Этнические аспекты истории Центральной Азии: Древность и средневековье

Чтобы правильно освещать этническую историю Центральной (Внутренней) Азии, необходимо адекватно понимать и корректно объяснить своеобразные процессы межэтнического взаимодействия в динамичном мире кочевых племен этого региона.

В ситуации, когда конечным результатом сложного этноисторического развития явились формирование и утверждение на этой территории монгольских народов, постановка вопроса об этнических аспектах истории данного региона предполагает выработку исследователем исходной концептуальной схемы решения проблемы, обозначить свое отношение (понимание) к вопросу этногенеза монголов вообще и в Центральной Азии в частности. Автору предстоит выбрать одну из двух существующих в отечественной историографии концептуально-методологических позиций, с которых те или иные авторы пытаются разрабатывать проблему этногенеза и этнической истории монголов.

Согласно первой точке зрения средневековые монголы рассматриваются как выходцы с Амура, Приамурья, откуда они вышли в центральноазиатские степи лишь с X века, вытеснив тюрков. За два века они из народа с оседлым комплексным хозяйственно-культурным типом превратились в классических степных номадов. В соответствии с этой концепцией история Центральной Азии решается в парадигме полной смены этносов.

Позиция вторая заключается в том, что происхождение монгольских пародов невозможно рассматривать и попять в отрыве от истории контактировавших с ними на территории современной Монголии этносов, в первую очередь тюркских племен, сыгравших 5 огромную роль в их судьбах. Во всех раннегосударственных образованиях кочевников, начиная от Хуннской империи до Киданьской шли этнические процессы с участием монголоязычных этносов, и все они (процессы) явились ступенями на пути складывания последних.

Стать на ту или иную из обозначенных позиций необходимо в силу того, что перед нами вопрос об этнических аспектах истории в рамках Центральной Азии, но не проблема этногенеза монголов вообще.

Последняя действительно не ограничивается рамками Центральной Азии, ее решение связано частично и с территорией Маньчжурии и Приамурья, т. е. с районом Дальнего Востока. Но обратившись к истории Центральной Азии, где окончательно сформировалось большинство монголоязычных этносов, носителей центральноазиатского культурного комплекса, мы должны 01 влечься от дальневосточной историко-культурной области, где, в свою очередь, сформировались тунгусо-мань чжурскис народы. А это означает, что поставленную задачу надо попытаться решить не на основе постулата миграционизма и полной смены в Центральной Азии тюрков монголами, а на основе постулиро вания идеи сосуществования и взаимодействия древних и средневековых этносов, т. е. решить в рамках парадигмы суперэтнического феномена данного региона.

Таким образом, предметом нашего исследования является этнический аспект длительного исторического процесса взаимодействия разноплеменного древнего и средневекового населения на территории Внутренней Азии, приведшего к утверждению там монгольской этнической общности. Это не этническая история монголов как таковая и тем более не этническая 6 история Центральной Азии в целом, для чего потребовались бы иная постановка вопроса и иное построение работы.

Мы ставим проблему — показать роль монгольского этнического фактора в истории Центральной Азии и с этой точки зрения посмотреть на сущность кочевых государственных образований, на идентификацию некоторых важных для нашей темы этнонимов и политонимов. Основной целью автора, идеей всей диссертации является: проследить историю той части монгольских племен, чья история была интегрирована в этнополитический организм, подвержена этнотрансформационным процессам.

Объектом же нашего внимания является не история всех контактировавших этносов в систематическом историко-хронологическом изложении, а монгольские этносы, их устные и письменные исторические памятники, этническая генеалогия и памятники героического эпоса.

В соответствии с такой постановкой темы территориальные рамки исследования мы берем от Хингана на востоке до Алтая и Восточного Тяныпаня на западе и от Забайкалья (с Прибайкальем) и Саян на севере до Наньшаня (с Хухэнором) и Хуанхэ (верхнее и среднее течение) на юге. В указанных рамках рассматриваем или, по крайней мере, учитываем археологические памятники Монголии, Внутренней Монголии, Бурятии, Читинской и Иркутской областей, Тувинской и Горно-Алтайской республик, и частично Синьцзян-Уйгурского автономного района и Северного Китая. В этих же рамках оперируем данными письменных источников о древних и средневековых этносах.

Хронологические рамки исследования нами взяты в диапазоне от позднего бронзового века, карасукской эпохи по археологической периодизации, до периода образования Монгольской империи. В целом это длительный период приблизительно XIII в. до н. э. — XIII 7 в. н. э., в рамках которого рассматриваются археологические и этн01рафические реалии грех узловых моментов историческою процесса — карасукского времени, хуннского и тюркско-монгольского периодов.

Вышеназванная цель конкретизируется постановкой следующих задач (в порядке их решения в работе): 1) дать по-возможности этническую атрибуцию древних и средневековых археологических памятников и культур- 2) проследить на археологическом материале контакты разных этнокультур эпохи сложения ранних этнических общностей (поздний бронзовый и ранний железный века), выявить в них общие черты и элементы взаимной интеграции, а также реконструировать характер взаимоотношений контактировавших этнических массивов- 3) исследовать происхождение и раннюю историю хунну и выявить их прамонгольские и пратюркские связи- 4) проанализировать в этническом аспекте археологическую культуру хунну эпохи их великодержавия и дать ей соответствующую историко-зтнологическую интерпретацию- 5) проследить этнокультурную и этнополитическую преемственность кочевых государственных образований Центральной Азии от хунну до монголов- 6) дать анализ средневековых археологических комплексов Байкальского региона и прилегающих территорий Монголии с целью выявления в них «монгольских» и «тюркских» черт, что дает возможность- 8) интерпретировать их в этноисторическом контексте.

Научная новизна предпринятого исследования состоит прежде всего, пожалуй, в самой постановке темы: объяснение этнического аспекта безусловно своеобразной истории кочевых народов Центральной Азии эпохи средневековья, характеризуемой многими исследователями как история суперэтнической общности. Новизна подхода к теме заключается как раз в углублении и конкретизации 8 понятия тюрко-монгольского суперэтноса, в исследовании межэтнической взаимопроницаемости и культурной нивелировки в рамках данного феномена, в попытке раскрыть механизм интеграции и последующей дифференциации тюркских и монгольских этносов. И как результат такого анализа — вычленить и проследить монгольскую линию этногенеза.

Методологический подход к проблеме этнической истории Центральной Азии сложился под влиянием трудов широкого круга отечественных и зарубежных этнологов, археологов, антропологов, филологов, востоковедов разных специальностей.

В рождении авторского взгляда на этногенез вообще и этническую историю монголов в частности имели значение, с одной стороны, труды антропологов, в особенности, теоретический вывод В. П. Алексеева о перманентности процесса этнообразования и «бесконечной дали этноса» (1982, 1986, 1989) (т.е. о стадиально-хронологической глубине понятия «этнос» в принципе), а также, с другой стороны, теории и гипотезы алтайского языкознания, отрицающие прежнюю теорию единого алтайского праязыка и объясняющие родство тюркских, монгольских и тунгусских языков на основе их схождения (сближения), а не расхождения из одного корня (Санжеев, 1965; Щербак, 1966; Клоусон, 1969; Рона-Таш, 1974 и др.).

В сложении нашей концепции центральноазиатского автохтонизма монгольского этногенеза и этнической истории на стадии формирования степной скотоводческой культуры на территории Монголии и Забайкалья (частично ареал древних и ранних монголов, как известно, выходит за пределы центральноазиатской степной ойкумены — в Приамурье и Маньчжурию, где они тесно контактировали с тунгусо-маньчжурскими этносами, имея с ними более древние, возможно 9 генетические, связи) сыграли свою роль взгляды Н. Я. Бичурина и его сторонников, в том числе монгольских ученых — Н. Ишжамца, 1974; Н. Сэр-Оджава, 1971: Ш. Вира, 1978; Г. Сухбаатара, 1971, 1980, 1992, а в конечном счете наша личная оценка археологических культур региона.

