресурс] -

http://www.polit.ru/research/2010/07/19/belorus.html. — Дата обращения: 25.

04.2012

Михалева Г. Преодоление тоталитарного прошлого: зарубежный опыт и российские проблемы // Неприкосновенный запас. — 2009. — № 6(68). — С. 7−8.

Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж.

де Пюимеж, М. Винок. — СПб.: Изд-во С.-Петерб.

ун-та, 1999. — С. 17−50.

Паин Э. Исторический «бег по кругу»: Попытка объяснения причин циклических срывов модернизационных процессов в России // Общественные науки и современность. — 2008. — № 4. — С. 5−10.

Пленков О. Ю. Триумф мифа над разумом. — М.: Владимир Даль, 2011. — 608 с.

Радзиховский Л. Исторические битвы // Российская газета. — 2009. — № 4922(98). — 2 июня.

— С. 8.

Репина Л. П. Культурная память и проблемы историописания. — М.: ГУ ВШЭ, 2003. — 44 с.

Рорти Р. Обретая нашу страну: политика левых в Америке ХХ века. — М.: Дом интеллектуальной книги, Идея-Пресс, 1999. — 208 с.

Савельева И.М., Полетаев А. В. Национальная история и национализм [Электронный ресурс] -

http://nsi-mpgu.narod.ru/savelieva.html. — Дата обращения: 25.

04.2012

Савельева И.М., Полетаев А. В. Обыденные представления о прошлом: теоретические подходы // Диалоги со временем: Память о прошлом в контексте истории / Ред. Л. П. Репина. — М.: Кругъ, 2008. — С. 50−76.

Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. — М.: Высшая школа, 1992. — 351 с.

Хобсбаум Э. Нации и национализм. — М.: Праксис, 2002. — 416 с.

Шнирельман В. А. Войны памяти. — М.: Издательско-книготорговый центр Акдемкнига, 2003. — 592 с.

Источники:

Вайль П., Генис А. 60-е: Мир советского человека. — М.: Новое литературное обозрение, 2001. — 368 с.

Лимонов Э. У нас была великая эпоха. — СПб: Амфора, 2002. — 191 с.

Пелевин В. Омон Ра. — М.: Эксмо, 2012. — 112 с.