Французская «неистовая словесность» в русской рецепции 1830-х годов

Тот факт, что Нодье, оставляя такие отрицательные отзывы о френетической литературе, сам активно ее культивировал и насаждал во Франции, свидетельствует о некоей литературной игре, которую он вел на протяжении 1820-х гг.15 Как писал Р. Бре еще в 1932 г., характеризуя выступление Нодье, «il a aide au succes de Byron, a patronne le vampirisme byronien, pactise avec l’ecole frenetique issue de Byron, et maintenant il s’effraie, il recule, il reagit. En janvier 1821, dans les «Annales», il publie deux articles sur le «Petit Pierre, traduit de l’allemand de Spiess»: c’est une retractation"16. Однако.

14 [Nodier Ch.] Infernaliana. Publie par Ch. N***. Paris, 1822. P. 9.

15 Здесь необходимо отметить, что «Жан Сбогар» вышел, как в первом, так и во втором изданиях, без подписи автора (то же самое произошло и с мелодрамой «Вампир») — его причастность к изданию «Лорда Рутвена», как уже упоминалось ранее, чуть не стоила Нодье репутации- «Смарра» приписывалась некоему графу Максиму Одену (фамилия которого, кстати, является частичной анаграммой фамилии автора: Odin — Nodier), тогда как Нодье брал на себя всего лишь роль переводчика (это касается и «Бертрана») — наконец, имя автора «Инферналианы» было скрыто в имени и первой букве фамилии. Несмотря на то что современники понимали, кто стоял за всеми этими текстами, само нежелание Нодье демонстрировать свою причастность к созданию френетических произведений свидетельствует о некоторых его опасениях за свое имя.

Он способствовал успеху Байрона, поддерживая разработанную им тему вампиризма и созданную им неистовую школу, а теперь он пугается, отступает, противоречит сам себе. вплоть до недавнего времени детальной интерпретации этой литературной игры не существовало. В 2009 г. ее предложил Глиное: «Nodier, introducteur du roman de l’outrance en France, se devait de s’en faire le contempteur pour sauver le romantisme — et lui-meme — du desaveu"17. Нодье обнаруживал принципиальную разницу между двумя разновидностями современной литературы: по одну сторону находилась массовая литература, эксплуатирующая «готические» сюжеты18, с другой — рождающийся во Франции романтизм, который не избегал этих сюжетов, но был готов их творчески преобразовывать в соответствии со своими художественными задачами. Понимая всю зыбкость и нестабильность этого романтического движения, Нодье писал в предисловии к переводу драмы Метьюрина: «Si le genre nouvellement nomme romantique n’etoit, comme on l’a dit, que l’effet naturel des modifications apportees dans la litterature et dans les arts par un nouvelle religion et des institutions nouvelles, il faudrait en reconnaitre la necessite"19. Демонстративно отказываясь признавать за романтизмом право на существование, Нодье пытался оправдать это отсутствием его достойных представителей: «Le fait est qu’il n’y a point de genre romantique en France, tant qu’il ne s’est pas eleve dans ce genre un talent qui nous en fasse comprendre la puissance, en appropriant les beautes de la langue poetique a une conception grande et forte, puisee dans nos institutions, dans nos croyances, dans nos m? urs,.

В январе 1821 г., в «Анналах», он публикует две статьи о «Маленьком Петере, переведенном с немецкого из Шписса», и это попятное движение" (Bray R. Chronologie du romantisme (1804−1830). Paris, 1932. P. 68).

17 «Нодье, писатель, который ввел жестокий роман во Францию, чувствовал себя обязанным его осудить, чтобы спасти романтизм — и самого себя — от порицания» (Glinoer A. Op. cit. Р. 67).

18 «В период Реставрации увлечение черным романом становится всеобщим, широкая волна бульварных имитаций наводняет Францию, и романтизм органически воспринимает мрачную и зловещую готику английских романистов, становящуюся одним из его активных элементов» (Шор В. Е. Указ. соч. С. 173).

19 «Если бы жанр, с недавних пор называемый романтическим, представлял собой что-то иное, нежели естественный результат изменений, привнесенных в литературу и искусство новой религией и новыми институтами, следовало бы признать в нем необходимость» {[Nodier Ch., Taylor I.] Avertissement des traducteurs // Bertram, ou Le chateau de St.-Aldobrand. Tragedie en cinq actes. Traduit librement de l’anglais par MM. Taylor et Ch. Nodier. Paris, 1821. P. I). et affranchie du joug eternel des traditions grecques et romaines avec leur fables usees et leur mythologie d’opera"20. И как бы оправдывая неразвитость, зачаточность французского «романтизма», Нодье снова использует эпитет «frenetique»: «Le genre souvent ridicule et quelquefois revoltant qu’on appelle en France romantique, et pour lequel nous croyons n’avoir pas trouve trop malheureusement l’epithete de frenetique, ne sera jamais un genre, puisqu’il suffit de sortir de tous les genres pour etre classe dans celui-la"21.

Многообразие наименований, по-видимому, отражало переходность этого этапа французской литературы, когда старая норма уже не могла удовлетворять потребности читателей (о ее массовости и, следственно, низком качестве, Нодье также писал), но новой нормы еще не существовало, и попытки самого Нодье создать нечто принципиально новое, несмотря на примечательность и необычность, не увенчались успехом. 1820-е гг. прошли в поисках: О. де Бальзак написал около десяти вполне традиционных «готических» романов, Гюго создал «Бюг Жаргаля» и «Гана исландца». Литературная «революция» произошла только в 1829 г., с выходом романов Гюго и Жанена. В отличие от френетической литературы, воспринимавшейся к концу 1820-х гг. как глубоко вторичное явление, эти два романа, открывая новые смыслы, воспринимались как нечто свежее и новаторское. Во французской литературоведческой традиции «неистовая словесность» рассматривается как видоизменение френетической традиции. Так, Глиное относит романы Гюго и Жанена к «черному реализму» («le realisme noir»), который, продолжая френетическую традицию, обладал рядом специфических черт. С одной стороны, оба произведения отрекались от того.