Хотя этническая идентификация археологических памятников и культур всегда проблематична, только достаточно широкий взгляд на историческую географию и учет данных других научных дисциплин — лингвистики, эпосоведения, религиеведения, этнической генеалогии, письменно-исторических источников могут помочь оценить этнокультурную принадлежность археологических комплексов. На основе такого комплексного метода и предлагается подойти к решению поставленной в диссертации цели.

Наша исходная посылка состоит в обосновании тезиса о том, что монголы как этносы с присущей им культурой формировались на территории Центральной Азии, но их этноэволюция временами была сопряжена с явлениями этнотрансформации в духе суперэтнического культурного феномена.

Особо значимыми при окончательной выработке теоретико-методологического подхода автора к разрабатываемой теме были теоретические труды этнологов (Ю.В. Бромлей, 1973, 1981, 1983; С. А. Токарев, 1964; С. А. Арутюнов, 1982, 1987; В. И. Козлов, 1982; М. В. Крюков, 1976, 1982; H.H. и H.A. Чебоксаровы, 1985; С. И. Брук и H.H. Чебоксаров, 1978; Л. Е. Куббель, 1982; Л. Н. Гумилев, 1989 и др.), в которых разрабатываются различные аспекты теории этноса, этнических общностей, этногенеза и этнической истории. Из теоретического арсенала этнологии безусловно привлекательной для нашей темы является идея этнотрансформации — этноэволюции.

Источниковая база диссертации. В основу диссертации положен археологический материал, к которому приложены данные.

10 фольклора (генеалогические легенды, тотемические мифы), героического эпоса, религиозных воззрений монголоязычных народов, а также письменные источники китайской и монгольской историографии.

Археологический материал. По периоду поздней бронзы и раннего железа существует значительное количество публикаций в виде монографий и статей о памятниках культуры плиточных могил, среди которых имеются и введенные в научный оборот автором настоящей диссертации. В ряду основных исследователей культуры плиточных могил назовем Г. П. Сосновского, А. П. Окладникова, H.H. Дикова, Ю. С. Гришина, В. В. Волкова, А. Д. Цыбиктарова, Э. А. Новгородову и монгольских ученых Д. Наваана, Д. Эрдэнэбаатара и Г. Санжмятава.

Невелик по объему, но вполне представителен для использования материал по курганным памятникам позднего бронзового века Монголии и Бурятии — керексурам и оленным камням. Имеются публикации Ю.Д. Талько-Грынцсвича, Г. И. Боровко, А. П. Окладникова, В. В. Волкова, Ю. С. Худякова, А. Д. Цыбиктарова, П. Б. Коновалова, C.B. Данилова, Д. Наваана и Г. Санжмятава.

Огромная литература существует по археологическим памятникам и культуре хунну. В числе исследователей, внесших большой вклад в археологию хунну, следует назвать: Ю.Д. Талько-Грынцевича, П. К. Козлова, Г. П. Сосновского, A.B. Давыдову, С. С. Миняева, С. И. Руденко, А. Н. Бернштама, C.B. Данилова, монгольских исследователей — Ц. Доржсурэна, X. Пэрлээ, Д. Цэвэндоржа, Д. Наваана, венгерского ученого И. Эрдэли. Не один десяток лет посвятил исследованию хуннских памятников в Бурятии и Монголии и автор диссертации, опубликовавший несколько.

11 десятков работ и ныне работающий над новыми материалами из десятилетних раскопок в Монголии в 1981;1991 гг.

В диссертации использованы материалы по хунну из китайской археологической литературы: во-первых, публикации самих китайских авторов на русском языке в российских изданиях (работы У Энь, 1988; У Энь, Чжун Кань и Ли Цзиньцзэн, 1988, 1990), а также перевод с китайского оригинала работы Тянь Гуаньцзиня (1983) — во-вторых, публикации российских археологов по материалам из Северного Китая, Внутренней Монглии (работы С. С. Миняева, С. А. Комиссарова, A.B. Варенова, Ю. С. Худякова, Н. В. Полосьмак и Ю.А. Заднепровского).

Если материалы из Северного Китая и Внутренней Монголии дают возможность получить представление о генезисе ранних хунну, то материалы из Монголии и Забайкалья позволяют нам изучить процесс окончательного формирования их культуры.

И, наконец, третья группа археологических источников относится к периоду развитого средневековья — приблизительно VIII — XIII вв н.э. Происходят они, главным образом, из Забайкалья, Предбайкалья, частично из Монголии. Исследователями средневековых памятников в указанных районах, чьи материалы (публикации) использованы и учтены в диссертации, являются: Ю.Д. Талько-Грынцевич, Б. Э. Петри, Г. Ф. Дебиц, Г. П. Сосновский, А. П. Окладников, Е. Ф. Седякина, Е. А. Хамзина, H.H. Мамонова, В. В. Свинин, И. В. Асеев, И. И. Кириллов, Е. В. Ковычев, М. А. Зайцев, В. Ф. Немеров, Ю. С. Гришин, П. Б. Коновалов, Л. Г. Ивашина, Н. В. Именохоев, Б. Б. Дашибалов и C.B. Данилов. В Монголии средневековые памятники исследовались Н. Сэр-Оджавом, Д. Навааном, Д. Баяром, Г. Мэнэсом и др.

Автором диссертации средневековые погребения исследованы в ряде мест Бурятии и Монголии (см. Коновалов, 1989; Коновалов,.

Данилов, 1981; Коновалов, Именохоев, 1982; Именохоев, Коновалов, 1985; Коновалов, Данилов, Именохоев, 1989; материалы раскопок автора в Монголии не изданы, но учтены в работе).

В целом, археологические источники средневекового периода дают представление о народонаселении северной окраины Центральной Азии, точнее, ее северо-восточной части, и возможность судить о характере происходивших там этнокультурных процессов.

Генеалогические легенды и тотемические культы. К ним относятся взятые из китайских, монгольских и персидских исторических сочинений, а также из известий греческих и латинских авторов, генеалогические мифы древних и средневековых племен и родов Центральной Азии, равно как и современных монгольских и тюркских народов (бурят, якутов), бытующие и поныне. Перечислим в хронологическом порядке:

• известия о племенах цюань-жун (в переводе: «собаки-жуны») и гуань-жун (с тотемами волка и оленя);

• известия о племенах ухуань, сяньби и муюн — почитателях тотема собаки;

• легенда о Лани, показавшей гуннам дорогу (вброд) через Меотиду (Азовский лиман);

• легенда о тюркском предке Белом Олене с золотыми рогами;

• тукюэская легенда в двух вариантах о праматери-волчице;

• телеская легенда о прародителе-волке;

• легенда о прародителе теле-уйгуров (токуз-огузов) Буку-хане (Огуз-хане);

• легенда о мифическом предке булагат — бурятского племени Буха-нойоне и якутском Буга-божестве;

• миф о прародителях царского рода монголов Бортэ-Чино и Гуа-Марал.

Эти мифы и легенды в сопоставлении с археологическими данными дают возможность судить об очень глубоких этнических корнях их создателей.

Материалы о религиозных воззрениях тюркских и монгольских народов. Из громадного комплекса тюрко-монгольского (центральноазиатского) шаманизма в диссертации использованы лишь несколько сюжетов, свидетельствующих, с одной стороны, об отдаленных культурных связях и заимствованиях, с другой, на наш взгляд, о глубокой идеологической общности ранних тюркских и монгольских этносов, сложившейся на одном общем ландшафтном пространстве:

• пантеон высших небесных божеств бурято-монгольского шаманизма — 99 тэнгриев, разделенных на два враждующих лагеря — западных и восточных;

• культ Неба-отца и Земли-матери (бурят-монгольское Ундэр Тэнгри эсэгэ мэни — Улгэн дэлхэй эхэ мэни, алтайское УльгснБожество верхнего мира и Умай — Божество Земли).

• ландшафтный культ Земли-Воды (бурят-монгольские Газар-УЬан, древнетюркское Йер-Су);

• культ гор — общий для тюркских и монгольских народов.

