«Парадоксы» Владимира Соловьева (Судьба Пушкина)

КУРСОВАЯ РАБОТА по дисциплине «История русской журналистики»

«Парадоксы» Владимира Соловьева («Судьба Пушкина»)

Содержание Введение

1. Особенности философского мировоззрения Владимира Соловьева

1.1 Формирование философии Вл. Соловьева

1.1.1 Влияние семьи на становление мировоззрения Вл. Соловьева

1.1.2 Основные идеи творчества Вл. Соловьева

1.2 Особенности критического метода Вл. Соловьева

2. «Парадоксы» Владимира Соловьева

2.1 Цикл произведений Соловьева о Пушкине

2.2 Очерк «Судьба Пушкина»

2.2.1 Феномен судьбы в понимании Владимира Соловьева

2.2.2 «Парадоксы» в очерке «Судьба Пушкина»

2.2.3 Художественные особенности очерка «Судьба Пушкина»

Заключение

Список использованных источников

Введение

Актуальность исследования. Сегодня трудно оспорить тот факт, что эстетика и литературная критика Владимира Сергеевича Соловьева (1853 — 1900) — одно из самых значительных достижений русской культуры конца XIX века, оказавшее сильное и глубокое влияние на развитие отечественного литературного процесса и литературоведческой науки последующего столетия и не утратившее своей ценности до наших дней.

Как критик Соловьев ввел традицию религиозно-философской оценки творчества Ф. М. Достоевского, ярко и полно обозначил характерные черты художественных миров русских поэтов второй половины XIX столетия: Ф. И. Тютчева и А. К. Толстого, А. А. Фета и Я. П. Полонского, К. К. Случевского и А.А. Голенищева-Кутузова. Целый цикл произведений Соловьев посвятил «солнцу русской поэзии» А. С. Пушкину, а в поздней критике он предложил совершенно оригинальный подход к жизни и творчеству художника, открывший новые возможности для литературной критики конца XIX — начала XX столетия.

До сих пор в обществе не утихают споры о смерти А. С. Пушкина, продолжают распространяться сплетни и вымыслы, немалое количество людей оправдывают его убийцу, якобы действовавшего в «соответствии с законами чести». Классическая версия, которую изучают в средней школе (поэт вызвал Жоржа Шарля Дантеса, назойливо ухаживавшего за его женой — Натальей Гончаровой, на дуэль, где был убит соперником), действительно не представляет нам полную картину тех событий. Исследователи находят гораздо больше нюансов, чем кажется на первый взгляд; есть и несколько документально подтвержденных версий, конечно, в той степени, насколько о них могли судить посторонние люди. Но, может быть, самую нетривиальную мысль для того времени высказал В. С. Соловьев в статье «Судьба Пушкина».

На примере «одного яркого и особенно для нас, русских, близкого исторического» человека Соловьев раскрывает феномен судьбы и ее власть над человеческой жизнью. Нестандартная точка зрения русского философа, богослова, поэта и публициста конца XIX века Владимира Соловьева на «превозмогающую необходимость» дает почву для дальнейших исследований, поскольку до сих пор вопрос о судьбе носит философский характер, а ее феномен невозможно изучить до конца, поскольку он не опирается ни на какие биологические законы.

Творчество В. С. Соловьева изучали его современники (А.А. Блок, С. М. Лукьянов, В. В. Розанов, Э. Л. Радлов, Е.Н. Трубецкой) и литературоведы, философы последующих периодов (В.Ф. Асмус, Г. К. Бушуров, С. П. Заикин, В. В. Зеньковский, А. Ф. Лосев, К.В. Мочульский). Но отношение Владимира Соловьева к Пушкину исследовали немногие.

Так, при изучении литературы и научных источников отмечается недостаточное количество полных и явных исследований тематики. Научная значимость данной работы состоит в оптимизации и упорядочивании существующей научно-методологической базы по исследуемой проблематике.

Современные исследователи журналистики отмечают, что сегодня не востребована старая школа — глубокое исследование проблем, изучение человеческих судеб. Из журналистики ушла настоящая публицистика, практически умер такой мощный жанр, как очерк. О журналистах в обществе складывается мнение, что они не в состоянии разговаривать с читателем-зрителем о тонких материях. К сожалению, российской журналистике ныне остро не хватает основательности, компетентности, гуманитарного наполнения. Журналистам, для которых зачастую информационным поводом становится именно человек с его историей, его долей, особенно важно иметь представление о фундаментальных философских категориях (в том числе о судьбе), описанных в научных трудах философов.

Исходя из актуальности исследования, опираясь на анализ научной литературы, нами была определена следующая проблема исследования: в чем выражается парадоксальность взглядов Владимира Соловьева на судьбу (на примере А.С. Пушкина)? Актуальность и значимость рассматриваемой проблемы для истории русской журналистики послужили поводом для определения темы исследования: «Парадоксы» Владимира Соловьева («Судьба Пушкина»).

Объект исследования: публицистика Владимира Соловьева, затрагивающая известные персоналии.

Предмет исследования: своеобразие философских воззрений Владимира Соловьева в очерке «Судьба Пушкина».

Цель исследования: обосновать уникальность философских взглядов Владимира Соловьева и проследить, как это воплотилось в его литературном творчестве, затрагивающем личность Пушкина.

В соответствии с целью, объектом и предметом были определены следующие задачи исследования:

1. На основе биографической литературы исследовать формирование и особенности философии В. С. Соловьева.

2. Объяснить значение феномена судьбы в философии В. С. Соловьева.

3. Проанализировать образ Пушкина в произведениях В. С. Соловьева, в том числе в очерке «Судьба Пушкина».

Методологическую основу исследования составляют:

— биографии современников, описывающие становление В. С. Соловьева как философа (С.М. Лукьянов, Е. Н. Трубецкой, В. В. Розанов и др.); - научные труды, в которых описывается теоретическая философия В. Соловьева (В.Ф. Асмус, Г. К. Бушуров, С. П. Заикин, В. В. Зеньковский и др.);

— научные исследования, рассматривающие особенности очерка В. Соловьева «Судьба Пушкина (А.Ф. Лосев, С. М. Соловьев и др.).