20 «Дело в том, что во Франции нет собственно романтического жанра, поскольку пока еще не появился талант, который заставил бы нас понять его могущество, сочетав красоты поэтического языка с замыслом великим и сильным, который был бы почерпнут в наших институтах, верованиях, нравах и освобожден от вечного ярма греческих и римских традиций с их затасканными баснями и оперной мифологией» (Ibid. P. III—IV). 2 «Жанр, часто нелепый и порой возмутительный, который называют во Франции романтическим и для которого, мы, кажется, нашли довольно удачный эпитет френетический, никогда не будет жанром, потому что достаточно перейти границы всех жанров, чтобы быть причисленным к нему» (Ibid. P. V). опыта, который был накоплен «готическим» романом. «Последний день приговоренного к смерти», по мысли Глиное, «fait contraste au sein du roman romantique precisement par ce qu’il dissimule: contre toute attente, il occulte le crime commis par le condamne ainsi que la scene de son execution"22. Полного отказа от френетической поэтики, с другой стороны, не происходит: во-первых, Гюго вводит сцены ужасных галлюцинаций, а во-вторых, сама манера письма, изобилующая таким эпитетами, как «effroyable», «epouvantable», «hideux», «monstrueuse», «affreux», отсылает к френетической традиции. Вследствие этого, пишет Глиное, критика (в лице, среди прочих, Жанена) восприняла Гюго не как оппонента, а как продолжателя френетической традиции. Появились даже сочинения, пародировавшие роман, такие как «Следующий день после последнего дня приговоренного к казни» Ж. Шербулье. Что касается «Мертвого осла и гильотинированной женщины», Глиное считает это произведение насквозь ироническим, использовавшим мотивы «готического» романа (а том числе, как ни парадоксально, и романа Гюго) как материал для его разрушениятак, например, жаненовский палач неожиданно галантен и учтив. Вместе с тем «Мертвый осел» выводит на первый план иной вид ужасного: здесь нет ни проводящих в трепет замков, ни разбойников, сама сюжетная линия не имеет ничего общего с повествованием в традиционном «черном» или «готическом» романеоднако роман изобилует ужасающими и отвратительными сценами.

Как представляется, «готический роман» предлагал определенную модель мира: «Инопространственность — вот, пожалуй, самый ощутимый признак готической прозы. И она необязательно заявляет о себе посредством готической архитектуры — архитектурный стиль может быть и иным, даже самым нейтральным, дело вообще может происходить на открытой местности (хотя все-таки предпочтительно в городе, а не в деревне). Главное.

22 «<.> изнутри противостоит романтическому роману именно за счет того, что он не показывает: против всякого ожидания, он скрывает преступление, совершенное приговоренным, так же как и сцену его казни» (Glinoer A. Op. cit. Р. 113).

— чтобы пространство перестало быть однородным, чтобы в нем появились противопоставленные друг другу участки, пути, границы, силовые линии, чтобы некоторые перемещения в нем оказывались желанными, или запретными, или вызывающими страх — а порой и теми, и другими, и третьими одновременно"23. В литературе конца 1820-х гг. роль и все типологические свойства инопространства «готического романа», его враждебность, агрессивность, смертоносность, берет на себя город. «Tant «Le Dernier Jour d’un condamne» que «L'Ane mort» reculent les frontieres du frenetique: ils l’instrumentalisent pour mieux parvenir a une denonciation sociale. L’un et l’autre expriment ainsi une transformation profonde et durable des thematiques romanesques liees au crime et a la violence, transformation elle-meme consequence d’une reconfiguration de l’espace urbain"24. Главным героем этой литературы становится двуликий Париж, город страхов и психозов, пугающий своими мрачными локусами (Бисетр, Гревская площадь, Шарантон, Сальпетриер), но вместе с тем город купающихся в роскоши банкиров и аристократов. Ужасное существует в бытовом измерении, в «реальной жизни», вследствие чего «неистовая словесность» в стилистическом отношении гораздо более неистова, чем «готический роман» и его соседи: внимание к фразеологии повышается в несколько раз. Наслоение эпитетов, синтаксические параллелизмы, стилистические перебои и контрасты — все эти особенности «неистового» дискурса были вполне л с типичны для корпуса французской литературы конца 1820-х — 1830-х гг.

23 Зенкин С. Н. Французская готика: в сумерках наступающей эпохи // INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII—XIX вв.еков / Составитель С. Н. Зенкин. М., 1999. С. 6.

24"Как «Последний день приговоренного к смерти», так и «Мертвый осел» расширяют границы френетического: они используют его, чтобы сосредоточиться на изобличении социального строя. Оба романа отражают, таким образом, глубокую и длительную трансформацию романтических тем преступления и жестокости как следствие изменения урбанистического пространства" (Glinoer A. Op. cit. Р. 119−120).

См. стилистический анализ «Мертвого осла и гильотинированной женщины» в: Алавердов Ю. В. Романтический стиль в кривом зеркале пародии (Жюль Жанен. «Мертвый осел и гильотинированная женщина») // Стилистические проблемы французской литературы: Сборник научных статей. JL, 1975. С. 16−26. * *.

Степень изученности темы. В русском литературоведении «неистовая словесность» довольно часто ассоциировалась с «черным романом» или трактовалась как прямое продолжение «готической» традиции. Одним из крайних сторонников подобной точки зрения был Ю. В. Алавердов: «» Неистовый романтизм", направление, обособившееся от «готического» или «черного» романа, стало в 1820-х годах едва ли не господствующим во французском романтизме. «Кошмарный» жанр казался характернейшей особенностью новой литературной школы, — вначале даже не существовало четкого разделения между понятиями «неистовый» и «романтический». Произведения «неистовых» романтиков, окрашенные эмоционально-патетической манерой повествования, характеризовались «страшными» и таинственными сюжетами, обращением к средневековью, фантастике или «чудесному» «26. Сходную позицию занимает С. Р. Брахман: «Истинным литературным открытием для французской прозы начала XIX века сделался «готический», или «черный», роман — жанр, который произвел настоящий фурор среди читающей публики, вошел в моду на четыре десятилетия и породил целую литературную ветвь «неистового романтизма» «27. Появление собственно французского «черного» романа связывалось Брахман с 1820-ми гг. с началом литературной деятельности Бальзака и Гюго. Рассуждая о французской культуре рубежа XVIII и XIX веков, Брахман вслед за Ж. Б.

JQ.

Баронианом писала о «неистовой культуре», не различая «черный» роман и «неистовую словесность». Само появление «неистового романтизма», утверждает Брахман, было связано не с романом Жанена, а именно с «готической» традицией: «В 1830-е годы, когда мода на «неистовую литературу» во Франции начала падать, эта литература продолжала жить под.