Материалы эпоса «Гэсэр». Из величайшего эпоса Центральной Азии нами использованы: сюжет так называемого «небесного пролога», рисующего картину противостояния 55 Западных Тэнгриев и 44 Восточных Тэнгриев, и ряд других сюжетов, отражающих реалии очень древних этапов человеческой истории вообще, такие как освоение металла — бронзы, железа, культ меча, борьбы животных, борьбы человека с чудовищами и т. п. Подобные.

14 реалии, с нашей точки зрения, вполне сопоставимы с археологическими материалами эпохи бронзы и раннего железного веков, со «звериным стилем» евразийских кочевников и этническими контактами и взаимной враждой племен.

Письменные источники. Использованы:

• «Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена» (Бичурин, 4.1, 2. 1950);

• «Китайские известия о народах Южной Сибири, Центральной Азии и Дальнего Востока» (Кюнер, 1961);

• «Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху».

Введение

перевод, комментарии B.C. Таскина (1984);

• «Материалы по истории сюнну». Предисловие, перевод и примечания B.C. Таскина (1968; 1973);

• «Шань Хай цзин» — «Книга гор и морей» (в переводе Э. М. Яншиной называется «Каталог гор и морей», 1977), содержащий материалы по древнекитайским мифам;

• «Юян Цзясу» — «Юянская смесь» и «Тайпин гуаньцзи» -" Пространные записки, составленные в годы Тайпин" - китайские сочинения (используются по работе Ю.А. Зуева) (см.: Абдурахманов, 1979).

• «Монголын нууц товчоо» — «Тайная история монголов» или «Сокровенное сказание» ;

• «Алтан тобчи» Лубсан Данзана (см.: Лубсан Данзан, 1973; монг. изд.: Лувсанданзан, 1990);

• «Алтан тобчи» Мэргэн Гэгэна (см. Балданжапов, 1970);

• «Сборник летописей» Рашид-ад-дина т. 1, кн. 1, 2 (1952,);

• «Родословное древо тюрков» Абуль-Гази (1906);

• «Легендарная рассказы о доисторических временах уйгуров» (глава из книги В. В. Радлова, 1893);

• Мифологический словарь (1990).

2. Краткий историографический анализ проблемы.

Думается, для нашей темы нет необходимости давать полный систематический обзор литературы. Для краткого историографического анализа трудов, связанных с нашей темой, целесообразно сгруппировать их следующим образом:

1) археологические работы, в которых наряду с источниковедческой проработкой материала дается его историческая интерпретация, иногда с использованием палеоантропологических данных, и этническая атрибуция (это могут быть как монографии, так и статьи);

2) сборники статей или сборники тезисов, посвященные этнокультурным процессам, этногенезу и этнической истории народов Центральной Азии, Южной Сибири, Юго-Восточной Сибири или вообще Сибири, в том числе специально посвященные, например, тюркоязычным народам, в которых указанная тема разрабатывается, в силу специфики жанра, фрагментарно, хотя в той или иной степени комплексно;

3) монографические труды, посвященные проблемам этногенеза отдельных народов интересующего нас региона, их насчитывается немного: отнюдь не все народы или их подразделения удостоились внимания исследователей в этом плане.

Однако, как уже сказано выше, мы не ставим задачу представить сколько-нибудь полный обзор литературы по указанным категориям, но предлагаем краткий историографический анализ некоторых трудов отечественных и зарубежных авторов, причем не только монографических, но и статей.

Сообразно логике построения нашей работы анализ удобно начать с восточного ареала Центральной Азии. Здесь в эпоху позднего бронзового и раннего железного веков имеем обширный по занимаемой территории и многочисленный по своим памятникам археологический комплекс, называемый культурой плиточных могил. Говоря о «восточном ареале» Центральной Азии, мы имеем в виду прежде всего область возникновения и формирования данной культуры и наибольшего сосредоточения памятников в средней и восточной части Монголии вместе с Забайкальем (в России) и Внутренней Монголией (в КНР), хотя за многовековой период своего существования население плиточных могил распространилось вплоть до Западной Монголиив меридиональном направлении область распространения плиточных могил простирается от Прибайкалья до Наньшаня.

Первые попытки этнокультурного определения населения плиточных могил были сделаны в духе сопоставления с хуннами. А. П. Окладников (1955, 1956) не усматривал этнической связи между культурами хунну и плиточных могил*, зато отмечал наследие культуры плиточных могил в орнаменте ольхонских бурят (1954).

Конкретно и однозначно по вопросу этнической принадлежности населения плиточных могил высказался H.H. Диков (1958), охарактеризовав его как предположительно тюркское (правильнее надо: прототюркское или пратюркское — П.К.), при этом он также отрицал генетическую связь между хуннами и плиточниками.

Вслед за Диковым другое мнение выразил В. В. Волков (1967), отнеся культуру плиточных могил к предкам монгольских народов и Ни та, ни другая культура в то время, как впрочем и сейчас, не получила какого-либо окончательного (по нашему мнению, надо говоритьоднозначного) этнического определения.

17 считая ее одним из источников формирования культуры северных хуннов.

Точка зрения Волкова нашла поддержку монгольского археолога Д. Наваана, подкрепившего свое мнение большим количеством памятников, исследованных им на востоке Монголии (1974, 1974а, 1975). Наваан считал культуру плиточных могил исконно восточно-монгольской, уходящей своими корнями в тамошний неолит, а своими историческими судьбами связанной со сменившей ее хуннской.

Ю.С. Гришиным было сделано предположение об этнической неоднородности населения плиточных могил (1980) на основании того факта, что кроме подавляющей массы типичных плиточных могил с прямоугольной оградой значительно реже встречаются так называемые фигурные плиточные могилы. Как и Наваан в отношении восточномонгольских плиточных могил, Гришин усматривал истоки восточнозабайкальских могил в памятниках предшествующего периода позднего неолита — ранней бронзы, а в отношении исторических судеб населения он предполагал возможность разных путейна востоке Забайкалья потомки плиточников могли попасть в орбиту развития дунхуских племен и дать начало бурхотуйской культуре средневековья- (1975. — С. 105 106) — в Западном же Забайкалье они были ассимилированы (?) хуннами.

Вот, собственно, основные взгляды и мнения, которые сложились о культуре плиточных могил на вышсрассмотрснном этапе ее изучения. Кроме упомянутых исследователей данной культуре уделяли внимание многие авторы — C.B. Киселев, М.ГТ. Грязнов, Э. А. Новгородова, Н. Л. Членова, В. Е. Ларичев, И. И. Кириллов и другие, большинство их признавало ее однородность, но каждый, вероятно, оставлял для себя открытым вопрос об.

18 этнической атрибуции или симпатизировал какой-либо одной из точек зрения — тюркизма или монголизма.

Завершающим на сегодняшний день этапом изучения культуры плиточных могил является монография А. Д. Цыбиктарова (1998), в которой автор на основе новых своих исследований обобщил все имеющиеся материалы, представил более полную, с учетом современных достижений археологии смежных территорий и народов, характеристику этой культуры.

Во-первых, Цыбиктаров предложил новую, по сравнению с прежней разноречивой, непомерно растянутой, более конкретную и твердую датировку культуры карасукско-раннескифским временем от XIII в. до н.э. по VI в. до н.э. (1998. — С. 88−106).

Во-вторых, наиболее полно обосновал местные истоки формирования культуры на базе памятников поздненеолитического и раннебронзового периодов Забайкалья и Монголии, подкрепив тем самым аналогичные предположения вышеупомянутых исследователей (Д. Наваана и Ю.С. Гришина) (1998. — С. 157−160).

В-третьих, подтвердил мнение об этнокультурном единстве погребальных комплексов самих плиточных могил, присовокупив к этому единству фигурные могилы и погребения дворцовской культуры Восточного Забайкалья, но вопросы этнической атрибуции и исторических судеб населения он оставил открытыми, в том числе и вопрос о его связи с культурой хунну, безотносительно к этнической дефиниции той и другой (там же).

И наконец, в-четвертых, Цыбиктаров затронул и возвел в важную проблему вопрос о соотношении плиточных могил и керексуров на территории Монголии и Забайкалья (см. также: 1995. -С.37−46).

