Актуальность данного исследования определяется несколькими контекстами. Предельно общий контекст — показать онтологические возможности производящей и истолковательной речи: образование этих возможностей в античности, их рефлексию и изменение их границ в Новое время, появление новых гуманитарных практик на их основе. Поэтому данная работа непосредственно касается главного философского вопрошания новейшего времени — вопроса об онтологической роли языка — той знаковой системы, в которую встроено человеческое бытие. Этой проблематике посвящено великое множество работ, здесь пересекаются тематические поля феноменологии, герменевтики, психоанализа, структурализма и постструктурализма, философии языка и прочее. Но наша работа посвящена не интерпретации и критике достигнутых результатов, а реконструкции генезиса самого поля вопрошания. Это попытка проследить, каким образом в европейской культуре реализуется некоторая схема конституирования мира, внутри которой само данное конституи-рование оказывается невозможным, немыслимым. Этот вопрос мы рассматриваем через историю поэтико-риторической речи и наслеV дущих ей гуманитарных дисциплин, через которые задается спектр сущностных возможностей, формирующих взаимное отношение человека и трансцендентного ему. Так определяется предметное поле исследования. «Рациональность» в данном случае понимается нами как система полаганий, посредством которых речь обретает статус ] истинной. Исследование охватывает техники производства «истинной'1 речи не в сфере точного знания, где ее критерии были заданы в Новое время, а начиная с ее истоков — античной риторической и философской культуры. Позднее эти техники, трансформируясь и порой девальвируясь, фундируют возникновение спектра гуманитарных дисциплин и, шире, самого гуманитарного мышления.
В поэтико-риторическом отношении познавательные возможности человека связаны с его волей к полаганию мира и ограничены поэтому статусом «правдоподобного». Это логика, совпадающая со структурой единичного и ограниченного человеческого бытия, но одновременно переводящая его в модус бытия другого. Эта ситуация стала объектом пристального, но всегда тенденциозного интереса именно в новейшее время, и многие центральные философские проекты, начиная с Ницше являются по существу попыткой реконструкции самих оснований античной речиэто касается и Фрейда, и, частично, Гуссерля, Хайдеггера и последующей герменевтики, и последних попыток Фуко, Делеза и Деррида. Наше исследование в его второй части описывает, какие сущностные ограничения встречает на этом пути европейская культура и внутри какой поэтики совершаются попытки реконструции, которые одновременно являются и попытками определения речевого бытия человека. Но целостность поэтико-риторической парадигмы вполне закономерно утрачена, в Новое время происходит тотализация раздробившихся / модусов античного жанрового мышления, появляются и новые тотальности Языка и Истории (и времени вообще), и соответственно этому процессу фатализируется само бытие человека. Те философские практики, которые претендовали на «закрытие» новоевропейской культуры, сами говорят на ее языке, вернее, действуют в рамках ее поэтики. Эта ситуация и описывается в нашей работе. Таким образом, в ней представлен не ретроспективный, а проспективный V анализ некоторых оснований современного философствования, исходя из их заданности определенными поэтологическими схемами, принимаемыми за языковую фатальность.
История вопроса.
В первой части представленной работы предпринята попытка реконструировать способ понимания речевых практик, восходящий к софистической революции, в которой родилась античная рациональность, углубленный в сократических диалогах и обретший научную форму в философской риторике и философской поэтике Аристотеля. Общность античного понимания речи, несмотря на все указанные в тексте различия, заключается в том, что речь всегда понимается прежде всего как обращенная к другому и порождающая горизонт онто-логических возможностей. Сократ рассматривает ее прежде всего как средство творения человека, как форму его у образования, «лепки» (см. Плат., «Федр», «Пир», «Государство» и пр.) Аристотель помещает устроенную речь в единый онтолого-гносеологический горизонт: риторика задает и воспроизводит типы правдоподобных событий в структуре временности: прошлые, настоящие и будущие события относятся к разным жанрам риторики и играют разные роли в построении мира (см. Арист. «Риторика» [7]). Поэзия также имеет смешанный статус: она и познает события, и сама производит событие катарсиса, в которое включено собственно сценическое событие. Методом производства события выступает подражание (Арист., Поэтика [6]). Нашим источником также являются и другие античные поэтико-риторические руководства: Дионисий Галикарнасский [46], Деметрий [44], Псевдо-Лонгин [77], Цицерон [95]. Хотя ни одно из них не дает прямого философского анализа речи, но они неявным образом поддерживают статус поэтико-риторической речи, как производящей события в модусе возможности (не-истинности, включающей в себя истину). Это определяет античное понимание истории и актуальную политическую практику.