Основные методы исследования: теоретический анализ учебно-методологической и научной литературы по данной проблеме, изучение журналистских текстов, установление причинно-следственных связей между философскими взглядами и их реализацией в литературе, сравнение и сопоставление полученных данных.

База исследования: исследовательская работа проходила на анализе критической литературы А. Ф. Лосева и С. М. Соловьева и произведений В. С. Соловьева «Судьба Пушкина».

Выбранная методологическая основа исследования и намеченные задачи определили ход и логику теоретической и практической частей курсовой работы, которая проводилась в три этапа:

На первом этапе — информационно-поисковом (октябрь 2010 г.) — изучалась учебно-методологическая и научная литература по философии и литературной деятельности Владимира Соловьева, что позволило сформировать задачи предстоящего исследования. Так же были определены цель, предмет, объект исследования и составлен план работы.

На втором этапе — оценочно-деятельном (ноябрь 2010 г.) — проводила исследование реализации Соловьевым своей философии в литературе и выявление парадоксальности его взглядов.

На третьем этапе — обобщающем (декабрь 2010 г.) обрабатывались и систематизировались полученные результаты. Они оправдали поставленную на первом этапе цель исследования, которое оформлялось в виде курсовой работы.

Обоснованность и достоверность результатов исследования обеспечивается всесторонним анализом проблемы; методологической обоснованностью исходных позиций на базе критической литературы; использованием совокупности методов исследования, адекватных его задачам и логике; разнообразием источников информации.

Апробация и внедрение результатов исследования. Результаты исследования рассматривались и обсуждались на семинаре по предмету «История отечественной журналистики».

Структура работы: состоит из введения, двух глав, заключения, списка использованной литературы.

1. Особенности философского мировоззрения Вл. Соловьева

1.1 Формирование философии Владимира Соловьева Фигура Владимира Соловьева является для российской философии в некотором смысле знаковой. По словам русского философа, теолога начала XX века, С. Н. Булгакова, философия Вл. Соловьева — «самый полнозвучный аккорд» в истории отечественной философской мысли. Великолепный знаток мировой философской мысли (возглавлял философский отдел лучшей русской энциклопедии Брокгауза и Ефрона), он был связан многими нитями с отечественной культурой. На эти связи повлияло прежде всего семейное воспитание.

1.1.1 Влияние семьи на становление мировоззрения Вл. Соловьева Владимир Сергеевич Соловьев (1853−1900) родился в семье знаменитого историка, профессора Московского Университета Сергея Михайловича Соловьева, автора монументальной «Истории России с древнейших времен» в 29-и томах. По материнской линии Соловьев вел происхождение из старинного украинского рода от «украинского Сократа» — Григория Сковороды. По отцу В. С. Соловьев принадлежал к духовному званию. Дед его, Михаил Васильевич Соловьев, был протоиерей в Москве. О нем сохранилось предание как о человеке возвышенно настроенном, и в то же время весьма склонном к юмору, любившему остроумно шутить и вести себя весьма непринужденно. Его внуки собирались у него по воскресеньям, причем все были убеждены, что добрый дедушка беседует с Богом и Бог тоже беседует с ним. Семья жила дружной жизнью, но в ней царила «суровая и набожная атмосфера», — и в ней будущий философ долго оставался погруженным в детские мечты и грезы.

Вл. Соловьев с момента своего рождения был окружен высоконравственными и высокоинтеллектуальными людьми. И если отцу Вл. Соловьев, пожалуй, обязан своим интеллектуальным стартом, то дед его, безусловно, оказал влияние на религиозное начало. Однажды он подвел восьмилетнего Владимира к алтарю и в искренней молитве благословил его на служение Богу.

В одиннадцать лет Вл. Соловьев поступает в гимназию, которую оканчивает в восемнадцать. Гимназические годы Соловьева имели решающее значение в формировании его личности: за это время он от детской религиозности перешел к атеизму, очень страстному и бурному. По словам самого Соловьева, он «в возрасте от 14 до 18 лет прошел через различные фазы теоретического отрицания»: «совестно вспомнить даже, — писал он через несколько лет, — какие глупые кощунства я тогда говорил и делал».

1.1.2 Основные идеи творчества Вл. Соловьева Если в двух словах попытаться передать суть учения Соловьева, то таковыми будут — любовь и соборность. Любовь, говорит Соловьев, — преодоление эгоизма, смысл ее — создание нового человека, его рождение и преображение.

Соборность — ключевое понятие русской философии и Соловьева, в частности. Это единство общего и индивидуального. Соборность — это общее, которое включает в себя все богатство особенного и единичного. Соловьев, следуя давней русской традиции, перевел разговор в область этики, подав соборность, как интуитивную очевидность, веками воспитанную в народе.

Вот и сейчас нам нужна множественность усилий, знаний и мнений, устремленных к одной цели. Такой разумный плюрализм с оглядкой на других и на «общее дело» испокон веку назывался в России соборностью. Без этого понятия философия Соловьева неполна.

О.С. Булгаков видел в системе Соловьева одну центральную идею — идею «положительного всеединства», которая «составляет основное начало всей философии Соловьева, ее альфу и омегу».

Попробуем определить те центральные исходные идеи, которые без труда мы можем найти у Соловьева. Прежде всего, мы должны решительно подчеркнуть, что к таким центральным идеям не принадлежала идея (или интуиция) Софии. В известный период (перед поездкой за границу) Соловьев начинает увлекаться идеей Софии на почве изучения мистических учений (Беме и др.).

Флоренский в письме к Лукьянову пишет: «мне представляется, что Соловьев поступил в Духовную Академию просто для занятий богословием и историей Церкви, но потом, набредя тут на предустановленную в его душе идею Софии, бросил Академию и занялся специально Софией». Сам Соловьев постоянно носился с идеей Софии, но не из нее черпал свое философское вдохновение, и, наоборот, последователи Соловьева (особенно Флоренский, отчасти Булгаков, почти все поэты, находившиеся под влиянием Соловьева) действительно вдохновляясь соловьевской мифологемой о Софии.

Что можно сказать о Соловьеве как о философе в целом?