Таким образом, все отмеченные нами результаты исследования культуры плиточных могил, вытекающие из работ.

Цыбиктарова, имеют прямое отношение к теме нашей диссертации.

Как новые знания о культуре, так и возникшие нерешенные вопросы одинаково инициируют поставленную нами проблему этнических аспектов древней истории Центральной Азии. Особенно это относится к вопросу о соотношении плиточных могил и курганов-керексуров, поднятому нами в своих прежних публикациях, (см.: Коновалов, 1983, 1988, 1990 и др.).

Дело в том, что курганы-керексуры — это выдающиеся памятники археологии Центральной Азии, за которыми скрывается столь же крупная по своей территории и количеству памятников археологическая культура (или этнокультурная общность), вступившая в тесный контакт с культурой плиточных могил. И именно контакты этих двух культур, представляющих крупные этнические массивы, и их результаты занимают ключевое, в полном смысле этого слова, место в нашей диссертации. Об этом подробно будет сказано во второй главе, где кроме сюжетов взаимоотношений этносов, оставивших эти памятники, большое внимание уделено характеристике керексуров, поскольку они были гораздо менее известны, чем плиточные могилы, и изложенный там материал — в основном авторские исследования.

Здесь, в историографической части нашего труда есть, пожалуй, необходимость остановиться на вопросе изучения не столько монголо-забайкальских керексуров, сколько типологически сходных с ними, но не всегда и во всем идентичных им курганных памятников Саяно-Алтайского нагорья (в Туве и Горном Алтае). Понятно, что их этнокультурная характеристика будет иметь большое значение для нашей темы.

Впервые типологически выделил каменные курганы типа керексуров А. Д. Грач (1965. — С. 86−87- 1967) в Туве, назвав их монгун-тайгинскими, с которыми В. В. Волков (1967. — С. 46−47).

20 сопоставлял исследуемые им в то время керексуры Западной Монголии. Впоследствии подобные сооружения с погребальной камерой в форме цисты под каменной насыпью кургана, а также в форме сруба или плиточного ящика в подкурганной яме А. Д. Грач классифицировал как курганы-керексуры «централытоазиатского» типа (1980. — С. 9,11,20, 23, 37) в отличие от курганов им же названного «алтайского» типа с пазырыкским погребальным обрядом (см.: Маннай-оол, 1970. — С. 7).

В классификации типов погребальных сооружений уюкской культуры Тувы в книге X. Маннай-оола (1970) представлены все варианты курганов. Из них наиболее близки, если не сказать идентичны, к монгольско-забайкальским керексурам тувинские курганы типов Д1 и Е1 и, вероятно, также типов В и Г (там же, с. 1011, рис. 1), то есть те, которые А. Д. Грач называл монгун-тайгинскими.

Среди исследователей скифского периода Тувы не сложилось единого мнения по культурно-типологической классификации памятников. Если все только что упомянутые типы и варианты погребальных сооружений Л. Р. Кызласовым и X. Маннай-оолом (1970) были объединены в одну культуру под названием уюкская, а С. И. Вайнштейн назвал ее казылганской, то А. Д. Грач разделил весь этот комплекс на три части, из которых одна определена им как монгун-тайгинский тип курганов доскифского времени, две — как архсологические культуры: алды-бсльская (раннсскифская) и саглынская (позднескифская).

Следует отметить, что из тувинских курганов пока лишь монгун-тайгинский тип обнаруживает, по мнению В. В. Волкова, (1967. — С.46−47), наиболее близкую аналогию монгольским керексурам карасукско-скифского времени. В книге Л. Р. Кызласова «Древняя Тува» (1979) показаны результаты раскопок таких.

21 курганов, отнесенных им к уюкской культуре. Захоронения в цисте, со скорченными костяками, имеют инвентарь раннескифского времени (УП-У1 вв. до н.э.), наиболее близки по шлребальному обряду и материальной культуре к захороненияим в кургане Аржан.

Эти и другие варианты подкурганных захоронений в каменных ящиках или срубах в дальнейшем позднескифском периоде заменяются семейно-коллективными усыпальницами. Это, по мнению Кызласова, не смена культур, а «отражение определенных общественно-экономических и ритуальных сдвигов». Этим замечанием он объясняет свою критику А. Д. Грача за то, что тот выделяет в Туве несколько культур скифского времени (см. выше) вместо одной. Однако трудно сказать, чем отличается его следующий вывод «Аржанская этническая группа была сакской по своему этническому происхождению и составляла в Туве аристократический династийный род, господствующий над другими этническими группами, входящими в уюкский племенной союз» (Кызласов, 1979. — С. 39) от представлений критикуемого им Грача об этнической картине в Туве того периода. Ведь у обоих авторов речь идет о существовании нескольких этнических группировок, «различающихся особенностями погребальных сооружений и обрядов» и изменяющихся во времени.

Однако остается неясным, какого же таксономического уровня эти этнические различия предполагаемых групп, кого они именно представляли собой. А. Д. Грач писал об «исконной принадлежности алды-бельцев и саглынцев к древнеиранской степной ойкумене (1980. — С.95).

Л.Р. Кызласов отмечал, что конструктивные особенности кургана Аржан восходят к дандыбай-бегазынским погребальным сооружениям саков и что последние — несомненные предшественники Аржана. А так как дандыбай-бегазынских памятников на.

22 территории Тувы нет, он полагал, что люди, погребенные в кургане Аржан и соорудившие его, были пришельцами с запада из центральноказахстанских степей (1979. — С. 35).

Об этническом и физическом облике подвластного сакскому аристократическому роду населения можно судить по данным палеоантропологии. Со ссылкой на работы В. П. Алексеева вышеназванные археологи констатируют и антропологическую неоднородность населения Тувы скифского периода. Более конкретно пишет об этом X. Маннай-оол (1970. — С. 106): «.на территории Тувы в основном жили люди смешанного европеоидно-монголоидного типа с преобладанием европеоидных черт. Однако различие в устройстве погребальных сооружений и курганов, также находки чистых европеоидов и монголоидов в уюкских погребениях говорят о неоднородности населения.» (подчеркнуто мной — П.К.) — и далее:" .во вторую этнически обособленную группу входили люди, оставившие курганы с кольцами или квадратными оградами. Они по-видимому имели ближайшую родственную связь с племенами Монголии, так как именно эти типы погребальных сооружений наиболее широко распространены на ее территории. На эту связь указывают также и оленные камни" (там же).

По данным Маннай-оола в Туве известно более двух десятков оленных камней. Их исследователи связывают их с курганами уюкской культуры (стоят непосредственно у курганов, но нередко и отдельно, одиночно). Обозревая хорошо известные факты широкого распространения оленных камней Евразии от Монголии до Балкан, Л. Р. Кызласов предполагает, что распространение ранних оленных камней так далеко на запад связано с миграцией в предскифское время какой-то этнической группы из Южной Сибири или Западной Монголии, что вероятнее всего это были носители карасукских традиций в материальной культуре, которые в Центральном.

Казахстане оставили не только оленные камни, но и погребальные памятники дандыбай-бегазынской культуры (1978. — С. 25−26).

Таким образом, здесь признается факт хронологического приоритета и исхода ранних оленных камней также и из Монголии, где связь их с монгольскими керексурами несомненна (во второй главе нашей работы см. подробно о керексурах Монголии и Забайкалья и там затрагивается вопрос о судьбах его населения, отчасти причины такой миграции).

Что касается алтайских керексуров и оленных камней, то они мало исследованы, что и отмечает В. Д. Кубарев, одни из немногих исследователей этих памятников, в своей книге «Древние изваяния Алтая (оленные камни)» (1979). В Горном Алтае им обследовано замечательное святилище на р. Юстыд, состоящее из скопления оленных камней и керексуров. Последние он считает культовыми памятниками (не погребениями) ввиду того, что под курганами обнаружены лишь зольные пятна и кости животных. Аналогичные результаты получены им и на р. Уландрык, а также Д. Г. Савиновым при раскопках керексуров на р. Барбургазы (Кубарев, 1979, -С. 3638).