В соответствующем понимании роли поэтико-риторической речи мы опирались на работы С. С. Аверинцева, который впервые в отечественной науке показал риторические корни античной и европейской рациональности, обозначил ее как культуру рефлексивного традиционализма и продемонстрировал жизнь этой культуры вплоть до романтического поворота в конце XVIII века. Он также определил риторику Аристотеля как «логику вероятности». Работы С. С. Аверинцева по данной проблематике представлены в книгах «Риторика и судьбы европейской литературы» [2] и «Плутарх и античная биография» [3]. В понимании диалогической природы античных текстов и видении литературы как речи мы также следовали трудам М. М. Бахтина [16]. Краткое, но цельное описание риторики как логической системы дал М. Л. Гаспаров в сб. «Античная Риторика» [34]. Софистические предпосылки появления риторики и поэтики освещает Т. А. Миллер в книге «Аристотель и истоки европейской литературной традиции» [64].
В средние века вопрос об онтологическом статусе речи не пересматривался как таковой, но фактически стал частью теологического умозрения. Онтология речи обрела новые черты, поскольку христианская культура создала новые разновидности речи с предельно высоким онтологическим статусам, способные к изменению сущего: молитва, литургия, исповедь. Но эта тема требует отдельного исследования специальными методами, наша же работа посвящена «светской» речи. Поэтому следующим объектом исследования становятся тексты, относящиеся к эпохе Возрождения, которая была временем формирования универсального гуманитарного сознания: поэтико-риторическая речь стала предметом не только исследований, но и жизнестроительных реконструкций. Происходит возрождение традиции философской поэтики, в которой усиливается внимание и к логико-гносеологической, «аристотелианской» структуре поэтической речи (впрочем, понятой уже через призму схоластики), и к ее антропологической «сократической» функции, в основном, понимаемой как воспитательная. Эпоха Возрождения и раннего Нового времени обнаруживает широкий разброс мнений и подходов: критике и переопределению подвергаются понятия подражания, поэтического неистовства, познания как цели подражания и проч. В целом, можно сказать, что новая поэтика — это философское произведение, пользующееся методами традиционной метафизики — логическим выводом и ссылкой на авторитет, и имеющее своей целью описание специфического соединения формы с материей, которое порождает жанр (он же в своих истоках есть «род» — логико-метафизическое понятие). Практическая задача новой поэтики — определить правильное сочетание материи и формы, иначе производство вещи не удастся. Споры об онтологическом статусе поэзии ведутся в это время, в основном, в двух направлениях: цель поэзии — истина или правдоподобие (Кастельветро [50], Тассо [85], Кампанелла [51]), и вредна или полезна поэзия для добродетели человека (Бокаччо [21], Ф. Сидни [84], X. Вивес [28]). Исторически победила связка правдоподобия и побуждения к добродетели, кото-, рая легла в основание классицистской поэтики.
Необходимо заметить, что исследование большой группы ренес-сансных текстов привело нас к выводу о некотором перекосе в понимании, особенно заметном в отечественных работах о культуре Возрождения: усиленный поиск «демонизма Возрождения» и утверждение аморализма и нигилизма как основ ренессансной мысли и, в некоторой степени, всего новоевропейского мировоззрения. Эта тенденция восходит к толкованиям эпохи модерна (так называемый «серебряный век») и связано с принятием трактовки Возрождения Буркхардтом [24] и, в гораздо большей степени, Ницше.
С Возрождением связывалось представление о агрессивном эстетизме и произволе индивидуума. Скорее это негативно сформулированная характеристика самого модернистского миросозерцания и именно эта негативная нацеленность на настоящее заставила представителей русского религиозно-философского ренессанса — Бердяева, Флоренского и их позднего наследника Лосева — последовательно искажать интенции Возрождения. В действительности, начиная с Данте, главная ориентация ренессансной речи «сделать добродетель актуально действующей на пространстве настоящего в соответствии с выбранным образцом (кстати здесь наиболее дерзок именно христианин Данте, в отличие от прочих, не ищущий себе образца). Это является и предметом ренессансной поэтики и вообще гуманитарии, определяет спор между сторонниками следованию правилам и подражанию авторитету в построении совершенной речи и прочее. Можно заметить, что «Эстетика Возрождения» Лосева [60] опирается в большей степени на тенденциозное толкование живописных и пластических произведений, чем на работу с ренессансным словом, а эта культура является по преимуществу «словесной1', как и средневековая, культурой «ученых людей» — слово больше связано с антропологическим проектированием и с понятием доблестной жизни. Нам кажется более разумным и всесторонним подход Л. Баткина, опирающегося на некоторые идеи Бахтина [16], и, в особенности, В. Бибихина в книге «Новый Ренессанс» [18], где центральным является именно понятие доблести. Конец ренессансной эпохи ознаменовывается проектами разрушения топик старой метафизики (Бэкон, Спиноза, скептики), что не могло не сказаться и на статусе поэтики и риторики. После Картезианского переворота начинается формирование классицистской идеологии, которая ставит в центр поэтической системы ужаДеловеческое действие, а процедуру морального суждения относительно этого действия. Этот процесс подробно описан во второй главе данного исследования.