Во-первых, необходимо отметить его необычайную склонность к понятийной философии как в ее истории, так и в ее систематическом построении. Его дарования в этой области не только равнялись многим выдающимся европейским философам, но по силе эти дарований и по убедительности логики он превзошел многих из них.

Во-вторых, понятийная философия у Вл. Соловьева всегда отличалась весьма острым историзмом, при котором ни одна теория не отбрасывалась без разбору, а наоборот, всякое философское направление получало у него законное место, органический вход в общечеловеческий прогресс мысли и жизни.

В-третьих, понятийная философия имела для Вл. Соловьева настолько самостоятельное значение, что, в сущности говоря, не нуждалась даже в авторитете веры, что отнюдь не означало для Вл. Соловьева, что разум исключал веру и откровение. Это значило лишь освобождение его от всяких авторитетов и предоставление его полной свободе, что приводило его (разум) в конечном итоге к тому же самому мировоззрению, которого требовал авторитет веры. В идеале Вл. Соловьев мыслил себе такую понятийную систему разума, которая вполне параллельна вере и откровению, но создается собственными усилиями самого разума.

В-четвертых, вся теоретическая философия Вл. Соловьева обладает удивительной особенностью: она во многом совпадает со различными философскими учениями, которыми изобилует человечество. Но при этом философское рассуждение в теоретических вопросах мысли развивается у Вл. Соловьева слишком искренне и убедительно, а также самостоятельно и тончайшим образом критически, так что нет никакой возможности говорить о каких-нибудь прямых заимствованиях у других мыслителей. Получается даже исторический парадокс — Вл. Соловьев весьма близок ко многим философам, но он мыслит настолько самостоятельно, что как будто бы этих философов не существовало или как будто бы он с ними не был знаком. Но острая критика Вл. Соловьевым многих зарубежных философов свидетельствует о том, что он не только не был с ними знаком, но и умел находить у них такие особенности, которые были для них уничтожающими. Но критика всегда подается у него в тонах вполне спокойного и даже созерцательного раздумья.

В-пятых, при большой любви к абстрактно-категориальным операциям, при такой, можно сказать, влюбленности в чистую мысль, Вл. Соловьев вовсе не превратился в абстрактного систематика на всю жизнь, а, наоборот, оставался им лишь в ранней молодости. Конечно, эти понятийные конструкции никогда не отбрасывались Вл. Соловьевым целиком и полностью. Но уже с самого начала 80-х годов его начинают волновать совсем другие вопросы, зачастую отнюдь не философские, поэтому то, что было сказано выше о теоретической философии Вл. Соловьева относится по преимуществу только к самому раннему и самому позднему периодам его творчества. Для самого Вл. Соловьева, даже еще не достигшего тридцатилетнего возраста, возникали совсем другие проблемы, которые в общем виде мы можем назвать социально-историческими.

Вообще говоря, соловьевские социально-исторические убеждения настолько оригинальны, что их нельзя подвести ни под какую, известную нам, социально-историческую систему. Некоторые исследователи утверждают, что Вл. Соловьев сначала был славянофилом, а потом стал западником. Однако схема эта никуда не годится. Уже в магистерской диссертации Вл. Соловьев считает нелепостью славянофильское призвание базироваться только на наивной вере и отрицать всякий разум. Но эта же диссертация подвергла уничтожающей критике все системы разума, бывшие на Западе, так что Вл. Соловьев считает и западных философов выразителями не подлинной и истинной философии, а только отвлеченных односторонностей, противоречащих истине в целом.

Среди идеалистов и философов вообще едва ли был какой-нибудь мыслитель, который с такой же соловьевской убежденностью считал христианство истиной. Но, повторимся, разумность христианства достигала у него такой степени убежденности, что иной раз при чтении его произведении невольно встает вопрос: зачем же нужна вера в сверхъестественное откровение, если человеческий разум уже своими собственными силами может достичь истины? И это не единственное удивительное место в системе Вл. Соловьева. Определяя понятие субстанции, он сначала доказывает, что не существует никаких субстанций, которые давались бы нам в непосредственном опыте; а с другой стороны, тут же доказывается, что по крайней мере одна такая субстанция существует, а именно всеобщая и абсолютная субстанция, благодаря которой и все инобытие тоже состоит из субстанций. Получается, что христианство и есть предел разумности, и есть максимальное ее развитие; а вместе с тем и разумность, взятая сама по себе и доведенная до своего предела, тоже есть христианство.

Для общей характеристики социально-исторических исканий Вл. Соловьева важно еще и то, что он говорит о прогрессе. Учение об историческом прогрессе у Вл. Соловьева имеет двойной смысл. С одной стороны, это — необходимость перехода от одних исторических форм к другим, то есть необходимость конца решительно всех отдельно взятых исторических эпох. Поэтому, с его точки зрения, исторический прогресс есть и сплошное становление тех или иных целей, которые то возникают, то гибнут, и абсолютны конец всех этих мелких и дробных исторических эпох, то есть нечто уже не просто становящееся, но то, что можно назвать ставшим. Здесь можно провести параллель с буддизмом, одно из основных утверждений которого гласит, что все в мире проходит три стадии — рождения, развития и разрушения. Как мы видим, Вл. Соловьев развил это утверждения гораздо шире, доказав, что разрушение — это не конец по существу, а лишь переход к чему-то более высокому, что отнюдь не умаляет роли предшествующего.

Думается, не лишним было бы сделать следующее замечание относительно социально-исторических исканий Вл. Соловьева, которое сводится к тому, что нигде и ни в чем нельзя найти никакой одной логически неподвижной понятийной системы или какой-нибудь схематической завершенности. Он не был ни славянофилом, ни западником, а только постоянным искателем истины, нисколько не стеснявшим себя логическими противоречиями. Он не был ни консерватором, ни либералом, ни реакционером, ни революционером, можно сказать, что он не был ни идеалистом, ни материалистом. В нем не было никаких ограничений, все рассматривалось непредвзято. Везде это был он сам, и в нем уживались самые разнообразные антиномии, которые с обывательской точки зрения звучат как элементарные логические противоречия. Это же касается, в частности, и его религиозных взглядов, и теоретических, и чисто личных.