Поддержку своего мнения о том, что исследованные керексуры являются культовыми сооружениями, В. Д. Кубарев находит в раскопанном А. Д. Грачом скифском кургане Улуг-Хорум, названном «Храмом солнца», т. е. памятником солярного культа (1979.-С. 37).

По вопросу датировки алтайских керексуров и оленных камней он, не приводя каких-либо конкретных данных и ориентируясь на сложившиеся среди некоторых исследователей мнение, пишет: «.те и другие сооружены, вероятно, как и многие центральноазиатские керексуры, в эпоху бронзы. Возможно, что древняя местная традиция воздвигать керексуры оставалась.

24 неизменной в скифское время и даже сохранилась вплоть до гунно-сарматской эпохи." (там же, С. 38).

Как было сказано, мы специально уделили столько внимания вопросам изучения южносибирских керексуров для того, чтобы разобраться в их этнокультурной характеристике, поскольку традиционно было принято соотносить их с керексурами Монголии и Забайкалья. В результате анализа можно сделать следующие заключения: во-первых, они плохо исследованы в целомво-вторых, они разнообразны как в хронологическом срезе (изменялись во времени), так и в территориальном планев-третьих, они не совсем идентичны монголо-забайкальскими в-четвертых, наибольшую близость к последним можно отметить, пожалуй, прежде всего у самых ранних курганов — тех, которые были названы в свое время «монгун-тайгинского типа» (в «цистах, на горизонте, без вещей»).

Изложенным выводам не противоречило наше предварительное представление о соотношении забайкальско-монгольских керексуров с саяно-алтайскими, когда мной была предложена тезисная публикация под названием «Культура курганов-керексуров Центральной Азии» (1987), а в последующих работах (1988, 1990, 1992а, б) под этой культурой я имел в виду лишь знакомые мне керексуры Забайкалья и Монголии, которые склонен был выделять в особую группу или вариант.

Между тем, имеется обстоятельная большая статья Ю. С. Худякова (1987), посвященная керексурам и оленным камням, в которой автор впервые в литературе систематизирует имеющиеся данные по всем керексурам Центральной Азии, классифицирует их по внешним формам, размерам, коррелирует с данными об оленных камнях, дает свою, помимо существующих, классификацию последних на всей указанной территории и, наконец, весь этот материал признает единокультурным комплексом, который и.

25 предложил назвать культурой керексуров и оленных камней. Районом возникновения этой культуры Худяков предполагает Западную Монголию, откуда она могла распространиться по разным направлениям — в Минусинскую котловину, Забайкалье и бассейн Хуанхэ.

Признавая статью Ю. С. Худякова исключительно ценным обобщением, созвучным моему представлению о культуре курганов-керексуров, но намного дополнившим его, считаю необходимым в дальнейшем обратить особое внимание на своеобразие монголо-забайкальских керексуров в контексте важной проблемы этнической идентификации.

История хунну была и остается одной из узловых проблем кочевниковедения Евразии. Одним из главных в этом узле является вопрос об этнической характеристике хунну и созданного ими политического объединения. Данный вопрос стоит в центре внимания на протяжении всей истории изучения хунну и, к сожалению, остается нерешенным по сегодняшний день.

Изучение истории кочевых народов Центральной Азии начинается с китайских исторических источников. Китай с глубокой древности развивался в тесной связи с окружавшими его «варварскими» племенами, и сведения о них содержатся уже в самых ранних памятниках письменности — иньских гадательных костях и чжоуских надписях на бронзе. Позднее появились более подробные известия о ¿-многочисленных соседях древних китайцев.

Основателем хуннологии и вообще науки о кочевых народах Центральной Азии можно считать автора «Исторических записок» («Ши-цзи») Сыма Цзяня, жившего во II в. до н.э. Последователем его был Бань Гу, написавший в конце I в. н.э. «Историю династии Хань» («Хань-шу»). Историком Фань Е в V в. н.э. написана «История поздней династии Хань» («Хоу Хань-шу»). Можно также.

26 назвать большое количество более поздних сочинений, в которых содержатся сведения о хунну и других кочевых народах — динлинах, тюрках, монголах и т. д.

Достоянием европейской, а затем и мировой науки китайские исторические сочинения стали с XVIII века благодаря переводам французских миссионеров, которые позволили Дегиню составить первую сводку истории кочевых народов — «Историю Хуннов, Тюрков, Монголов и прочих восточных Татаров до и после рождества Христова» (Париж, 1756−1758).

Продолжателями дела изучения истории хуннов и их связей с другими племенами Азии и Европы явилась огромная плеяда европейских и отечественных ученых, одно только перечисление имен которых составил бы длинный список. Как известно, возникли четыре основных теории происхождения хуннов и гуннов: монгольская, турецкая, финская и славянская. Главными представителями первой являются Г. Паллас, Тунман, Ф. Бергман, И. Шмидт, И. Бэр, Н. Я. Бичурин, К. Нейман, Х. Хоурс, отчасти Ам. Тьеррипредставителями второй — А. Ремюза, Ю. Клапрот, Ф. Мюллер, Жирар де Риалль, В. В. Радлов, Н. Аристов, Ф. Хирт, И. Блейер, В. Панов, Л. Нидерле, Е. Паркер, Ф. Шварц, К. Риттер, Н.Толль. Сторонниками третьей теории являются: М. Кастрен, Коскинен, Вивьен де Сен-Мартен, Уйфальви, П. Услар. Мнения о славянской принадлежности европейских гуннов придерживались Д. Венелин, А. Вельтман, А. Погодин, Д.Иловайский. Были ученые, которые считали азиатских гуннов одного происхождения, а европейских — другого (например, тот же Ю. Клапрот).

Широкий обзор литературы, вышедшей до 1925 года, был сделан К. А. Иностранцевым в книге «Хунну и Гунны» (1926), содержание которой понятно из подзаголовка: «Разбор теорий о происхождении народа Хунну китайских летописей, о.

27 происхождении европейских Гуннов и о взаимных отношениях этих двух народов" .

Этим замечательным сочинением отечественной историографии, в котором автор проделал обстоятельный анализ всех существовавших к тому времени концепций, завершается длительный период историографии хунну, который базируется исключительно на письменных источниках.

Так же огромен и, прямо скажем, бесконечен был бы перечень иностранных и отечественных исследователей, продолжавших и продолжающих изучать проблему истории кочевников и этническое взаимодействие между ними, невозможно взяться за их перечисление, не рискуя пропустить то или иное заслуживающее упоминания имя.

В настоящее время славянская теория изжила себя, финнская все еще, вероятно, имеет своих приверженцев, но эти две теории относится к западным гуннам. Что касается восточных, цснтральноазиатских, хуннов, то проблема их этнической принадлежности обсуждается, в основном, в рамках двух теориймонголизма и тюркизма.

Не так давно к этим теориям прибавились еще две точки зрения, не менее, если не сказать более, аргументировано высказанные в литературе. В 1962 г. Э. Пуллиблэнк опубликовал статью «Язык еюнну» (E.G. Pullyblank. The Hsiung-nu language. -AM. New series. Vol. IX, 1962, pt.2, C. 239−262: русский перевод см.: Пуллиблэнк, 1986), в которой при лексическом сопоставлении хуннских слов с кетскими обнаружил совпадение и в то же время -" фонологическое противоречие" алтайским языкам (1986, — С. 30). Аналогичную гипотезу выдвинул А. П. Дульзон (1968) в статье «Гунны и кеты», где список таких совпадений был расширен. Таким образом Пуллиблэнк и Дульзон выдвинули гипотезу о.

28 принадлежности хуннского языка к палеосибирским (через родство с кетским).

В 1973 г. Г. Дерфер в большой статье «О языке гуннов» (G. Doerfer. Zur Sprache der Hunnen. CAJ. vol. XVII. 1973, № 1. — C. 1−50: русский перевод см.: Дерфер, 1986) опроверг версию о генетической связи хуннского и кетского языков и пришел к выводу о невозможности отнести язык хуннов к какому-либо из ныне существующих языков, а следовательно об отнесении его к языкам вымершим. «Является ли этот вывод неожиданным?» — вопрошает Дерфер в конце своей работы и отвечает: «Но мертвых языков больше, чем живых» (1986. — С. 113).