Заметим лишь, что именно этот поворот лег в основание новоевропейской эстетики. Характер оценивающего суждения изменился, частично утратил свой моральный смысл, но понимание поэтического, не как действия, а как суждения восприятия сохраняется от Баумгартена едва ли не до формализма. Гуманитария 20 века в сущности создает новую метафизику — метафизику Языка, и все подходы к поэтическому опираются на примат языкового, которое само понимается по разному. В постфеноменологической традиции, начиная с Хайдеггера, Язык будет пониматься как место бытия. Понимание сознания как конституирования смысла привело к переоценке роли пойесиса в формировании жизненного мира человека. Онтология становится герменевтикой и проблема истолкования совпадает с проблематикой сознания как таковой. По существу современная философия имеет своей главной проблемой проблему герменевтического круга. Герменевтическое ее направление пытается утвердить саму возможность истолкования как залог продолжающегося бытия смысла (Гадамер [31], Рикер [80]). Основой постмодернистской и вообще всякой левой философской практики является именно разоблачительная демонстрация самолегитимации этого круга. Она обычно понимается уже как социальная и идеологически направленная процедура. Такая позиция свойственна уже трудам франкфуртской школы (см., напр., «Диалектика Просвещения» Хоркхаймера и Адорно [3]), а после смены структурализма постструктурализмом, значительная часть исследований языка культуры позиционируется как акт социальной критики. Метафизика языка превратилась в социологию языка и главное в критику его идеологии. В работах Деррида, Барта, Фуко, Кристевой, Джей-мсона и пр., при всем различии концепций общим является именно полагание гуманитарного действия как подрывного (или легитимирующего) по отношению к уже осуществившей себя социальной власти языка или языков. Актуальное поэтическое действие также рассматривается как подчиняющееся языку/подрывающее язык. К этому кругу примыкают и некоторые психоаналитические практики (Лакан). Схожие процессы происходят в историографии, в сфере деконструкции «исторического нарратива» [110], [112], что связано с пересмотром статуса истины. Эту ситуацию можно назвать негативным восстановлением пойэсиса, поскольку онтологическая активность античного пойэсиса производит оборот значений, а современная практика предполагает разрыв с миром значений. Можно сказать, что главным предметом современного гуманитарного исследования и внутринаучной полемики является власть как безличная структура, определяющая собой всякое производство знаков. Последний обзор этой научной продукции дан в книге М. Берга [17].
Цель данной работы — во-первых, реконструирование и выявление особенностей поэтического типа рациональности, лежащего в основании творческого и истолковательного (гуманитарного) действияво-вторых, выявление тех концептуальных и структурных ограничений, с которыми он сталкивается по мере развития европейской культуры. В античности данный тип рациональности обозначался понятием «пойесис» ' (делание, творение), и определял фундаментальный человеческий опыт, определяющий целостность человеческого существа и одновременно его со-бытие другому (способность к трансценденции). Такая реконструкция позволяет дать более широкое понимание рациональности, которое не сводимо к новоевропейской традиции, начиная от которой рациональность стала сводится лишь к теоретикопознавательной рефлексии.