Отличительной чертой Соловьева как мыслителя была высокая историко-философская культура. Это проявилось уже в его магистерской диссертации «Кризис западной философии», где ой впервые сформулировал свою любимую идею всеединства — синтеза, слияния культур. Эту идею он пронес через всю жизнь. Вскоре после защиты юный магистр уже стоял на кафедре Московского университета и читал лекции по курсу истории новейшей философии.

1.2 Особенности критического метода Вл. Соловьева Многие из тех, кто преклонялся перед Соловьевым-философом, не считали его серьезным критиком. Для критической деятельности у него, как им казалось, не было данных, не было таланта. «Как писатель Вл. Соловьев не художник, как человек не эстет», — отмечал Н. Бердяев.

«Соловьев не столько занимался художественной критикой, сколько стремился подтвердить свои философские идеи, используя литературный материал», — утверждал К. Мочульский, писавший о нем с большой симпатией. Эти утверждения, казалось бы, можно подкрепить общей характеристикой критических статей философа, в которых эстетический анализ произведений фактически отсутствует, зато есть масса сопутствующих замечаний и обобщений: о творческой личности, о творческом процессе, о свободе творца, о судьбе художника, о роли религиозной веры как импульса творчества. При этом очевидна узость критических интересов Соловьева: писал он в основном о поэзии, и в первую очередь о лирике, о нескольких близких ему поэтах, о прозаиках же — Достоевском и Л. Толстом — только как о философах. Критика его далеко не столь значительна, как философские произведения, а в контексте русской критической мысли, богатой и многообразной, выглядит действительно ограниченной по проблемам и по приемам. Мочульский писал: «Соловьев-критик не интуитивен: ему не хватает способности изнутри понимать чужую личность».

Известны, правда, оценки и диаметрально противоположные. Биограф Соловьева В. Л. Величко считал, что Соловьев должен занять «выдающееся место среди первоклассных русских критиков», хотя и занимался он критикой «не специально, а случайно, мимоходом». По свидетельству Величко, философ «собирался издать отдельный томик своих критических статей». Э. Л. Радлов вспоминал: «Он любил говорить, что и в литературной критике он занимает особое положение, ибо возвел ее на новую ступень». Представляется, что истина лежит посередине, и Соловьев-критик заслуживает серьезного внимания. Оценки его отдельных писателей весьма субъективны и спорны. Приемы, которыми он постоянно пользуется, основаны на чистой дедукции; как критику, ему действительно «недоставало интуиции» (или он не пользовался ею). Он и в самом деле рассматривал творчество писателя не «изнутри», а как бы с большой высоты, доступной только ему, философу, обладающему высшим знанием. Но очевидны также цельность и стройность его критических взглядов, сразу бросается в глаза их «системность» и «универсальность», они применимы не только к конкретному случаю, к произведениям оцениваемого поэта, но и к литературе вообще.

Критическая деятельность Соловьева в основном протекала в последнее десятилетие его жизни, сконцентрировавшись буквально в нескольких годах: 1894−1896 и 1897−1899 годы. Причем нетрудно отличить первый период от второго: в первом периоде Соловьев выступает больше именно как критик, представитель «эстетического» направления, во второй — как теоретик «судьбы» поэта.

Главным полем критической деятельности Соловьева была русская поэзия, а в ней — творчество Пушкина, Тютчева, Фета, Алексея Толстого, Полонского, оказавших глубокое воздействие на поэтические опыты самого Соловьева. Известно, что Вл. Соловьев скромно оценивал свою поэзию, не претендовал на звание большого поэта, его стихи писались в основном «для домашнего употребления».

Цикл философско-критических статей о русской поэзии имел свое введение: в 1889—1890 годах Соловьев написал две важные работы по эстетике — «Красота в природе» и «Общий смысл искусства». В первой статье он предпринял попытку целостной оценки поэтических произведений и рассматривал принципы подхода к художественной критике. В письме к Фету Соловьев раскрывал смысл статьи, излагавшей основные положения его эстетики: «Определяю красоту с отрицательного конца как чистую бесполезность, а с положительного — как духовную телесность». В самой статье красота раскрывалась как «преображение материи через воплощение в ней другого, сверхматериального начала». Принципиально важна для соловьевской эстетики мысль о том, что «красота в природе не есть выражение всякого содержания, а лишь содержания идеального, что она есть воплощение идеи».

В статье «Общий смысл искусства» Соловьев рассматривал цели и задачи искусства, давал определение художественного произведения, которое есть «ощутительное изображение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния или в свете будущего мира». Художник, таким образом, является пророком. Несомненно, что здесь Соловьев предвосхитил взгляды на искусство, характерные для его младших современников — символистов. Вместе с тем его эстетика связана и с предшествующим опытом русской критической мысли, и не случайна поэтому неожиданно высокая (если помнить о негативном отношении философа к материализму и позитивизму) оценка Соловьевым той стороны воззрений Чернышевского, которую он определил как «первый шаг к положительной эстетике».

Поразительна особенность сочинений Соловьева: у него почти нигде нет цитат из работ других авторов для доказательства своих мыслей. Цитаты, примеры являются только материалом для рассмотрения. У него нет также поправок, уточнений своих прежних мыслей; создается впечатление, что он не эволюционирует. Радлов неоднократно подчеркивал, что Соловьев в основном не менялся, что он не принадлежал к «ищущим». Это, конечно, неточно. Взгляды Соловьева менялись, но методология, научные принципы изменялись действительно мало. Соловьев не показывал процесс установления идеи, а формулировал только результаты. Он «вещал», а не просто излагал мысли, словно заранее знал истину в последней инстанции.

Для искусства он отвел такую же роль конечной истины: «Художество вообще есть область воплощения идей, а не их первоначального зарождения и роста». Эта мысль находится в явном противоречии со всей практикой мирового искусства, но зато в полном соответствии с логикой Соловьева, с его концепцией «общего смысла искусства». «Идеи» уже есть, они не зарождаются и не растут, их только надо уловить, понять и объяснить.