Следует ли растеряться от такого действительного неожиданного заключения авторитетного ученого-лингвиста? Нет, конечно. Исследователей, жаждущих истины, не приведет в уныние даже эпиграф, предпосланный Дерфером к своей работе: «А знать нам ничего, я вижу не дано! И этой думою все сердце сожжено». Гете. «Фауст». (Там же. — С. 71). Ведь отрицательный (против ожидаемого в каких-то пределах) вывод — это тоже результат, научная истина.

Г. Дерфер просит у читателя снисхождения за вынужденную краткость своего изложения, так как предложенная им гипотеза могла бы стать темой целой диссертации, которая все же привела бы к результатам «критического и негативного характера». «А кто же возьмется писать диссертацию, приводящую к негативным выводам?» — пишет он (Там же).

Надо полагать, такие диссертации еще появятся как со стороны лингвистов, так и со стороны прочих специалистов, а скорее — совместными усилиями тех и другихнадо при этом надеяться и на то, что таковые будут не только с «отрицательными», но и с «положительными» решениями проблемы, хотя по мнению,.

29 например, С. С. Миняева (1998. — С. 79) вывод Дерфера будет определять состояние данного вопроса на многие годы вперед.

Археология значительно продвинула вперед хуннологию, как и всс кочсвниковсдснис Центральной Азии и всей Евразии, но надо признать, что она так и не способствовала однозначному решению этнических аспектов истории и культуры хунну. Интересно, что первооткрыватель археологических памятников хунну Ю.Д. Талько-Грынцевич в конце XIX в. сделал предположение об их принадлежности к тюркским племенам (1905;1906), но оно было основано не на каких-то вещественных материалах, указывающих на этнос, а на знакомстве с известными к тому времени теориями, и ему оставалось лишь примкнуть к одной из них.

В дальнейшем археология намного обогатила наши знания о хунну, ввела в мир материальной культуры создателей первого кочевого государства, выявила неожиданно богатую высокоразвитую культуру: скотоводческую в своей основе, но с поселениями и городищами, крепостными сооружениями, с ремесленными цешрами, со следами обработки металлов, кости, камня и дереваизрядное количество импортных вещей — показатель активных экономических связей, богатое изобразительное искусство — показатель духовного мира, имеющего общую со скифо-сибирскими культурами мировоззренческую основу.

Археологическая культура хунну на территории Монголии и Забайкалья периода империи оценивается как монолитная и оригинальная, в целом отличная от предшествующих и последующих культур и памятников, что на первый взгляд, по суммарной оценке, не позволяет исследователям увидеть и решить вопросы ее генетических связей и исторического наследия в местных культурах. Но в ходе накопления материалов, с выявлением новых памятников и культур на территории Южной Сибири, Забайкалья и.

Монголии в них обнаруживается немало элементов хуннского наследия, а отдельные сопоставимые черты были отмечены ранее и в дохуннских культурах.

Подлинные же генетические связи и истоки формирования культуры хунну, по сравнению с прежними весьма общими представлениями о них по письменным источникам, стали проясняться за последние примерно два десятилетия уже по археологическим источникам с территории Китая, накапливаемым китайскими археологами, в исторической интерпретации которых принимают участие и российские.

Таким образом, резюмируя изучение простой и, казалось бы, ясной по своей формулировке проблемы происхождения и этнической принадлежности хунну, приходится констатировать ее достаточно сложный характер.

Под словом «происхождение» в данном случае нужно понимать прахуннские истоки, о которых априори, из письменных источников, было известно, что они находятся на юго-востоке цснтральноазиатской ойкумены, на территории Китая, где они постепенно выявляются и археологически.

Вместе с тем, в литературе постоянно обсуждается вопрос если не о генетических связях, то во всяком случае о некоторых общих элементах в культурах хунну, с одной стороны, и плиточных могил с другой. Все это требует своего объяснения.

Понятие же «этническая принадлежность» в применении к хунну очень сложно. Очевидная монолитность (единообразие) культуры вступает в противоречие с господствующим представлением о полиэтническом характере хуннского объединения, который был присущ этой культуре, как теперь выясняется, с самого начала ее формирования на прахунской стадии.

В результате, возникает проблема решения этнических аспектов культуры хунну в целом.

Подытоживая наш краткий историо1рафический анализ, можно прийти к следующим выводам.

1. Об этнических культурах в Центральной Азии исследователи уверенно начинают говорить с бронзового века, эпохи укрепления производящей экономики, возникновения металлургии и скотоводческого хозяйства.

2. О широкой экспансии индоевропейских и индоиранских этносов в западном ареале Центральной Азии вплоть до центральных районов Монголии и Забайкалья пишут, начиная с энеолита и продолжительностью до хуннского времени.

3. О культуре пратюркских и прамонгольских этносов на территории Монголии и Забайкалья говорят, начиная с конца бронзового и на протяжении раннего железного вековпри этом одну и ту же культуру — плиточных могил — относят одни к предкам тюрков, другие к предкам монголовлишь немногие формирование тюркской культуры склонны связывать с позднсскифскими, в частности, пазырыкскими памятниками Алтая.

4. Мнения об этнической принадлежности культуры хунну делятся не только между сторонниками двух точек зрениятюркизма и монголизма, но и высказывается точка зрения связей ее с предками кетов и даже о неизвестной нам языковой принадлежности (языку, вероятно, вымершему).

5. Что касается других государственных образований кочевников послехуннского времени, то относительно сяньби и жужаней существует единогласное мнение о их монголоязычностиотносительно же тюркских и уйгурского каганатов — о их тюркоязычности. Причем, большинство исследователей, даже признавая политическую (династийную) сущность указанных.

32 названий кочевых государств, склонно представлять себе историю последних как чередующуюся кардинальную смену этносов.

6. Как видим, если не все, то многое в этих тезисах спорно, а значит, этническая проблема истории Центральной Азии не решена.

Часть первая.

Ранние этнокультурные образования в Центральной Азии и их контакты (динлинско-дунхуский период).

273 Заключение.

В заключительной части своей диссертации представляется целесообразным сделать обобщение и выводы по трем выделенным частям, составляющим основные этапы этнической истории исследуемого региона.

Первые две главы, взаимодополняющие друг друга, посвящены эпохе образования этнокультурных общностей на территории Центральной Азии. Если в первой главе на общем фоне диахронного обзора древних и средневековых культур, начиная с самых ранних проявлений дифференцирующих признаков, выделены два археологических комплекса периода поздней бронзы и раннего железа, оцениваемые нами как этнокультурные общности, вступившие в тесный продолжительный контакт между собой и вызвавшие вследствие этого стартовые импульсы для будущих этнических процессов, имевших далеко идущие последствия, то во второй главе нами специально рассмотрены эти две культуры палеометаллической эпохи Центральной Азии, подробно разобраны археологические данные, свидетельствующие о взаимоотношениях разнородных групп населения этих комплексов.

Данные, которыми мы пользуемся при оценке этнических контактов строителей курганов-керексуров и плиточных могил, следующие:

1) территориальное и топографическое совмещение этих типов сооружений;

2) наложение части плиточных могил на керексуры, т. е. факты археологической стратификации памятников;

3) оленные камни — первоначальные атрибуты культуры курганов-керексуров — впоследствии вторично были использованы населением.

274 плиточных могил в качестве строительного материала, а затем и как объект почитания.

Эти данные, с нашей точки зрения, достаточно ярки и убедительны, чтобы на их основе представить картину сложных коллизий сосуществования и взаимодействия древних этнических массивов. Результаты контактов нам представляются в виде некоего этнокультурного субстрата, представленного населением, достаточно разнородным, но в культурном отношении ставшим однообразным. Последнее обусловлено не только единством территории обитания и хозяйственно-культурного типа контактирующих этнических групп, но и возобладанием культурных черт одной из групп — полагаем, что ди~дили~динлинских этносов.