26 Там же. С. 17.

27 Брахман С. Р. «Неистовый» насмешник // Жанен Ж. Мертвый осел и гильотинированная женщина / Изд. подг. С. Р. Брахман. М., 1996. С. 294.

28 См.: Baronian J. В. Panorama de la litterature fantastique de langue francaise: des origines a demain. Bruxelles, 1978. пером так называемых «малых романтиков», к которым можно причислить и молодого Жюля Жанена"29.

Однако большинство исследователей придерживаются иного взгляда на историко-литературный процесс, согласно которому «неистовая словесность» представляет собой особый, хотя и генетически связанный с «готическим» романом жанр, сформировавшийся только к концу 1820-х гг. в л | произведениях Жанена и Гюго. Его преемственность и новаторство были отмечены еще В. Е. Шором: «» Неистовая" струя оформляется в самостоятельное течение и эмансипируется от «готического» романа лишь с появлением в 1829 году романа Жюля Жанена «Мертвый осел и гильотинированная женщина» «32. Ту же мысль высказывал Б. Г. Реизов, размышляя о понятии «неистовый»: «Слово это как литературный термин появилось еще в 10-е годы, во время острой полемики с первыми проявлениями романтизма, в борьбе со вторгшейся во Францию «северной» литературой. Речь шла, прежде всего, о немецких драмах, изобилующих «страшными» и «неблагородными» сценами казней и убийств, о драмах Шекспира, о «черном» или готическом английском романе, о немецком о о рыцарском» и «разбойничьем» романе с привидениями и «чертовщиной» «. Реизов подчеркивал своеобразие той литературы, которая зародилась в конце 1820-х гг.: «Говорить о «литературе отчаяния» в 20-е годы не было больших оснований, и «неистовая» литература в то время означала лишь страшные.

29 Брахман С. Р. «Неистовый» насмешник. С. 297.

30 Виноградов называл «Мертвого осла и гильотинированную женщину» «» неистовым" манифестом" (Виноградов В. В. Романтический натурализм (Жюль Жанен и Гоголь) // Виноградов В. В. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 78) — по мнению, Б. Г. Реизова Жюль Жанен «создал этот жанр» {Реизов Б. Г. «Неистовая литература» // Реизов Б. Г. Французский роман XIX века. М., 1969. С. 65) — и в более поздней статье О. И. Принцевой утверждается, что книга Жанена «послужила образом для произведений, составивших «школу разочарования», или так называемую «неистовую школу» «{Принцева О. И. Жюль Жанен, или Первые шаги «неистового романтизма» // Французская литература 30−40-х годов XIX века: «Вторая проза». М., 2006. С. 95).

31 Именно с «Последнего дня» начинала отсчет «неистовой словесности», например, Т. В. Соколова (Соколова Т. В. «Неистовый роман» // Соколова Т. В. Июльская революция и французская литература (1830−1831 годы). Л., 1973. С. 109−110).

32 Шор В. Е. Указ. соч. С. 173.

33 Реизов Б. Г. «Неистовая словесность». С. 64−65. сюжеты, претившие французскому вкусу и не допускавшиеся к постановке на классической сцене. Особый характер этот термин приобрел лишь в 30-е годы. Отчаяние, овладевшее широкими кругами писателей, придало новый смысл самому термину"34. Похожей точки зрения придерживалась Соколова: «В смешении разнородных явлений, называвшихся тогда романтизмом, они (Нодье и Ж. С. Тейлор, переводчики и авторы предисловия к драме Метьюрина «Бертран, или замок Сент-Альдобран». — Н. Д.) предлагают выделить «неистовый жанр». Однако и для самого Нодье слишком неопределенны как само это понятие, так и граница между романтизмом и «неистовым жанром» «. Формирование собственно «неистовой словесности», связанное с именами Гюго и Жанена, началось, по мнению Соколовой, именно в конце 1820-х гг. Как пишет Г. Н. Метелева, «своеобразие развивающегося в этот период во французской литературе направления состоит в том, что, с одной стороны, это литература «отчаяния», а с другой — это литература «неистовства», безудержно и остро раскрывающего пороки общества». Сопоставляя «неистовую словесность» с «готической» традицией, Метелева отмечала, что «в отличие от писателей «черного» жанра убийства и преступления, тюрьмы и больницы, ужасы и страсти интересовали «неистовых» романтиков не сами по себе, а как зло, царившее в современной им действительности"37. В конце 1820-х гг. роль френетических элементов была переосмыслена, что и привело к созданию нового жанра.

Неистовая словесность" как факт русского литературного сознания была рассмотрена в работах В. В. Виноградова 1920;х гг.38 На основании.

34 Там же. С. 65.

35 Соколова Т. В. «Неистовый роман». С. 109.

36 Метелева Г. Н. «Неистовство» 1830-х годов и его связь с традициями европейского романтизма // Традиции и взаимодействия в зарубежных литературах. Пермь, 1996. С. 54.

37 Там же. С. 55−56.

38 Виноградов В. В. 1) О литературной циклизации (По поводу «Невского проспекта» Гоголя и «Исповеди опиофага» Де Квинси) // Виноградов В. В. Поэтика русской литературы. М., 1976. С. 45−63- 2) Из биографии одного «неистового» произведения многочисленных критических высказываний им последовательно разрабатывался концепт «циклизации», под которым понималось объединение литературных произведений на основании сходства конструктивных моментов их поэтики. Виноградов целенаправленного разводил понятия «школы» как объединения, существование которого постулируется его участниками, и «цикла» как рецептивного конструкта, возникающего в сознании читателя: «В плоскости „литературного сознания“ эпохи художественные произведения группируются в циклы. Эта циклизация меньше всего может быть смешиваема с понятием о художественной системе школы, так как в циклизации признаки внутренней, эстетической целесообразности стилистических объединений и понимание неразрывной конструктивной общности сопоставляемых произведений не имеют строгого обоснования в объективных нормах художественного построения. Циклизация производится по отдельным^'характерным» приметам, которые и выступают как критерии классификации и опознания современниками наличной литературной продукции. Писатель в своем творчестве так или иначе ориентируется на эти формы циклизации, иногда сознательно их разрушая. Ведь группировка литературных произведений по циклам определяется сходством лишь немногих, наиболее резких конструктивных моментоввообще же стилистические формы в пределах одного цикла могут быть явно противоречивыми и враждебными"39. Иными словами, «неистовая словесность», никогда не декларировавшая себя как литературная «школа» и даже как некое оформленное течение, характеризовалась набором дифференциальных признаков, которые позволяли относить к ней самые разные текстыпричем подобная группировка оказывалась возможной только в том случае, если такие тексты осознанно причислялись современниками к одной категории, воспринимались в их жанровом единстве. Виноградов так характеризовал особенности «неистового» цикла: «Это. некая схема.