Сказанное в значительной степени объясняет сдержанное отношение критика к символизму, в частности его язвительнейшие рецензии на сборники «Русские символисты» (1895). Соловьев не увидел расцвета поэзии символистов, он рецензировал их первые стихи, и его суд был строгим. Игра в поэзию, сочинение «безделушек», эпатирование читателей остроумными приемами — все это было ему глубоко чуждо. Страх перед «дьявольской» пустотой и бессодержательностью, которые он обнаружил в современной литературе, был неподдельным. Отношение его к «новому» искусству выражено в необыкновенно резкой (даже для Соловьева) статье «Против исполнительного листа», которая была ответом критика на нападки журнала «Мир искусства». Статья свидетельствует как о негативном отношении Соловьева к первым шагам русского авангарда, так и о продолжении им поисков истины до конца дней. «Никакого вопроса для них нет, все уже решено и подписано, и требуется только пропаганда» — это сказано о Розанове, Мережковском, Философове. Дальше Соловьев написал резкие, но очень важные слова, не утратившие своей актуальности и по сей день: «Есть в человеке и мире нечто кажущееся таинственным, но все более и более раскрывающее свою тайну. Это нечто, под разными именами — оргиазма, пифизма, демонизма и т. д., ужасно как нравится этим людям, они делают из него свое божество, свою религию и за свое посильное служение этому «нечто» считают себя избранниками и сверхчеловеками, хотя служение этому божеству прямо ведет к немощи и безобразию, хотя его реальный символ есть разлагающийся труп, они сговорились назвать это «новой красотой, которая должна заменить устарелые идеи истины и добра».

В начале 1890-х годов Соловьев прежде всего писал о красоте в природе и в поэзии, о смысле искусства и смысле любви. Во всех статьях, написанных о поэзии, мысли, изложенные в общефилософских работах, являются основополагающими. Неизменными остаются понятия «истинная поэзия» и «настоящий поэт». Предмет поэзии — красота (в соловьевском смысле), а назначение поэта — ее воплощение в совершенных формах.

Настоящий поэт — посредник между «идеей» и человеком. Его способности (его «Гений») даны изначально, хотя он может не исполнить своего долга. Интересно, что в статьях начала 1890-х годов Соловьев почти не задумывается о поэте как о человеке, о его «судьбе». Поэт для него только «поэт», но не человек. Однако, исходя из его эстетики, поэт, конечно, должен принадлежать двум «мирам», и в последних статьях душа поэта представляется как арена борьбы двух сил — светлых и темных. Исход этой борьбы определяет судьбу поэта.

Значение деятельности Соловьева-критика можно рассматривать в двух аспектах — в широком, общелитературном и общекультурном и в узком, конкретно-историческом. Чаще всего его критическая деятельность сводится к узкому пониманию ее значения — к объяснению роли Соловьева как предтечи русского символизма. Символизм в России, как известно, имел несколько разветвлений: линию самоценного эстетизма, ярче всего представленного в творчестве В. Брюсова и К. Бальмонта, линию религиозно-обновленческую (Д. Мережковский) и линию младших символистов (А. Блок, А. Белый, С. Соловьев).

Именно эта группа символистов заявляла о себе как о духовных наследниках Вл. Соловьева. Действительно, его влияние на младших символистов, на создание и реализацию ими историко-литературной концепции поэта-пророка, является неоспоримым. Он указал своим младшим современникам на тех поэтов, которые должны служить образцами: Пушкин, Тютчев, Фет. Огромным оказалось воздействие личности Соловьева, его жизни, его устремленности к высшим ценностям и идеалам, к «мирам иным», к «небесной лазури», волновали его предсказания грядущих бед и «нового царства». Символисты создали своеобразный культ Соловьева, провозгласив его не только великим философом, но и великим пророком.

Вместе с тем нельзя не отметить и более широкий аспект литературно-критической деятельности Соловьева. Его представление о целостности творческого пути писателя, о «святости» художественной деятельности, о высочайшей ответственности художника перед человечеством, о великом долге гения глубочайшим образом повлияли на этику и эстетику XX века, на русскую культуру в целом. Соловьев-критик искал у писателей или поэтов главное и существенное, он любил истолковывать целостные «художественные миры» и считал целью искусства реальное изменение действительности, ее преображение по законам красоты, истины и добра. Разумеется, роль, которую Соловьев сыграл как литературный критик, была менее значительной, чем его роль философа и публициста. Но если пристальнее вглядеться в литературный процесс начала XX века, то влияние его представится достаточно глубоким, и обнаружится оно не только в творчестве Блока, Белого, Анненского, Волошина, Б. Садовского и других близких к символизму поэтов и критиков, но и в работах Луначарского, Богданова, ибо все они считали задачей искусства преобразование мира.

2. «Парадоксы» Владимира Соловьева соловьев очерк философский критик Нестандартные и самобытные философские взгляды, выливавшиеся в публицистику, зачастую не понимались современниками, вызывали бурю возмущения. Особенно остро читающая публика восприняла очерк «Судьба Пушкина», где Соловьев высказал, наверное, самое нетривиальное предположение о гибели величайшего русского поэта.

2.1 Цикл произведений Вл. Соловьева о Пушкине Соловьев предпринял попытку выделить направления в русской поэзии. Он определяет «три естественные группы»: одна связана с именем Пушкина, другая — с именами Лермонтова и Баратынского, третья — с именем Тютчева. В выделении групп Соловьев применяет собственно философский прием: он рассматривает отношение поэта к поэзии и красоте, отношение мысли к творчеству на основе «программных» стихов, собственно поэзия вне программы, вне деклараций фактически не рассматривается.

Пушкин — это «непосредственное, органическое» отношение мысли к творчеству, без раздвоения в поэтической деятельности. Перед ним не стоит вопрос — «что такое поэтическая красота», то есть Пушкин есть нечто первоначальное, цельное, без глубокой рефлексии. У Лермонтова и Баратынского рефлексия проникла глубоко в само творчество, в творческий процесс, она «подрывает художественную деятельность». Соловьеву явно не по душе такая поэзия, он стремится показать ее слабость и бессодержательность. Ему не нравится, что «критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде» у поэта, расколотого рефлексией, возводится «на степень безусловного принципа».