Мировоззрение и идеология той эпохи формирования ранних степных скотоводческих племен культуры курганов-керексуров и культуры плиточных могил и их общих потомков нашли свое отражение, как нам кажется, в героическом эпосе монгольских народовГэсэриаде, чему и посвящен следующий очерк «К проблеме исторических корней Гэсэриады». Тема Гэсэриады в данном контексте заслуживает более широкого и подробного исследования, особенно по части исторических реалий южных связей с тибетским «Гэсэром», но то, что подмечено нами уже теперь, несомненно, является реликтами очень древних эпох — периодов освоения человеком металлов и широкого распространения изделий из них, сыгравших огромную роль в жизни общества. В перекличке эпических образов и археологических материалов можно видеть отражение идеологий борьбы добра и зла, культа силы и ловкости, культа предков и героев, наконец, культа небесных светил и их земных символов. Изобразительное искусство ранних кочевников, в частности, скифо-сибирское искусство звериного стиля в его крайних восточных вариантах и эпические образы, и сюжеты.

275 героического эпоса кочевых народов, в том числе Гэсэриады, можно считать разными формами отражения одного и того же культурно-исторического явления, соотношения которых требуют дальнейшего исследования.

И, наконец, именно анализ общей археологической ситуации привел нас к мысли поддержать высказанную когда-то догадку (Цыбиков, 1981. — С. 171) о том, что так называемый небесный пролог эпоса «Гэсэр», рисующий ситуацию противопоставления и борьбы западных и восточных богов, имеет под собой этническую подоплеку, в смысле противостояния этносов. Предложенный вывод, теперь уже аргументированный нами дуализмом археологических комплексов, безусловно, рискован, не бесспорен, но заманчив, ибо почему же не предположить, что вошедший в эпос религиозный небесный пантеон мог быть мифологической проекцией вполне земных дел и страстей эпических предков создателей героических поэм.

Таким образом, в первой части нашей диссертации рассмотрено праэтническое состояние обитателей Центральной Азии, когда сложились крупные этнокультурные массивы разных по происхождению корней, связанных соответственно один с западным и другой с восточным ареалами центральноазиатской ойкумены, а затем эти этносы вступили во всесторонние продолжительные этнокультурные связи на огромной территории контактной зоны и заложили начало синтеза протокультур, в полной мере реализовавшийся в дальнейшем, в новых исторических условиях.

Новые исторические условия — это историко-культурная обстановка, сложившаяся с появлением хунну в Центральной Азии. Ей посвящена вторая часть, в которой исследуется нами проблема этнической дефиниции хуннского историко-археологического комплекса. Начать эту тему пришлось традиционно — с обобщения.

276 существующих гипотез по вопросу этнической принадлежности хунну периода их великодержавия и авторской оценки современного состояния и возможностей решения данной проблемы. В главе об этническом аспекте истории и культуры хунну изложена точка зрения, согласно которой хуннское общество периода созданной ими номадической империи представляло собой новое этнополитическое образование, не поддающееся однозначному этническому определению. Культуру хунну, представленную единообразными археологическими памятниками на всей территории ее распространения, можно охарактеризовать как государственную суперэтническую, но сложившуюся еще до образования державы, вобрав и переработав в себе элементы культур разных этносов на юге Центральной Азии.

К этому краткому резюме сводится содержание четвертой главы. Только что сказанным, т. е. потребностью углубиться в прахуннское состояние, продиктовано место, отведенное следующей главе 5 «Происхождение и ранняя история хунну» .

В данной главе мы предприняли анализ публикаций российских исследователей, изучивших доступную им китайскую литературу по вопросам происхождения и формирования ранних сюнну. При этом выясняется, что изучение поднятой проблемы, по археологическим материалам, находится на начальной стадии, и лишь в последние два десятилетия началось накопление материалов, и что среди китайских и российских ученых нет единого мнения в решении данной проблемы.

Ознакомившись с точками зрения отечественных ученых и опираясь на их исследования, мы приходим к мнению, что разность их взглядов на происхождение и формирование раннесюннуского археологического комплекса происходит из-за того, что эти исследователи непременно и, как правило, строго детализируют во времени и пространстве исторические процессы и явления, ищут, с.

277 одной стороны, заведомо конкретные археологические памятники среди некоторого их разнообразия, а с другой, — затрудняются признать в качестве протосюнну какой-либо этноним из множества этнических названий, представленных в китайских письменных источниках. Между тем, если подходить к делу иначе, с поправкой на только что сказанное, то, кажется, и не нужно будет много спорить.

Мы попытались изложить свою позицию, с которой можно интерпретировать этногенез хунну на стадии до ухода их в степи Монголии и создания империи. Если коротко сформулировать ее, то она сводится к следующему: в своих корнях сюнну произошли из группы восточных племен ху, южной Маньчжурии, где первоначально не различались ни дунху, ни хунну, но в результате вековых контактов этой этнической общности с другими группами этносов из числа жунов и ди (жун-ди) обособилась и выделилась хуннуская группа этносов, втянутая в западные связи и противостоявшая теперь своим прежним соплеменникам, которых китайские летописцы стали называть дунху. Произошло разделение прежде единой этнической общности на две ветви — дунхускую и хуннускую.

Таким образом, образование хуннуской ветви этносов обусловлено контактами и смешением между восточными ху, жунами и ди. Вот почему возможна следующая трактовка: к генезису хунну имеют отношение прежде всего памятники крайнего юга Маньчжурии, связанные с дунхуской группой племен, и памятники Ордоса, связанные с жундискими этносами. Смешавшиеся и ассимилировавшиеся с жунами и ди хунну перешли Гоби и возглавили также смешанные этносы северных степей Монголии.

Этим еще более усложняется проблема этнической характеристики населения хуннской державы, о чем мы писали выше и в чем состоит, между прочим, узловой момент этнической истории.

278 кочевников Центральной Азии. Дело в том, что как бы ни толковали этническую историю Центральной Азии, трудно начисто отрицать тот факт, что все послехуннские этнополитические образования кочевников являли собой комбинацию в основном тюркоязычных и монголоязычных этносов, пребывавших не только и не всегда в состоянии противоборства друг с другом и подчинения одних другими (смотря, какая династия находилась во главе объединения), но и находившихся в состоянии дуальнобрачного этнического родства между собой. Именно это последнее обстоятельство и нашло отражение в генеалогических легендах ранних тюрков и монголов, по следам которых мы и попытались пойти к истокам их этнической истории.

Глава 6 «К истокам этнической истории тюрков и монголов» является центральным во всей книге. Вложенная в нее концепция строится на следующей цепочке фактов, связанных с генеалогическими представлениями о себе тюрков и монголов: средневековые монголы, создатели Монгольской империи, считали своими прародителями волка и оленяплемена теле (хойху-ойхор-уйгур) производили себя от волкатюрки-тукю вели свое происхождение от волчицы, и те, и другие были историческими преемниками хуннуно вместе с тем у туюо была и другая легенда о тюркском предке в образе белого оленя с золотыми рогамиу западных гуннов была легенда о том, как лань показала им дорогу (брод) через Меотиду (Азовское море) — культ оленя развит в бонских верованиях тибетцев — потомков жунов и жун-ди.

Вообще-то, обозревая шире, поиски фольклорно-мифологических и художественно-изобразительных прообразов этих тотемных животных могут привести нас куда угодно: их мы видим и в изобразительном искусстве саков, савроматов и скифов, и в капитолийской волчице, вскормившей Ромула и Ремаи в мифологии греков, германцев, иранцев и хеттови наконец, тюркское слово бёри~бюри~бури — волк является.

279 индоиранским заимствованием, а имя иранского племени «sag» означает олень.