Последний день приговоренного к смерти") // Там же. С. 64−75- 3) Романтический натурализм (Жюль Жанен и Гоголь). С. 76−100.

39 Виноградов В. В. О литературной циклизации. С. 54. литературной «действительности», уголок мира «литературных вещей» с своеобразными формами их связей и соотношений, с предопределенной направленностью «событий», с заданными биографиями персонажей"40.

Для описания принципов циклизации «неистовой словесности» Виноградов обратился к отзывам русской периодической печати (в основном «Библиотеки для чтения» за 1834 г. и «Северной пчелы» за 1833 г.), где в качестве типичных признаков направления выделялись злодеяние, убийство, посрамление чести, кровосмешение, сдирание кожи с человека — мотивы морального и физического разложения. Приведенные Виноградовым цитаты должны были доказывать также, что «неистовство» связывалось русскими читателями с самыми отвратительными сторонами человеческой природы и современного социального строя. Исследователем был отмечен и социально-культурный аспект «неистовой словесности», когда реальные убийства, самоубийства и различные психические отклонения воспринимались современниками как проекция литературной практики в бытовую сферу. Под определение «неистовых» попадало, с точки зрения Виноградова, огромное количество текстов самой разной природы, что приводило к размыванию границ цикла: «Этим путем, путем синтезов разнородных форм, возникали новые, не вмещавшиеся в пределы «ужасной натуры» конструкции, которые вели или к изменению примет «неистовой словесности», т. е. к перестройке представления о ней, или же к новым критериям и новым типам циклизации"41. Таким образом, утверждал Виноградов, «неистовая словесность» была чрезвычайно подвижным и изменчивым явлением, которое, едва появившись, уже было готово к модификациям. Размытость границ часто приводила к тому, что одни и те же тексты вызывали у критиков противоположную реакцию. Так произошло, например, с романом Сентина «Изувеченный"42. Явление было столь неоднородным, что вообще, вероятно, имеет смысл говорить не об одной, а о нескольких «неистовых».

40 Там же.

41 Там же. С. 60.

42 Там же. С. 60−61. школах, каждая из которых характеризовалась своими особенностями поэтики. Все это предоставляло большую свободу в интерпретации литературных явлений. Так в русском литературоведении «родилась» «неистовая словесность», не имея для этого ни эмпирических данных, ни литературоведческого прецедента.

Возможный вариант классификации этих направлений был предложен Б. В. Томашевским в статье 1927 г. «Письма А. С. Пушкина к Е. М. Хитрово. 1827−1832». Анализируя пушкинские письма, Томашевский, как и Виноградов, писал о нескольких разновидностях французской «неистовой словесности». Так, один из выделенных им типов («экзотическая ужасная литература"43) представлена, например, романом Э. Сю «Плик и Плок». Этот тип воспринимался Томашевским как продолжение романов Ф. Г. Дюкре Дюминиля, В. д’Арленкура и френетической литературы 1820-х гг. Примерно тот же экзотизм, на этот раз связанный со средневековым городом, был отмечен Томашевским в романе Гюго «Собор Парижской Богоматери». К другому типу можно отнести романы «Примадонна и мясник» Э. Бюра де Гюржи, «Мертвый осел и гильотинированная женщина» Жанена и «Луиза, или Горести уличной девки» И. Ренье-Детурбе. В них акцент делается не на экзотике, а на городском быте. Авторы отказываются от экзотического фона «черного» романа и переносят действие в современный город, потрясавший своей жестокостью и враждебностью44.

Этот последний признак был особо важен для одного из наиболее активно интересовавшихся «неистовой словесностью» литературоведов — Б. Г. Реизова. В своей ранней статье, «К истории романтического урбанизма: „Исповедь“ Жюля Жанена и „Отец Горио“ Бальзака», Реизов рассматривает место действия как конститутивный признак жанра: «С точки зрения.

43 Томашевский Б. В. Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово. С. 374.

44 Эта особенность художественного пространства «неистовой словесности» упоминается вив статье В. Е. Шора: «» Неистовое" мировоззрение проявляется в изображении необычайных, подчас чисто механических, но всегда чрезвычайно острых коллизий, а также в живописании «ужасных, „страшных“ картин, в воспроизведении отталкивающе безобразных сторон жизни» (Шор В. Е. Указ. соч. С. 173). неистовых", современная действительность куда страшнее, чем любые выдумки романистов. Ни в историческом романе Вальтера Скотта, ни в готическом романе Анны Радклиф не найти таких страстей, ужасов и злодеяний, какие в современном Париже можно встретить на каждом шагу"45. Однако своеобразие «неистовой словесности» заключалось не только в остранении городского пространства, но и в попытке расшифровать его внутренний смысл. Роман Жанена «Исповедь», в 42-й главе которого появляется подробное описание парижского дома в разрезе, послужил, с точки зрения Реизова, отправной точкой для Бальзака, который включил в «Отца Горио» рассказ о пансионе вдовы Воке на улице Сен-Женевьев. «Катакомбы Парижа» создают специфическое пространство, в котором происходят события: «Этот доходный пятиэтажный дом оказывается как бы выражением целой эпохи, ее противоречий и ее бедствий"46. Бальзак, по мнению Реизова, идет дальше Жанена, наделяя дом сюжетопорождающей ролью: дом становится местом встречи разных персонажей, вовлекая каждого из них в общее действие. Таким образом, Реизов в характеристике «неистовства» перенес акцент с мотивов, связанных со смертью и ужасами, на порождающее их пространство.