Наконец, «третья группа» представлена поэзией «гармонической мысли». Рассматривая А. Толстого как представителя «третьего рода», Соловьев цитирует программные стихи поэта, в которых он обнаружил подлинную диалектику — борьба двух начал ведет к торжеству вечной жизни. В лирике А. Толстого Владимир Соловьев находит высокий уровень философской мысли. Здесь он был судьей в высшей степени компетентным, хотя, если вспомнить его дружескую близость с обитателями Пустыньки, и небеспристрастным.

На недостижимой художественной высоте для Соловьева стоял Пушкин. О Пушкине он говорил не только в статьях, ему посвященных, но и почти всегда, когда речь шла о поэтах и поэзии. Давая характеристику Тютчеву, Фету, Полонскому, А. Толстому, Лермонтову, Соловьев каждый раз возвращается к образцу и идеалу поэзии — к Пушкину. Но особенно пристально рассматривает он судьбу и творчество великого поэта в особых статьях — «Судьба Пушкина», «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина».

Суть первой, скандально известной статьи «Судьба Пушкина» проста: Пушкин — гений, а гений — обязывает. Соловьев сосредоточил внимание на дуэли Пушкина с Дантесом, к которой поэта привела «злая страсть», ненависть к врагу. Впервые (с сокращениями) напечатана в «Вестнике Европы», 1897, No 9, с. 131−156.

Для Соловьева статья была естественным развитием давних размышлений об основах христианской этики, о личной нравственной ответственности человека. В данном аспекте к пушкинской теме он обратился в 1896 г. в статье «Памяти императора Николая I», где, в полном противоречии с передовой общественной традицией (равно как и с заветами отца), утверждал, что в Николае I «таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего сознания. Не перед одною же внешнею силой преклонился гений Пушкина и не одна грандиозность привязала к государю сердце поэта!..» Соловьев особо останавливается на мотивах «прощения», которое царь дал умирающему поэту. Пушкин, полагал Соловьев, дрался на дуэли, не сдержав честного слова, данного императору: «Если бы Пушкин исполнил данное им слово, Россия не потеряла бы своей лучшей славы, и великодушному государю не пришлось бы оплакивать вместе с гибелью поэта и свое рыцарское доверие к человеку. Было здесь, что прощать, и есть в этом деле, за что помянуть вечною памятью императора Николая I!»

Парадокс, однако в том же 1897 г. Соловьев опубликовал статью «Нравственная организация человечества», которая составила затем XIX главу «Оправдания добра». Здесь он дал высочайшую оценку роли Пушкина в развитии русского национального сознания: «Россия решительно подтвердила свое исповедание христианского универсализма, когда в самую важную и славную эпоху своей новой истории окончательно вышла из национальной замкнутости и явила себя живым членом международного целого. И только тогда раскрылась и национальная сила России в том, что до сих пор более всего значительно и ценно у нас не только для нас самих, но и для других народов: на мощном стволе „оевропеившейся“ Петровской государственности вырос прекрасный цвет нашей глубокой, задумчивой и нежной поэзии. Русский универсализм — который так не похож на космополитизм, как язык апостолов на волапюк, — связан с именами Петра Великого и Пушкина: пусть же назовут другие, равные этим национальные русские имена!»

Статья «Судьба Пушкина» была воспринята русской общественностью как задевающая память поэта и вызвала немало печатных возражений. В самом «Вестнике Европы» против нее выступил А. Ф. Кони (Кони А. Ф. Нравственный облик Пушкина // Вестник Европы. 1899. № 10). Соловьев чувствовал себя уязвленным критическими отзывами, но прямо на них не отвечал. О статье Кони он писал Стасюлевичу: «…всякий печатный ответ на нее был бы перенесением личных чувств и страстей на литературу, — чего я не одобряю». В октябре 1899 г., когда Соловьев работал над статьей о пушкинской поэзии он сообщал Стасюлевичу: «Мне совершенно необходимо будет коснуться вначале немногими словами и „Судьбы Пушкина“, так как иначе мое неограниченное восхваление его поэзии может показаться (по необязательности логики для читателей) некоторою ретракцией моего прежнего взгляда на его характер и образ действий; что мое суждение об этом вовсе не относится к поэзии, никто ведь сам собой не примет во внимание… Я остаюсь при своем прежнем взгляде, как никем не опровергнутом».

Сейчас представляется некорректным обвинять Соловьева в поверхностном подходе к трагической судьбе поэта; пушкиноведение накопило огромный материал, и современному читателю хорошо известно, каковы были причины «несчастной дуэли». Десятилетиями пушкинисты и поклонники великого поэта доказывали, насколько действительно трагичной и безвыходной была ситуация, в которую попал Пушкин. Но и не принимая абстрактных соловьевских рассуждений, можно в какой-то мере понять их логику. Очевидно, что Соловьев исходил из высоких требований к гению, требований, основанных на христианской этике. Личность Пушкина не соответствовала соловьевским понятиям о «настоящем поэте», идеал которого он находил в Мицкевиче. Польский поэт, на его взгляд, соединил творческий гений с высочайшими, но в основе своей очень простыми постулатами христианской нравственности, преодолел пушкинскую «односторонность». Правда, в статье «Мицкевич» Соловьев просто декларировал эти положения, бегло касаясь биографии и религиозно-политических взглядов поэта и меньше всего обращаясь к его поэзии.

Пушкинская тема глубоко захватила Соловьева в 1899 году. Он задумал монографию о поэте, но осуществил только часть замысла — написал большую статью «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина». Критик решил взять в качестве объекта рассмотрения семь программных произведений Пушкина, представляющих «поэзию о поэзии», в которых дано выражение поэтического сознания: «Пророк», «Поэт», «Поэт и толпа», «Поэту», «Моцарт и Сальери», «Эхо» и «Памятник».