Но вместе с тем образы оленя и волка мы видим на петроглифах неолита и бронзового века Сибири и Центральной Азии, на оленных камнях, в пазырыкском и татарском изобразительном искусстве, в искусстве ордосских бронз и связанном с ними искусстве хунну. Там, на юге, где сформировались протосюнну (хунну) в непосредственном этническом контакте с жунами и ди, китайскими источниками зафиксированы эти тотемические образы. Они и вошли в легенды сначала хунну, затем тюрков-тукю и теле-уйгуров. Вот по какой линии связи должен идти и, как мы показали в работе, проходит путь движения генеалогических легенд тюрков и монголов.

Таким образом, от чтения второй части диссертации читатель получил представление об исторических и этнических процессах на юго-восточной окраине центральноазиатской степной ойкумены, результатом которых явился хуннский этнокультурный феномен, распространившийся оттуда на всю названную ойкумену. Суть этого феномена была все та же — контакты этносов и культур. И хотя последние на юге были, судя по письменным данным, более сложными и многокомпонентными, нежели аналогичные процессы на севере Центральной Азии, мы расцениваем их как эквивалент последних, отдавая при этом полный отчет в том, что археологические комплексы, соответствующие контактирующим этносам, здесь несколько иные, чем на севере. Тем не менее, на основании предложенной оценки ситуаций на севере и юге Центральной Азии как эквивалентных между собой, мы полагаем, что некоторые из имен, контактировавших на юге этносов, такие, как ди>дили>динлин и ху>дунху>хунну, можно было бы перенести на этнические общности севера, т. е. на этносы курганов-керексуров и плиточных могил соответственно.

Наконец, если обозначить этап и определить характер этнического процесса данного периода, приходящегося на позднюю древностьраннее средневековье, то его можно сформулировать как суперэтнический культурогенез в условиях тюрко-монгольской межэтнической интеграции, т. е. это была стадия, которую неизбежно должны были пройти хуннские племена и которая была предопределена предыдущей эпохой контактов крупных этнических массивов.

Глав 8, 9 и 10 посвящены эпохе средневековья — периоду Тюркских и Уйгурского каганатов и начала Монгольского государства (VI-XIII вв.). Суть этнических процессов этого периода и их результат можно охарактеризовать следующим образом: продолжение тюрко-монгольского суперэтнического развития, его неоднократные кризисы и, наконец, этническая трансформация. Последняя, т. е. этнотрансформация, связана с образованием очередного в истории кочевников Центральной Азии государства, возглавляемого на этот раз монгольской династией, потомков все того же знаменитого рода волка, связанных, как мы показали выше, с хуннской ветвью. Возникает естественный вопрос, кто были создатели великого Монгольского государства и какова была предшествующая их история.

Мы уже писали (см. главу «К истокам.»), что единоплеменников царского рода монголов было много. Судя по тому, что их потомкироды волка распространены в районе Байкала (среди западных бурят), в Западной Монголии (среди ойратов) и в Калмыкии (среди ушедших ойратов), можно лишний раз убедиться во мнении, что это — потомки племен, чья история и судьбы так или иначе связаны с хунну и их историческими преемниками по созданию кочевых государств в Центральной Азии. Со значительной долей вероятности, они могли быть потомками некогда сложившихся в одно целое хунну-сяньбийцев, прошедших свою историю через Сяньбийскую державу, затем через.

Жужаньский каганат, а после разгрома последнего ушедших «в небытие» (в легендарный Эргунэ-Кун). Основные районы сосредоточения жужаней, их северные кочевья и политический центр каганата находились, судя по имеющимся сведениям, в горных долинах и степях Хангая и Алтая, где они и были, кстати, разгромлены тукюэсцами.

Исходя именно из этих данных, мы стали на сторону тех, кто подвергает сомнению версию восточной, связанной с Аргунью, локализации легендарного Эргунэ-Куна, и попытались подкрепить некоторыми соображениями западное направление поиска того места, куда племя буртэ-чино ушло, где оно возродилось и откуда вышло на арену истории, чтобы создать великую империю под именем монголов (см. главу «К историзму мифов.»). Мы пришли к выводу, что местность Эргунэ-Кун, которая находилась, по признанию самих создателей легенды, в чужой земле (джадын-дзадын-задын газар) и которую, кстати, следует называть прародиной монголов лишь условно, может быть отнесена к западу от Байкала, где-то в горнотаежных котловинах типа Прихубсугулья и Восьмиречья или, даже возможно, Тувинской котловины.

Археологическая обеспеченность периода средневековья по сравнению с предыдущими, к сожалению, наименьшая. О комплексе различных видов памятников, составляющих единую археологическую культуру того времени, говорить не приходится. Объясняется это прежде всего неравномерностью исследования территории, на которой образовалось Монгольское государство и сложились окончательно монголоязычные этносы, но в то же время такое положение зависит, несомненно, и от характера исторических (политических) процессов в динамичном мире номадов Центральной Азии. Раскрыть и конкретизировать эту зависимость — задача не из легких, для этого.

282 необходимы повсеместные исследования интересующей нас территории и тщательная корреляция выявленных археологических памятников средневековья.

Особенность с археологическим обеспечением третьей части нашего исследования состоит в том, что сравнительно лучше исследованы Предбайкалье, Западное Забайкалье и Восточное Забайкалье, т. е. северная окраина монгольского мира. Однако именно с этими территориями, как выясняется, было поначалу связано появление на исторической арене тех монголов, которые создали государство, затем и империю. Вот почему, думается, не должно быть больших претензий к автору за то, что в этой части своей диссертации мы ограничились археологической панорамой лишь Байкальского района (см. главу «Корреляция.»).

Что же касается существа дела, то автор в полной мере отдает себе отчет в том, что рассмотренные им памятники отражают неоднообразную этническую картину того периода и что какую-либо из групп выявленных погребальных комплексов невозможно связать конкретно с интересующими нас родами буртэ-чино — предками царского рода монголов, ибо там вблизи Байкала и в верховьях Онона китайскими и монгольскими летописцами констатируется присутствие народа дада (китайское наименование монголов) и бэдэ (самоназвание некоторых групп монгольских этносов, в частности, северных). Важно то, что археологические памятники по обе стороны Байкала демонстрируют смену погребальных комплексов с тюркскими чертами на комплексы с признанными монгольскими элементами погребальной обрядности. Иначе говоря, на примере средневековой археологии ближнего Прибайкалья можно констатировать процесс этнотрансформации — явление, о котором пишут теоретики этнологической науки.

Согласно нашей концепции важно и то, что земля Прибайкалья оказалась на пути движения к Онону племени буртэ-чино и там была заложена традиция брачного родства предков Чингисхана по женской линии. С тех пор эта прекрасная земля получила почтительное и святое для монголов имя «Баргуджин-Тукум» .

И, наконец, последний очерк «Духовное освоение центральноазиатских ландшафтов и рождение экологической концепции Родины не нуждается в комментариях, ибо само его название говорит о том, где формировались монгольские племена как этническая общность.

Итак, на основе систематизации и корреляции материалов археологических культур и памятников Центральной Азии и с помощью данных религии, мифологии, героического эпоса, этнической генеалогии монгольских и тюркских народов мы попытались изложить свое понимание этнической истории Центральной Азии в древности и средневековье, приблизительно от XIII в. до н.э. до XIII в. н.э.

Автору удалось прийти к выводу об изначально разных корнях прамонгольских и пратюркских этносов, уходящих в крупные археологические комплексы позднего бронзового и раннего железного веков — культуру плиточных могил и культуру курганов-керексуров. Результатом длительных контактов этих культур явился сложный этнокультурный субстрат, на котором продолжилась и вместе с тем началась история суперэтнических образований кочевых племен Центральной Азии, начиная от Хуннской империи и кончая Монгольской.

На археологических и письменных источниках автор показал времена и пространства, в которых происходили ранние этнические контакты, приведшие в конце концов к трудно дифференцируемой этнографической близости тюркских и монгольских племен древности и средневековья.

В предлагаемой работе, думается, впервые нашла свою дополнительную развернутую аргументацию часто подвергаемая сомнению концепция о том, что родина монголов находится все же в Центральной Азии, а не вне ее, и что историю и культуру монгольских народов нельзя понять и изучить в отрыве от древних кочевых племен не только тюркского, но и тибетского происхождения.