Формы и пути обретения свободы

Поскольку в пушкинском художественном мире только творчество предполагает обретение свободы (а свобода для поэта — сущностная характеристика создаваемого им мира) в реализации бесконечного количества возможностей, оно оказывается тем состоянием, к переходу в которое неизменно стремится лирический субъект. Поэтические стратегии Пушкина направлены на осуществление такого перехода.

Стратегия ускользания в лирике Пушкина предполагает дистанцирование от любого наличного бытня. Наиболее значимыми формами ускользания от реальности могут считаться «воображение», «воспоминание» и «сон» как проявления творческой активности лирического субъекта, направленные на реализацию стремления поэта к свободе, которая возможна только в созданной им самим художественной реальности.

Выявление особенностей «сновидчества» поэта адресует к стихотворению «Сон» (1816), в котором лень оказывается музой юного поэта и ведет его к погружению в сон. Стихотворение характеризуется самим поэтом как «отрывок», что говорит о возможности продолжения и развития, незавершенности темы. Сон для поэта — способ прикоснуться к миру творчества, и это объясняет открытость стихотворения. Уход в себя, когда душа чутко прислушивается к смутным движениям мечты, это состояние, обладающее всеми внешними признаками лени, близкое к погружению в сон, особенно драгоценно для поэта в лицейских посланиях (Грехнев).

Стихотворение «Осень» (1833), как и «Сон», описывающее переход в мир творчества, также именуется отрывком. Творческий процесс всегда открыт, он постоянно продолжается и не может быть завершен, поскольку его завершение равноценно для лирического субъекта-поэта смертиисчезновению).

Лирический субъект, пытаясь «освоить» сновидческую реальность в новом, творческом аспекте, подробно ее описывает и при этом обнаруживает в ней определяющие черты «поэтического» хронотопа, значимые на протяжении всего пушкинского творчества: уединенность, «пограничное» положение и неподвластность потоку времени.

Однако «сновидческая» реальность дифференцируется. Существуют те, чей сон — «бесчувствие глубоко», которое близко к смерти. Поэтому — «И скучен сон, и скучно пробужденье, / И дни текут средь вечной темноты». Подобные образы возникают в «южном» наброске 1821 года при описании адских пределов. Не углубляясь в анализ «арзамасских» истоков этих мотивов, подробно рассмотренных Б. М. Гаспаровым, отметим только, что скука и бесчувствие страшны для поэта, поскольку лишают его возможности ощутить вдохновение.

В пушкинской лирике основное назначение сна — метафорическое («Городок (К***)"(1815), «К сну"(1816), «К моей чернильнице"(1821), «Фонтану Бахчисарайского дворца"(1824), «Осень. (Отрывок)"(1833) и др.), хотя он иногда может фигурировать здесь и в предметном значении («К Наталье"(1813), «Монах"(1813), «Амур и Гименей"(1816), «К Делии"(1813- 1817), «Воспоминание"(1828) и др.).

Для пушкинского поэта сон — способ перехода в мир своего воображения, причем такой переход подобен смерти, поскольку подразумевает попадание в иную реальность. По верному замечанию М. О. Гершензона, «сон души» дарит поэту возможность «привольной и радужной игры свободного творчества внутреннего цветения».

Воспоминание отсылает нас к элегической традиции, в которой оно служит реконструкции былого, того, «чего уж нет» (Жуковский В.А., «Славянка»). Мечта элегика, соединяясь с воспоминанием, устремлена в прошлое, в историю. «Элегический человек находится в действительности, которая неотвратимо и катастрофически изменяется и всегда оказывается как бы уже позади, в минувшем. Элегический человек обречен на то, чтобы быть здесь чем-то вроде следопыта, разгадывающего (и восстанавливающего) былое по его следам».

Пушкинское воспоминание отличается от элегического способностью очаровывать, которая роднит его с воображением. Более реальным в поэтическом измерении оказывается пространство воображения, перемещению в которое содействует воспоминание элегии. Доказательством тому элегия «Погасло дневное светило…"(1820), которая построена как поэтический переход в новое, «мифологизированное» пространство. Стихотворение представляет собой заклинание поэтом (находящемся на корабле) паруса и океана, которые должны перенести его в «волшебные края» «земли полуденной».

Воображение поэта может активизироваться и вполне самостоятельно, без участия памяти; тогда оно ассоциируется с забвением реального мира и абсолютным погружением в мир творчества. Память и забвение наделяются в пушкинском лирическом мире разными значениями, но некоторые их существенные характеристики неизменны и в лицейской, и в зрелой лирике. Память обычных людей, сходная со славой в шумном свете, поэта не прельщает: она конечна, как и индивидуальная жизнь. Такого рода «известность» лишает его внутренней свободы, необходимой для творчества, то есть для настоящей жизни в вечности; для толпы необходимо соблюдение условностей и законов — поэт выше них: ветру и орлу / И сердцу девы нет закона. / Гордись: таков и ты поэт; / И для тебя условий нет". («Езерский», 1832).

Действуя в соединении с воспоминанием или самостоятельно, воображение служит «инструментом» конструирования особой художественной реальности, в которой поэт занимает место демиурга и, как следствие, обретает абсолютную творческую свободу.