Поэзия Пушкина, по Соловьеву, есть образец «чистой поэзии». В этой поэзии есть «свое содержание и своя польза», она служит «делу истины и добра на земле», но служит «только своею красотою», и ничем другим. Красота, еще раз напоминает Соловьев, — это «ощутительное» проявление истины и добра. Это исходное положение философа и применяется к Пушкину. Второй важный для Соловьева критерий, с которым он подходит к поэзии Пушкина, — это абсолютный критерий нравственного вдохновения. Хотя Пушкин был «умнейшим человеком», но «он нам безусловно дорог не своими умными, а своими вдохновенными произведениями. Перед вдохновением ум молчит». В этом противопоставлении «ума» и «вдохновения» речь, конечно, идет о сознательности и бессознательности творческого процесса.

Большую часть статьи занимают философские размышления о стихотворении «Пророк». В нем он видит высшее выражение «самосознания поэзии»: «В пушкинском „Пророке“ значение поэзии и призвания являются во всей высоте и целости идеального образа». Несомненный интерес представляет соловьевское сопоставление «Пророка» с Кораном и Библией. Он проявляет и свою эрудицию, и свою способность к глубокому анализу текста. К сожалению, общий замысел (семь программных произведений) остался неисполненным, Соловьев словно замолк на полуслове…

2.2 Анализ очерка «Судьба Пушкина»

В работе Вл. Соловьева «Судьба Пушкина» можно выделить, во-первых, общие соображения по поводу личности и ее судьбы, во-вторых, рассмотрение в контексте этих соображений трагической судьбы русского поэта А. С. Пушкина.

2.2.1 Феномен судьбы в понимании Владимира Соловьева

«Есть нечто, называемое судьбой, — пишет Соловьев, — предмет хотя и не материальный, но тем не менее вполне действительный. Я разумею пока под судьбой тот факт, что ход и исход нашей жизни зависит от чего-то кроме нас самих, от какой-то превозмогающей необходимости, которой мы волей-неволей должны подчиниться». Далее Владимир Соловьев продолжает мысль, слегка изменяя линию рассуждения: «…легко усмотреть, что власть судьбы над человеком при всей своей несокрушимой извне силе обусловлена, однако, изнутри деятельным и личным соучастием самого человека». Философ считает, что разум и воля — «внутренние задерживающие деятели» — определяют наше существование, т. е. они и есть судьба. По существу она от нас независима, однако «может действовать в нашей жизни только через нас, только под условием того или иного отношения к ней со стороны нашего сознания и воли». То есть в определении судьбы уже есть некая двойственность.

Ниже Соловьев повторяет эту мысль, прибавляя к ней новую: наше представление о судьбе — одно из условий ее действия через нас.

Если мы присмотримся к этим положениям, то обнаружим, что Соловьев воспроизводит в несколько измененном виде собственные идеи о том, как соотносится моральный долг индивида или нации и их свобода, высказанные в более ранней работе «Русская идея» (1888). Эти идеи суть следующие. Моральный долг личности или нации состоит в том, чтобы подчинить свою сущность органическому целому, составной частью которого является данная личность или нация. Свобода же морального существа проявляется в том, что оно может подчинить либо не подчинить свою сущность интересам органического целого. Под органическим целым понимается должное общественное состояние, в котором, безусловно, господствуют христианские ценности.

Именно в этом смысле Соловьев использует часто цитируемое им в работах о России евангельское изречение «Положить душу свою, чтобы спасти ее». Согласно той интерпретации, которую дает этому изречению Соловьев, моральное существо в акте нравственного подвига может положить душу свою, т. е. собственную сущность, на службу целому — христианскому всечеловечеству, и посредством такой потери души на самом деле реализует, т. е. спасает, свое призвание или ту идею, которую мысль Бога полагает относительно этого существа. И тогда вступает в действие закон жизни, и существо несет божественную идею «в сердце своем и в судьбах своих как благословение».

Но моральное существо в своей свободе может уклониться от осуществления нравственного подвига и сохранить, т. е. сберечь, собственную сущность в эгоистическом состоянии «в себе, чрез себя и для себя». Тогда вступает в действие закон смерти, и существо несет божественную идею в сердце своем как проклятие. Это и будет означать, если проводить до конца параллель с евангельским изречением, действительную потерю души моральным существом.

Аналогичное место о двух способах осуществления личностью своего морального долга, или призвания, законе жизни и законе смерти мы находим в работе «Судьба Пушкина». Приведем его: «Все многообразные пути, которыми люди, призванные к духовному возрождению, действительно приходят к нему, в сущности сводятся к двум: или путь внутреннего перелома, внутреннего решения лучшей воли, побеждающей низшие влечения и приводящей человека к истинному самообладанию; или путь жизненной катастрофы, освобождающей дух от непосильного ему бремени одолевших его страстей».

Дальнейшим шагом должно последовать определение объективной сущности разбираемой личности, а затем объявление, что смысл ее существования состоит в подчинении этой сущности если не христианскому всечеловечеству, то жизни хотя бы того общества, членом которого эта личность является. А после выстраивания дилеммы «закона жизни либо закона смерти» применительно к данной личности, должно быть прослежено как личность или находит в себе силы преодолеть состояние «в себе, чрез себя и для себя», сознательно подчинив свою сущность интересам жизни общества, или, наоборот, не найдя в себе силы преодолеть это состояние, терпит жизненную катастрофу.

2.2.2 «Парадоксы» в очерке «Судьба Пушкина»

Поразительно, насколько податливым материалом оказывается жизнь Александра Сергеевича Пушкина для схемы Соловьева. Несомненный поэтический гений Пушкина бесконечно упростил задачу определения его объективной сущности как конкретной личности, а, следовательно, и определение смысла существования, или, если выражаться формулировками «Русской идеи», — той присущей данной личности истинной идеи, которая предвечно установлена в плане Бога.

Соловьев отмечает, что уже в возрасте около тридцати лет Пушкин начинает тяготиться самоцельным существованием в качестве поэта. «Он понял, — пишет Соловьев, — что „служенье муз не терпит суеты“, что „прекрасное должно быть величаво“, т. е. что красота, прежде чем быть приятною, должна быть достойною, что красота есть только ощутительная форма добра и истины».