Позже Реизов уже прямо заявлял, что «жестокие сюжеты, кровавые сцены, злая ирония были характерны для этой школы, но это были вторичные признаки, а не конститутивные и основные"47. Эта идея косвенно подтверждалась тем фактом, что френетические сюжеты были свойственны не только собственно «неистовой словесности» конца 1820-х — начала 1830-х гг., но и историческим романам и драмам 1820-х годов, и в то же время некоторый интерес к поэтике неистовства проявляли литераторы, в общем далекие от его идей, такие как, например, Жорж Санд. Реизов даже готов был.

45 Реизов Б. Г. К истории романтического урбанизма: «Исповедь» Жюля Жанена и «Отец Горио» Бальзака // Из истории русских литературных отношений ХУШ-Х1Х веков. М., Л., 1959. С. 132.

46 Там же. С. 138.

47 Реизов Б. Г. Петрюс Борель // Борель П. Шампавер. Безнравственные рассказы / Изд. подг. Т. Б. Казанская, Т. В. Соколова, Б. Г. Реизов, А. М. Шадрин. Л., 1971. С. 183. допустить, что «неистовой словесности» не существовало как направления: «Настроения, характерные для тех, кто «неистовствовал» в общественном и литературном смысле слова, распространялись среди писателей различных общественно-политических и литературных взглядов. С другой стороны, те, кто поражал читателей убийцами, самоубийцами, насильниками и чудовищными преступлениями, назывались по-разному. Их называли «романтиками», хотя многие из них отрекались от романтизма, «натуристами», потому что они не приукрашивали «натуру», «стернианцами», поскольку им была свойственна чувствительность и ирония Стерна, «байронистами», так как отчаяние и всеуничтожающую иронию они искали прежде всего у Байрона. Эти черты были широко распространены в литературе эпохи, и они позволяют определить если не школу, то основную тенденцию литературы и общую проблему, по-разному решавшуюся отдельными писателями, литературными группами и политическими партиями"48.

Иными словами, критерии, используемые для обозначения границ «неистовой словесности», казались Реизову слишком размытыми и применимыми к чрезмерно широкой группе текстов. Тем не менее, некоторые дифференциальные признаки все-таки были им выделены: основная цель «неистовой словесности» заключалась в демонстрации того, что «что современная жизнь отвратительна и что общество находится на краю бездны"49. Заслуга утверждения и разработки этой темы приписывалась Жанену как основателю и идейному вдохновителю «неистовой словесности».

48 Там же. С. 173−174. Похожая идея уже высказывалась до Реизова Томашевским, который писал о связи Жанена со школой Стерна: «Стернианство это было особенное, французское, и ограничивалось лишь своеобразным, обрывающимся и разрозненно эпизодическим ведением фабулы, часто бессвязной и лишенной внутреннего движения, особенным мечтательно-лирическим тоном повествования, придававшим роману характер личных записок, и на ряду с этим — своеобразным ироническим скептицизмом, иногда даже цинизмом, благодаря которому читатель терял ориентацию в том, где автор искренен и где пародирует самого себякроме того, уже у последователей Жанена намечается стремление к стилистической пестроте, к перемежающимся повествовательным формам объективного рассказа, исповеди, дневника, переписки и т. д. (Томашевский Б. В. Французская литература в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово. С. 378).

49 Реизов Б. Г. Петрюс Борель. С. 173.

Рассуждая о его первом романе, Реизов писал: «В своей так называемой пародии он скорее превозносил то, что осмеивал, и развивал тенденции, наметившиеся во французском романтизме. Обвиняя романтиков в том, что они слишком правдивы, он доказывал то, что они недостаточно правдивы. Утверждая, что отвратительная правда в искусстве невозможна, что, вступая в искусство, она его уничтожает, он предложил читателю образец такого «отвратительного» искусства, которое оказалось возможным и привлекательным именно благодаря своей беспощадной реальности. Пародируя беспорядочную композицию романтического романа, Жанен развивал и оправдывал ее. Осмеивая ужасы исторического романа, он отвергал не ужасы, а самую историческую тему, обнаруживая в современности вещи куда более страшные и убедительные. Роман Жанена был защитой современной темы и разоблачением современности. Он утверждал, что современность возможна в искусстве лишь потому, что она отвратительна. Только благодаря этому своему качеству она могла соперничать с историей и победить ее. В этом и заключалась новация, которую он внес в литературное развитие эпохи"50.

Именно поэтому практически полное отсутствие френетических мотивов в следующих романах Жанена не воспринималось Реизовым как отход от «неистовства»: в «Исповеди» была продолжена тема «морального оскудения"51 современного общества, а в «Барнаве» возвращение во времена Великой французской революции помогало понять «причины нравственного состояния современной Франции"52. В отличие от Жанена, его последователи (преимущественно Бюра де Гюржи и Ренье-Детурбе) воспринимались Реизовым как неумелые копиисты, которые «измышляли самые чудовищные преступления, самые ужасные ситуации, какие только можно было вообразить. Герои их были безумно влюблены в бесчувственных или коварных красавиц и погибали от любви либо убивали своих.

50 Реизов Б. Г. Французский роман XIX века. С. 66.

51 Там же. С. 67.

52 Там же. С. 68. возлюбленных из ревности, более или менее обоснованной, или из мести ко всему современному обществу. Это были отцеубийцы, женоубийцы, детоубийцы, самоубийцы, прожженные негодяи, продающие своих любовниц за деньги, судьи, приговаривающие к казни своих жертв из корысти, или ради карьеры, или чтобы замять следы собственного преступления"53.

При этом предпочтение отдавалось Борелю: «Книга Бореля («Шампавер». — Н. Д.), пожалуй, — наиболее мрачная, ироническая и безнадежная из обширной «неистовой» литературы. Она острее, чем другие произведения того же жанра, разоблачает современное общество и делает это более беспощадно, убедительно и художественно"54. «Неистовство» Бореля заключалось в том, что каждое его слово «пропитано желчью и ненавистью к современному обществу"55, и в этом отношении он выступал как прямой продолжатель Жанена, разрушающий все традиционный устои. Здесь особую роль сыграла увлеченность Бореля Байроном и идеями фатализма, реализованными в его творчестве. К героям, которые, «проклиная все на свете и безнадежно жаждая неслыханных идеалов и блаженств, причиняли несчастья всем окружающим"56, Реизов относил и Шампавера. Самоубийство для таких, как он, было единственным выходом из опутавших жизнь противоречий. Даже убийство, с точки зрения Реизова, в романе оправдывается, потому что в современном обществе, в котором судьи, прокуроры и торговцы воплощают крайнюю степень зла, обычный преступник — это благородный разбойник, «единственный порядочный человек на свете"57, восстанавливающий некое мировое равновесие. Подводя итоги, Реизов писал: «У «неистовых» не было никакой программы, они не могли порекомендовать ничего, кроме одиночества, бездеятельности и самоубийства, но они опрокидывали теорию буржуазного благополучия,.