Мы определяем поэтическую рациональность как первичную и включающую в себя зерно теоретико-познавательной рациональности — созерцание и простое полагание сущности. Поэтическая рациональность опирается также на понятие подражания. Данная работа показывает, что подражание является стороной интуитивного усмотрения, которое лежит в основании философской деятельности от Платона до Гуссерля. Поэтическая (производящая) рациональность реализуется в речи, каковая приводит человека к полноте его 4 формы. Речь есть важнейший модус человеческого бытия, который конституирует одновременно субъекта и Другое как поле его реальной субъективности. Это понимание речи отличается от новоевропейской парадигмы научного языка, как языка констатации. Настоящее исследование заключается в очерчивании оснований и прослеживании культурной биографии поэтико-риторической парадигу з^ мы, которая сыграла в истории Европы роль, не менее определяю- | щую чем теоретико-познавательная парадигма, каковой посвящено огромное число работ. Теоретико-познавательная парадигма решает специфические задачи анализа предметности и не может обосновать трансцендентное отношение, выводящее человека как действователя к языку и миру. Те поэтологические схемы, через которые осмыслялось это отношение в Новое время, были изначально недостаточны и теперь эта недостаточность понимается как делегети-мация всей европейской цивилизации.
Основные задачи исследования:
Показать формирование парадигмы поэтической рациональV ности, те изменения, которые она претерпела в ходе исторического развития и ее реализацию в рамках современного гуманитарного знания.
Очертить онтологический статус структурированной (поэтиу ко-риторической) речи, как он был задан в античности, и его видоизменения в последующей культуре.
Прояснить ее значение для самополагания субъекта, для предметных и интерсубъективных отношений.
Проследить постепенное расщепление поэтико-риторической парадигмы, из которой выделяются техники оперирования с языком, историей, истиной, нацеленные на предметность как таковую, а не на трансцендентного другого.
Описать структурирование модерной культуры, в которой образуется гуманитарное знание нового типа, не в меньшей степени, чем появление новоевропейской науки, определяющее антропологическое проектирование.
Опираясь на решение указанных задач, охарактеризовать динамику структур поэтической рациональности на уровнях: a) субъекта и истории субъективности b) дисциплинарных практик, которые поддерживают определенный горизонт субъективности c) самих предметностей, в отношении к которым конституируется субъект.
Показать определенную деградацию структур поэтической рациональности в современной культуре и связь с этим процессом деконструкции субъекта.
Выделить трагический модус речи и негативирующую технику мышления, как преобладающие в современной культуре и описать превращенную форму самопонимания современной гуманитарии.
Новизна выбранного нами подхода заключается в следующих положениях:
Выявлено, что поэтико-рациональное мышление не является вторичным по отношению к теоретико-познавательному, а представляет собой фундаментальный опыт сознания, в котором созерцание образует единство с полаганием. Обосновано, что такой опыт является основой самоустроения человека и его выведенности в мир. Философское и теоретическое мышление на уровне самообоснования также опирается на этот опыт.
Поэтико-рациональное мышление утверждает себя в речи, понимаемой как реализованное присутствие Другого и становление Другим. Функция такой речи — задавание предельной формы человеческому существу, реализация антропологического проекта. Саморефлексия этой речи осуществляется в дисциплинах поэтики, риторики, философии. Онтологический статус речи реализуется через особые интеллектуальные техники— подражание и телеологическое усмотрение (они подробно рассмотрены в нашем анализе античной речи).
Показано, что процесс трансформации структур поэтической рациональности в пучок достаточно изолированных практик сопровождался сменой метода — от подражательного к конструктивному и сменой основных конститутивных понятий (через множество опо-средований) — от «речи» и «доблести» до «языка» и «истории». Каждая понятийная связка определена и сама определяет специфичный статус субъекта.
Сформулированы характерные черты гуманитарного мышления Нового Времени:
На уровне субъекта — отделение познания от воли, ослабление трансцендентной направленности субъекта, тема «смерти человека», связанная с кризисом представления «Другого» .
На уровне дисциплинарных практик — борьба бинарных оппозиций, где один из членов имеет «недостаточный» статус, появление негативной телеологии как метода, трагических! характер самой гуманитарной методологии, «власть» как универсальный принцип истолкования.
На уровне предмета — формирование и фатальный характер тотальных предметностей — Языка, Истории и проч., конфликт предмета, метода и субъекта познания, разрушение конкретного предмета исследования его методом.
В ходе исторического анализа выявлена превращенная форма самопонимания современной гуманитарии: деконструируя сциентистскую парадигму Нового времени, она в действительности остается в системе его оппозиций и отрицает именно основания поэтического действия, что приводит к сужению возможностей не только полагания предметности, но и простого самополагания. Отсюда трагическое и постисторическое сознание, которое теперь лежит в основании научного метода.
Методологические принципы.