Лирический субъект-поэт как бы «отграничивает» себя от окружающего мира, реализуя тем самым пространственное положение «на касательной» по отношению к любой из созданных им сфер художественной реальности. Подобное положение дает свободу перемещения между различными «измерениями» лирического мира и одновременно исключает возможность полного погружения в одну из творимых реальностей, которое могло бы ограничить возможности творчества. «Уход» лирического субъекта от «объективной» реальности может реализовываться двумя основными способами:

устремление «за границы» окружающей лирического субъекта реальности, когда с помощью воображения он «переносится» в иное личное пространственно-временное измерение; это реализация «поэтического побега» в горизонтальной плоскости, когда поэт «перемещается» в рамках собственного восприятия времени и пространства;

преобразование, мифологизация реальности в рамках определенной культурной традиции; это «поэтический побег» в вертикальном измерении, когда при помощи воображения поэт пересоздает собственную реальность по некоему существующему культурному образцу, приобщаясь к «Большому времени человеческой культуры».

«Преобразование» происходит в поэтическом мире наличной реальности «Михайловской» ссылки: совершая «горизонтальное» движение в области собственной памяти, то есть при помощи воспоминаниявоображения переходя из одного «объективного» пространства в другое (создание «южных» стихотворений: «К морю"(1824) — это стихотворение, в пространстве которого «соприкасаются» Юг и Михайловское; «Фонтану Бахчисарайского дворца"(1824), «Пока супруг тебя, красавицу младую…"(1824), «Блестит луна, недвижно море спит…"(!825)н др.) — лирический субъект одновременно продолжает процесс мифологизации этого пространства («Подражания Корану"(1824), напоминающие о Юге;

«Пророк"(1826) дает ему возможность «вертикального» движения в области общечеловеческой культурно-исторической памяти. Таким образом,.

«Михайловская» реальность оказывается генетически связана с «южной».

Описание «внутренней» свободы субъектов пушкинской лирики — обычного человека, пророка и поэта — позволяет выявить отличия в восприятии свободы каждым из них.

Понимание свободы как своеобразного категорического императива следовать своему предназначению оказывается в пушкинской художественной реальности значимым для пророка, поэта и вообще для любого человека. Предназначение человека состоит в том, чтобы обрести собственный внутренний центр, «самостоянье», которое делает его достойным представителем своего рода. Путь человеческого «я» лирического субъекта к обретению свободы пролегает в двух основных направлениях: 1) освобождение от влияния официальной власти при переходе в сферу родовой истории («Два чувства дивно близки нам"(1830), «Моя родословная"(1830), «Пора, мой друг, пора! [Покоя] сердце просит…"(1834)); 2) «освобождение» как осознанное приятие собственной судьбы (что выражается, например, в переходе от страха смерти к осознанию ее как закономерной составляющей циклического природного и родового времени: «Но ближе к милому пределу/ Мне все б хотелось почивать. // И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть…» («Брожу ли я вдоль улиц шумных», 1829)).

Стремление поэта к «поэтической» свободе, уединению, его лень можно отнести к проявлениям свободы от суеты окружающей действительности и желания погрузиться в мир своего воображения («Приди, о Лень! приди в мою пустыню. / В одной тебе я зрю свою богиню…» («Сон», 1816)). В «лицейских» стихотворениях мы встречаем образ красного колпака («Друзья! немного снисхожденья — / Оставьте красный мне колпак…» («Товарищам», 1817)), связанный с ленью («Блажен, кто на просторе / Гуляет в колпаке, / Никто, никто ему / Лениться / не мешает…» («Городок»,!815)), и отсылающий нас к игровой реальности, в которой творили и жили все члены «Арзамаса». Именно игра, по точному замечанию Б. М. Гаспарова, дает поэту возможность ощутить свободу. Поэт может входить в разные роли, использовать разные стили, не отождествляя себя с ними и легко переходить от одного к другому. «Поэтический маскарад» позволяет лирическому субъекту соприкасаться с различными литературными направлениями, разными образами и, воспринимая их черты, созвучные его внутреннему миру, создавать собственный образ и прокладывать собственный путь в литературе.

Внутренняя свобода поэта связана не с покорностью судьбе, а с независимостью от нее в мире собственного творчества. Именно там он обретает абсолютную свободу по праву демиурга. Однако для окружающей поэта толпы такая свобода остается тайной, и лирический субъект кажется «всех ничтожней» вследствие своего вызывающего откровенного нежелания приносить пользу толпе.

В отличие от поэта, пророк стремится к контакту с толпой, пытаясь донести до нее волю высших сил, «глаголом ж (ечь) сердца людей"(«Пророк»). Свобода для него — знание этой высшей воли и осознанное следование ей. Также это отсутствие состояния неизвестности относительно будущего, в котором пребывают остальные смертные. Но пророк безоговорочно подчиняется высшему началу, целенаправленно исполняя роль «орудия» провидения («Исполнись волею моей…»).

В «зрелом» художественном мире Пушкина мы можем наблюдать обретение лирическим субъектом свободы в ее человеческом и поэтическом значении, как раз и позволяющем говорить о том, что «на свете есть покой и воля», столь необходимые для служения родине, постижения ее метафизической сути.