53 Там же. С. 71.

54 Там же. С. 73.

55 Реизов Б. Г. Петрюс Борель. С. 175.

56 Там же. С. 179.

57 Там же. С. 181. требовали внимания к вопросам, о которых нельзя было забывать, и будили.

58 от спячки тех, кто мог думать и идти вперед" .

Идеи Реизова нашли продолжение в статьях Г. Н. Метелевой, в частности, в наиболее репрезентативной «» Неистовство" 1830-х годов и его связь с традициями европейского романтизма". В центре внимания «неистовых» писателей оказываются, согласно Метелевой, социальные проблемы, однако «неистовая» поэтика не претерпевает принципиальных изменений по сравнению с «черным» романом. Поэтому «неистовство» воспринимается исследовательницей как специфически французское явление, рожденное стремлением «показать французскую действительность такой, какой ее видят сами французы, уродливой и страшной, внушающий глубокий пессимизм по отношению к настоящему и будущему, в сочетании с острым анализом мира в целом"59.

В 1973 г. вышла книга Т. В. Соколовой «Июльская революция и французская литература (1830−1831 годы)», одна из глав которой была полностью посвящена «неистовой словесности». Соколова также утверждала, что это направление выросло из английского «страшного», или «черного» романа, однако его родоначальником считала не Жанена, а Гюго с «Последним днем приговоренного к смерти». После краткого изложения основных этапов развития жанра Соколова обращается к роману Жанена «Барнав», к сфере политики и философии истории: «В осмыслении самой «неистовой» манеры письма происходит не менее существенный поворот: она представляется порождением нового взгляда на судьбы общественного развития"60. Современное общество находится на грани смерти, предчувствуется мрачное беспросветное будущее, что и отражается в «неистовом» письме «с его ужасающим натурализмом, с его беспорядочным языком, с его незавершенной, разорванной композицией"61. Основная тема.

58 Там же. С. 184.

59 Метелева Г. Н. Указ. соч. С. 59.

60 Соколова Т. В. «Неистовый роман». С. 123.

61 Там же. С. 124. неистовства", с точки зрения Соколовой, — роль человека в окружающем его мире, и осознание этой темы формируется у Жанена лишь к 1831 годук ней же приходит и Ренье-Детурбе в романе «На балу у Луи-Филиппа». В результате, «неистовство» эволюционирует от пародирования литературных традиций к рассмотрению социально-политических отношений в современном обществе.

Интерес Соколовой к пограничным текстам «неистовой словесности» вновь проявился в 2006 г., в статье о романе Бореля «Мадам Путифар». Так как внимание исследовательницы было сосредоточено преимущественно на поэтике самого романа, проблема направления здесь была затронута косвенно. Рассуждая о злоключениях героя, добродетельного Патрика, Соколова отмечает, что они посланы ему не в наказание за его грехи, а по некоей роковой предопределенности: «Мрачный колорит повествования сгущается до крайности, никакого просвета не видно. Поскольку события романа охватывают период с 1740-х годов по 1789 г., перед читателем предстает полувековая эпоха Просвещения, только под знаком не света, а мрака и неумолимого рока. Таким было восприятие жизни «неистовыми» романтиками"62. «Неистовым писателям», считает Соколова, свойственен пессимистический взгляд на мир, неверие в добро и справедливость. В этом аспекте (и это подчеркнуто в статье) Борель сближается с маркизом де Садом, в частности, с его философией злапри этом либертинаж и перверсивные мотивы творчества де Сада остаются вне сферы интереса Бореля. Обреченность героев его романа не мотивирована логически, и в этом заключается «неистовство» «Мадам Путифар» — романа, написанного «под знаком обеспокоенности <.> вневременными, вечными, экзистенциальными вопросами"63.

62 Соколова Т. В. Роман «неистового» Петрюса Бореля «Мадам Потифар» // Французская литература 30−40-х годов XIX века: «Вторая проза». М., 2006. С. 69.

63 Там же. С. 87. * *.

Таким образом, нельзя сказать, что «неистовая словесность» была обделена вниманием литературоведов: это литературное течение вызывало интерес у самых авторитетных исследователей XX в. Значительно реже, впрочем, ставился вопрос о рецепции «неистовой словесности» в русской литературе 1830-х гг. — ее восприятии русским литературным сознанием и адаптации в национальном культурном пространстве. Причем и здесь проблема рецепции, как правило, решалась на материале писателей «первого ряда» — Пушкина, Гоголя, Лермонтова, и ограничивалась вопросом индивидуальных влияний наиболее репрезентативных «неистовых» авторов и произведений. Наиболее подробно рассмотрен вопрос об отношении к «неистовой словесности» Пушкина64. Как нам представляется, изучение литературного влияния, будь то влияние одного крупного художника, или какого-либо жанра, или литературного направления в целом, будет грешить неполнотой без обращения к широкому контексту — к массовому литературному сознанию эпохи. Продуктивность того или иного явления в ходе дальнейшего литературного развития зачастую оказывается прямо зависимой от особенностей формирующейся в процессе рецепции его «литературной репутации». Актуальность диссертационной работы обусловлена именно отсутствием исследований, полноценно и на широком материале описывающих процесс рецепции французской «неистовой.