В данном исследовании мы осуществляем по преимуществу не анализ индивидуального авторского философствования, а реконструкцию неких общих ограничений, или схематизмов, которые определяют «низший» уровень коллективного функционирования текстов в культуре. В меньшей мере это касается античной культуры, где мы показываем не только ее ограничения, но и остающиеся открытыми возможности. По отношению к актуальному философствованию мы в рамках нашей задачи применяем другую технику. Поэтому мы заведомо не рассматриваем различия в авторских концепциях и авторские концепции как таковые. Наш предмет — дисциплинарные техники современной гуманитарной мысли, связанные с ее принадлежностью культуре, с которой она борется на уровне концепций. Мы используем и сами техники постструктурализма, налагая на них определенные гносеологические ограничения.
Структура диссертации.
Первая глава диссертации посвящена образованию поэтико-рито-рического мир о отношения внутри античной культуры. Исследуются разные модусы этого отношения, данные в софистике, философии Сократа, поэтике и риторике. Вводится понятие о фундаментальной оппозиции высокого/низкого жанров мышления, которые впоследствии, радикально меняя свое значение, будут определять развитие европейской культуры. Ключевым понятием античного пойе-сиса оказывается телеология человеческого желания, приводящая к полноте антропологической формы.
Вторая глава посвящена формированию нового типа гуманитарного мировоззрения, которое происходило в Новое время.
В § 1 гл. 2 дается очерк смещения-расщепления поэтико-ритори-ческой парадигмы в ходе формирования нового умозрения. Этот процесс связан с изменением и разрушением телеологического способа мысли, тесно связанного с онтологией подражания. Появляются новые фундаментальные категории: в подпарагафе «Данте и рождение Языка» показано зарождение нового понимания языка, которое формируется именно в ходе поэтического действия, впервые направленного на формирование языкового целого.
Подпарагаф «Макиавелли и телеология Блага» посвящен переопределению понятия истории: формируется новая техника исторического действия, которая исключает речевое взаимодействие с Другим и образует замкнутый и внутренне связный причинно-следственный комплекс, соотносимый с миром, как внешней цепью причин.
Следующий параграф «Поэтика Нового времени: формирование модерна» обрисовывает новый конструктивнб-иллюзйШйсткий, «классицистский» тип мышления, задавший основания гуманитарного знания и педагогики человека вплоть до XX века. Показано, как новейшие гуманитарные техники удерживаются внутри класси-цистской системы оппозиций, меняя их взаимный статус.
Именно эта тема в разных аспектах рассматривается в двух последних параграфах: формирование новой схемы времени и связанной с ней метафизики отсутствия. Эти процессы в свою очередь свя-' зано/б забвением первичного полагания как основы всякого умозрения. Постмодернистская критика говорит о законченности модерной культуры, которой она сама принадлежит. Диагностируется невозможность позитивного полагания предметности внутри данной установки. Для развития гуманитарного знания необходимо обращение к начальным основаниям поэтико-риторического отношения, тесно связанным с самообоснованием человека.
Каковы выводы из данной ситуации для сферы конституирования субъекта?
1. Познание отделяется от воли. Попытка свести их воедино оборачивается в новейшей культуре обычно утратой рктинностно-го статуса познания, поскольку воля по-прежнему понимается негативным образом, через фатальное.
2. Само познание, если оно сохраняет свой исключительный истинностный статус, расходится с процедурами задавания самой субъективности, с «воспитанием» субъекта, а ведь культура Нового времени это прежде всего культура воспитания (Просвещение, философия Гегеля как история самовоспитания духа, и проч.).
3. Происходит ослабление трансцендентной направленности субъекта, которая, в итоге, подрывает и саму познавательную парадигму, как привилегированную носительницу истины, и истинностную интенцию как таковую.
4. По существу, смерть субъекта есть тема всей новоевропейской культуры, с первых этапов развития, поскольку субъект задается в ней по преимуществу, как результат некоторой совокупности искусственно заданных условий, которые не имеют онтологической значимости. Его воля может заключаться или в поддержании этих условий, или в сокрушении их, как заведомо ложных, но вместе с ними потерпит крушение и он сам («воля к истине» Ницще). Эта культура есть культура, по преимуществу, трагическая: открытие М истины в ней возможно, но истина будет пониматься как «истина рока» (на языке трагедии).
5. Смерть субъекта связана с кризисом Другого, который в пределах данной культуры, представим лишь как непредставимое. И этика, и поэтика, имеющие дело с Другим, в Новое время реализуются преимущественно как формальные, конструктивные дисциплины, где Другой гарантирован исполнением правил. Но это представление оказывается частичным и недостаточным в позднее Новое время.