В средние века Пушкин мог бы пойти в монастырь, рассуждает Соловьев, «чтобы связать свое художническое призвание с прямым культом того, что абсолютно достойно». Но в XIX веке «ему удобнее и безопаснее было избрать другой род аскетизма: он женился и стал отцом семейства. С этим благополучно прошел для него период необузданных чувственных увлечений, которые могли бы задавить неокрепший творческий дар, вместо того, чтобы питать его». Но, становясь отцом семейства, Пушкин по необходимости теснее прежнего связывал себя с социальной жизнью, с тою общественной средой, к которой он принадлежал, и тут его ждало новое, более тонкое и опасное искушение.

Соловьев указывает, в чем должен был состоять при данных условиях смысл существования Пушкина. «Достигши зрелого возраста, Пушкин ясно осознал, что задача его жизни есть то служение, „которое не терпит суеты“, служение тому прекрасному, которое „должно быть величавым“. Так как он оставался в обществе, то его служение красоте неизбежно принимало характер общественного служения, и ему нужно было установить свое должное отношение к обществу». Из этих слов Соловьева следует, что смысл существования Пушкина как личности можно однозначно определить как подчинение общественному служению своей поэтической сущности. Подчеркнем, что выяснение смысла существования такой конкретной личности как Пушкин, оказалось, можно выстроить в виде чисто формального умозаключения, совершенно не принимая в расчет то, что думает о себе сама конкретная личность.

Умозаключение следующее. Большая посылка: смысл существования любой личности состоит в том, чтобы, преодолев состояние «в себе, чрез себя и для себя», сознательно подчинить свою сущность интересам жизни общества. Меньшая посылка: сущность данной личности состоит в поэтическом даре, т. е. в особо развитой способности воспринимать красоту.

Заключение

: смысл существования данной конкретной личности состоит в том, чтобы именно служение красоте приняло характер общественного служения.

Подчеркнем, что при таком способе рассуждения все другое, в том числе то, что сама личность могла бы избрать в качестве своего верховного долга помимо подчинения своей собственной сущности (в данном случае поэтического дара) общественному служению, — избрать, следовательно, независимо от своей собственной сущности, т. е. действительно свободно, — автоматически попадает, если следовать рассуждениям Соловьева, под простое уклонение от реализации своего подлинного смысла существования. И поэтому должно быть приравнено всего лишь к упорствованию в эгоистическом сохранении состояния «в себе, чрез себя и для себя», что соответствует, между прочим, действию закона смерти. Сейчас мы увидим, как следование чисто формальной схеме предопределило весьма своеобразное понимание Соловьевым причин трагической гибели поэта.

Очертив задачу жизни Пушкина, приписав при этом собственное понимание этой задачи самому поэту («Пушкин ясно сознал»), Соловьев пишет: «Но тут Пушкин, слишком разделявший поэзию с житейскими отношениями, не захотел отделить законное сознание о своем высшем поэтическом призвании и о том внутреннем преимуществе перед другими, которое давал ему его гений, — не захотел он отделить это законное чувство своего достоинства, как великого поэта, от личной мелкой страсти самолюбия и самомнения». По мнению Вл. Соловьева, своим гением Пушкин стоял выше других и был прав и сознавал эту высоту, и в этом самолюбивом раздражении на других он падал с своей высоты, становился против других, то есть на одну доску с ними, а чрез это терял и всякое оправдание для своего раздражения, — оно оказывалось уже только дурною страстью вражды и злобы.

Эта мысль, весьма сложная по синтаксису, несколько противоречива. С одной стороны, признается, что Пушкин даже слишком осознавал различие между поэзией и мелкими страстями житейских отношений. Но, с другой стороны, ему ставится в упрек, что законное чувство достоинства великого поэта не помешало поддаться самолюбивому раздражению на других и тем самым поставить себя вровень с ними. В этом самолюбивом раздражении и состояло то «новое, более тонкое и опасное искушение».

И вместо того, чтобы задуматься, почему же осознание своего поэтического достоинства не помешало Пушкину встать против людей, не стоивших его гения, Соловьев, следуя своей схеме, приравнивает раздражение поэта к «дурной страсти вражды и злобы» и на основании этого собственного приравнивания лишает поведение Пушкина всякого оправдания.

Конечно, можно умозаключать следующим образом. Если моральное существо уклоняется от выполнения своего верховного долга, то оно подпадает под действие закона смерти. Фактом является трагическая гибель Пушкина, которую можно истолковать как подпадание под закон смерти. Следовательно, Пушкин уклонился от выполнения верховного долга. Но дело в том, что даже при истинности указанных посылок заключение о несомненном уклонении от верховного долга не является логически безупречным. А что если истинный верховный долг Пушкина при том конкретном состоянии российского общества (николаевская Россия) все же состоял на самом деле не в подчинении своей поэтической сущности общественному интересу, а в чем-то совершенно ином? И Пушкин, осознав этот свой верховный долг, как раз не уклонился от него, но ему подчинился и пошел до конца, потому что не мог иначе? И погиб, исполняя этот свой истинный долг?

Соловьеву было известно другое толкование трагической гибели Пушкина, назвавшее поэта невольником чести. Если бы Соловьев следовал собственному методу, он должен был признать, что наличие другого мнения по поводу того же самого предмета, причем мнения по крайней мере тоже небезосновательного, не позволяет говорить о безусловной истинности его точки зрения. Однако здесь он рассуждает иначе: «Если он [Пушкин] был тут „невольником“, то не „невольником чести“, как назвал его Лермонтов, а только невольником той страсти гнева и мщения, которой он весь отдался».

2.2.3 Художественные особенности очерка «Судьба Пушкина»

Композиционно «Судьба Пушкина» состоит из 12 маленьких глав. Каждая, как правило, посвящена постановке и анализу одной из нескольких проблем. В первой главе — логически и философски верно ставится Соловьевым проблема судьбы человека. Он понимает всю ее сложность, важность и дает ей определение: «превозмогающая необходимость». Здесь же Соловьев сознает, что существовало и существует и в философии, и в обыденном понимании несколько концепций судьбы человека. Этому посвящена часть второй главы, где он выделяет: 1. судьбу как равнодушную природу, как «закон физического мира»; 2. судьбу как злой рок, фатум; 3. «третий взгляд» на судьбу человека Соловьев пытается развернуть на примере судьбы Пушкина.