64 См.: Тойбин И. М. «Египетские ночи» и некоторые вопросы творчества Пушкина 1830-х годов // Учен. зап. Орлов, гос. пед. ин-та. Т. 30: Вопросы истории литературы и фольклора. Орел, 1966. С. 120−125- Тамарченко Н. Д. Пушкин и «неистовые» романтики // Из истории русской и зарубежной литературы XI [Х1Х]-ХХ вв. Кемерово, 1973. С. 58−77- Мшьчина В. А. 1) Французская литература в произведениях А. С. Пушкина 1830-х гг. // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1987. Т. 46, № 3. С. 244−254- 2) Почему же все-таки Пушкин предпочел Бальзаку Альфонса Kappa? // Пушкинская конференция в Стэнфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Д. М. Бетеа, A. JI. Осповата, Н. Г. Охотина, J1. С. Флейшмана. М., 2001. С. 402−425- Дмитриева Е. Е. Указ. соч. С. 55−70- Криницын А. Б. О французских корнях «Пиковой дамы» (Пушкин и Жюль Жанен) // Российский литературоведческий журнал. 1996. № 8. С. 37−48- Астафьева О. В. Пушкин и Жанен: К проблеме реконструкции замысла повести «Мы проводили вечер на даче.» // Пушкин и современники. Выпуск 2 (41). М., 2000. С. 239−246. словесности" в русской литературе 1830-х гг. Этот пробел остается достаточно ощутимым для историка литературы, поскольку есть все основания полагать, что «неистовая словесность» оказала существенное влияние на формирование русского литературного сознания 1830-х гг. и особенности ее рецепции могут прояснить и скорректировать наши представления о развитии русской литературы этого и следующего десятилетия.

Все это определяет цель работы: описать процесс рецепции «неистовой словесности» в русской литературе с привлечением максимально широкого материала русской журналистики и массовой беллетристики 1830-х гг. и выявить степень влияния этого направления на русское литературное сознание этого периода.

Такая цель требует сформулировать следующие задачи исследования:

1. Собрать необходимый для изучения рецепции «неистовой словесности» критический материал путем фронтального просмотра российских русской периодической печати 1830-х гг.

2. Описать историю появления в России самого понятия «неистовая словесность» и обозначить те конструктивные моменты поэтики, которые оказывались в глазах русских читателей наиболее значимыми при отнесении того или иного произведения к этому литературному течению.

3. Описать основные этапы и особенности процесса рецепции «неистовой словесности» в хронологической перспективе.

4. Определить круг художественных текстов, использующих сюжеты и мотивы «неистовой словесности», и рассмотреть характер этого использования.

Предметом исследования, соответственно, стала русская критика и журналистика 1830-х гг., а также русская литература десятилетия, обращавшаяся с той или иной целью к «неистовым» сюжетам и мотивам. Что касается собственно литературных текстов, то из рассмотрения были сознательно исключены авторы и произведения так называемого «первого ряда». Вопрос об отражении «неистовой словесности» в творчестве Пушкина, Гоголя и Лермонтова, с одной стороны, уже в какой-то мере разработан, с другой — достоин стать предметом отдельных монографических исследований. В нашем случае сознательный выбор в пользу массовой беллетристики был обусловлен стремлением не описать соприкосновение одной национальной литературной традиции с другой в ее вершинных проявлениях, а воссоздать именно некое коллективное литературное сознание современников. При этом критические отзывы Пушкина и Гоголя нашли свое место в соответствующих разделах.

Метод исследования. При написании работы использовался преимущественно историко-литературный подход к материалу, ориентированный на анализ литературных произведений и критических высказываний в максимально широком литературном и социо-культурном контексте и интегрирующий разные методологии — приемы компаративного анализа (установление литературных параллелей, заимствований, аллюзий), анализ читательской рецепции, элементы биографического метода и проч.

Научная новизна исследования определяется, в первую очередь, широтой выявленного и впервые вводимого в исследовательский обиход литературно-критического материала русской периодической печати 1830-х гг. Впервые в отечественном литературоведении делается попытка описать основные этапы и особенности процесса рецепции «неистовой словесности» в хронологической перспективе и оценить роль этого литературного явления в формировании русского литературного сознания 1830-х гг.

Теоретическая и практическая значимость работы. Материалы диссертации могут быть использованы в основных курсах «История русской литературы XIX века», «История русской критики», а также в специальных курсах, посвященных русской прозе 1830−1840-х гг., русско-французским литературным связям, русской переводной литературе XIX в., а также для изучения русской литературы второго ряда и массовой беллетристики соответствующего периода.

Структура работы. Диссертация состоит из Введения, трех глав, Заключения, Библиографии и Указателя имен и произведений. Общий объем исследования — 200 страниц.

Заключение

.

В предлагаемом исследовании были выявлены основные тенденции восприятия «неистовой словесности», проявившиеся в русской критике и литературе 1830-х гг. Восприятие этого явления французской литературы проходило под знаком отрицания ее литературной и культурной ценности, несмотря на то что отдельные литераторы стремились к ее популяризации.

На начальном этапе (конец 1820-х гг.) «неистовая словесность» ассоциировалась в русском литературном сознании с жанром мемуаров, распространившихся в первой трети XIX века. Их сближали на основании критерия «безнравственности», предполагавшего демонстрацию скрытых стороны человеческой жизни, а также интереса к маргинальным фигурам (палач, сыщик, каторжник). Вождем нового литературного направления был признан В. Гюго, творчество которого воспринималось как наиболее экспрессивная разновидность французской прозы, эксплуатирующей разного рода френетические мотивы (убийство, кровосмешение и др.). Начало 1830-х гг. ознаменовалось вхождением в рецептивный горизонт русского читателя таких фигур, как Ж. Жанен и О. де Бальзак, и расширением художественного пространства «неистовой словесности», ставшей довольно неоднородным явлением. В произведениях Жанена русскими критиками отмечалось стремление к изображению «ужасной натуры» и скрытых язв цивилизации. Сходную оценку получил в русской периодике и Бальзак, чьи произведения интерпретировались в начале 1830-х гг. как отчетливо «неистовые».

К 1834 г. концепт «неистовая словесность» стал одним из наиболее влиятельных в русской литературной критике. Новые французские произведения, попадающие в поле зрения русских критиков, оценивались в первую очередь с точки зрения принадлежности к «неистовой школе». Размышляя о направлении в целом, в большинстве случаев критика признавала его пагубность, и отсутствие в произведении «неистовых» мотивов и стилистики становилось критерием высокого качества иностранной литературной продукции или вкуса переводчика. Подобная рецептивная стратегия стала применяться не только к французским, но и к русским текстам. Эта постоянная оглядка на опыт «неистовой словесности» подтверждает ту огромную роль, которую она играла в русском литературном сознании 1830-х гг., — роль своего рода литературной доминанты десятилетия.

С появлением в критическом мире фигуры О. И. Сенковского и его журнала «Библиотека для чтения» была развернута широкомасштабная «антинеистовая» компания, целью которой была полная дискредитация этого литературного направления. В критических выступлениях Сенковского происходит некоторое изменение дефиниций: вместо определения «неистовая» словесность начинает употребляться определение «юная», что, с одной стороны, подчеркивает принципиальный разрыв современной французской литературы со старыми литературными нормами и моделями, с другой, — позволяет существенно расширить круг обсуждаемых текстов. Под широкое определение «юная словесность» подпадали произведения и «неистовых» авторов, к середине 1830-х гг. уже сменивших литературную манеру (Бальзак), и авторов, в принципе чуждых френетических мотивов и «неистового» стиля (Жорж Санд).

Общим местом русской критики становятся указания на политическую природу и мотивированность «юной словесности», объявленной порождением революций 1789 и 1830 гг. Так, Сенковский считал, что «безнравственность» французской прозы отражала современное развращение нравов — результат того умственного недуга, который сковал Францию в конце XVIII в. Н. И. Надеждин, осуждавший ее как явление искусства, но ценивший ту социальную роль, которую это направление могло играть, считал «юную словесность» продуктом распада современного общества. Сходной точки зрения придерживался и Н. В. Гоголь, видевший в новой французской литературе прямое следствие политических потрясений. На официальном уровне тезис, что «юная словесность» подрывает традиционные общественные устои, ставя под сомнение необходимость законов в государстве и ценности семейной жизни, был сформулирован в выступлении М. Е. Лобанова на заседании Российской академии 18 января 1836 г. Диссонансом в этом общем хоре прозвучало мнение Пушкина, в резкой полемике с Лобановым на страницах «Современника» настаивавшим на чисто литературной природе «неистовой словесности».

Другой аспект восприятия «неистовой словесности» отражает позиция С. П. Шевырева, так же, как и Пушкин, впрочем, отрицавшего жесткую зависимость процесса литературного развития от политических происшествий. По мнению Шевырева, современная французская проза является продуктом «торгового века», превратившего литературу в своего рода коммерческое предприятие. Это — «легкая» литература, удовлетворяющая читательские ожидания и рассчитанная на коммерческий успех. Идея о «легкости» современной французской прозы, проходящая лейтмотивом через большую часть русских критических отзывов середины 1830-х гг., также должна была способствовать дискредитации «неистовой словесности», низводя ее до уровня второсортной литературной продукции, создающейся на потребу массового читателя.

Русские критики середины 1830-х гг. пытались найти эстетические и социальные основания «юной словесности», очевидно чуждой русскому сознанию. При этом опыт современной французской прозы параллельно осваивался в художественной литературе. Главным ее интерпретатором был признан Сенковский, чья литературная деятельность на первый взгляд в корне противоречила его критическим высказываниям. Сенковский, что отмечалось современниками, представлял собой своего рода вариант «русского Жанена». Он использовал жаненовский прием иронического остранения френетического дискурса, регулярно и в больших количествах вводя его в свои произведения. Литературные противники Сенковского упрекали его в неприкрытом подражании «неистовым» писателям, доходившем порой до прямого плагиата. В этих утверждениях игнорировалась, однако, пародийная и сатирическая направленность произведений Сенковского. Анализ повестей и очерков Сенковского продемонстрировал, что его художественные произведения не только не вступали в противоречие с критическими высказываниями, но могут рассматриваться как их прямое продолжение. Играя узнаваемыми френетическими темами и мотивами, заостряя их до абсурда, Сенковский последовательно проводил литературную стратегию переосмысления опыта «неистовой словесности», направленную на понижение ее статуса в сознании русского читателя.

Не менее заинтересованного читателя «неистовая словесность» нашла в А. В. Тимофееве, протеже Сенковского. Несмотря на существенные различия в творческих системах, писателей объединяет склонность к пародийности. Под влиянием Сенковского и следуя вектору, заданному «Библиотекой для чтения», Тимофеев в ряде своих произведений стремится к дезавуированию собственно литературной составляющей «неистовой словесности», обыгрывая ее стандартность и предсказуемость. Вместе с тем Тимофеев, в отличие от Сенковского, не был убежденным идеологическим борцом с «неистовой словесностью»: его повести, в особенности ранние, не отмеченные влиянием его наставника, обнаруживают в нем достаточно заинтересованного и внимательного читателя современной французской прозы. При этом элементы «неистового» дискурса использовались им в сочетании с элементами других литературных систем и традиций, создавая оригинальную в своей эклектичности смесь.

Наконец, опыт «неистовой словесности» вобрали в себя произведения малоизвестных русских писателей «третьего ряда» — П. А. Машкова, А. А. Павлова, К. П. Зеленецкого и др. В русской массовой литературе 1830-х гг. можно отметить отчетливую ориентацию на французскую «неистовую» прозу, иногда с намерением противопоставить ей свое художественное видение, но чаще в попытках перенять европейский опыт. Однако при адаптации в русской массовой беллетристике «неистовство» претерпевает характерные трансформации. Из художественного арсенала исключаются наиболее узнаваемые французские «неистовые» мотивы — казнь и гильотинирование, хотя тема убийства присутствует часто и в разных вариациях. Почти полностью проигнорирована урбанистическая тема и связанные с ней социальные мотивы. Широко используется сверхъестественный элемент, характерный для «готического» и «тривиального» романа. Думается, что для русской массовой беллетристики «неистовая словесность» послужила не более чем своего рода катализатором обращения к старой френетической традиции, неожиданно возродившейся в 1830-е гг., тогда как собственно «неистовые» черты играли периферийную роль, лишь изредка появляясь в качестве значимых художественных единиц.

К концу десятилетия «неистовая» словесность утратила какую-либо притягательность, полностью став достоянием массовой литературы. Однако, как чрезвычайно идеологически и стилистически разнообразное явление, она избежала полного забвения, возродившись в физиологическом очерке. Идея о существовании генетической взаимосвязи между «неистовой словесностью» и «натуральной школой», высказанная еще В. В. Виноградовым1, представляется в высшей степени продуктивной для дальнейших исследований. Кроме того, произведенное «фоновое» изучение рецепции «неистовой словесности» дает возможность рассмотреть в новых аспектах ее влияние на творчество и литературные взгляды крупнейших русских писателей десятилетия — Пушкина, Гоголя и Лермонтова.

1 Виноградов В. В. Романтический натурализм. С. 77, 89, 98.