Для уровня гуманитарных практик, которые мы здесь рассматриваем и как дисциплинарные (задающие субъекта), выводы будут релевантными:
1. Изменяется модальный горизонт речи: от статуса актуальной или условной возможности (в античности), к необходимости, которая никогда не может быть до конца легитимирована. Таким образом, эта необходимость подрывается изнутри собственной тотальности. В новейшее время подрыв явно преобладает над легитимацией.
2. Одно из оснований античной мысли таково: дурная форма предмета или понятия противопоставляется его же благой форме. В Новое время система оппозиций, определяющая границы всякой дискурсивности, будет выстраиваться иначе: понятие, характеризующее должное/реальное, противопоставляется понятию, имеющему ложный статус — оно характеризует нечто, пришедшее к бытию, но недостаточным образом, через прорехи в системе должного.
3. Эта система приводит к появлению негативной телеологии: например, понятие «бессознательное» образовано именно так, и этим объясняются особенности его функционирования. Эта система достаточного/недостаточного, позитивно и негативно бытийствую-щего продолжает работать и в современной культуре, хотя, естественно, от века к веку происходят постоянные изменения в границах оппонирующих понятий и в понимании отношений членов оппозиции. Постепенно все объекты перемещаются в сферу негативного бытия. На наш взгляд, философия Деррида, построенная на рефлексии неравновесности членов языковых оппозиций (открытых, применительно к языкознанию, Якобсоном) также держится внутри этой системы, но Деррида описывает как недостаточный именно привилегированный член оппозиции. Это также особенность последнего культурного этапа Нового времени: понимание осуществляется как негативный выход к негативности, то есть как разрыв в понимании.
4. «Трагическое» вовсе не является сугубо «поэтическим» или психологическим субстратом Нового времени, но образует строй философской мысли и гуманитарной методологии («трагическое» здесь следует понимать структурно, а не сентиментально). Филологический метод Ницше привел его к созданию трагической философии. А. Кожев, трагически интерпретируя Гегеля, у него находит «смерть субъекта» и «конец истории», и это станет одним из оснований мысли Батая, Лакана, Клоссовски, Бланшо. Но и структуралистское исследование М. Фуко «Слова и вещи», описывающее новоевропейское «рождение человека», как функцию появления концептов «труда», «языка» и «жизни», заканчивается предположением о смерти человека, как завершении этой эпохи [94, с. 404]. Нам это представляется именно ходом новоевропейской логики: концепт «смерти человека» появляется одновременно с самим новоевропейским рождением человека. Ее переживает уже Паскаль. Совсем в другой стороне гуманитарного спектра мы видим трагическое сознание, как основание исторической методологии у М. Вебера, например, в лекции «Наука как призвание и профессия» [26].
5. На поздних этапах развития новоевропейской культуры «искусство» оказывается противопоставлено и враждебно «науке» (мышлению истины), чего не было вплоть до XVIII века. Это связано и с начальным различием их онтологической интенции (о чем было сказано в тексте), и с тем, что в сформировавшейся системе оппозиций одно из них обязательно оказывалось представителем «негативности», что привело к определению искусства как «опыта зла» или деконструкции, и точно также, в другой идеологической установке, может расцениваться наука. Внутри такой традиции понимание их взаимного отношения происходит через топику взаимной репрессии. Вообще понимание любого отношения как репресУ сивного — важная черта новоевропейской культуры, определяющая методологию гуманитарных наук.
6. Разрастание «социального» за счет других уровней интерпретации. Как обратная сторона этого процесса происходит абсолютизация актуального. Социальное есть горизонтальное измерение топики вытеснения и репрессирования одного другим в культуре, а актуальное является вертикальным измерением ее, непрерывно обесценивая настоящее через изоляцию от всего, что наделяется статусом неактуального, отбрасывается в объектное пространство прошлого.
В сфере предметностей и объектов гуманитарного знания наши выводы определяются уже очерченной «картиной мира» :
1. Появление таких сложных предметностей, как язык, история, опыт, истина (по-новому понимаемая) первоначально опирается на понятие о человеческой благой воле, «доблести». Когда эта опора рушится, происходит «фатализация» данных понятий: каждое из них может пониматься как тотальность некоторой практики, функцией которой и выступает человек. Поэтому субъект обречен умирать в этой практике, а она тяготеет к возвращению к начальной бессубъектности (разные виды историцизма и проч.).
2. Но и сама предметность может разрушаться человеком, именно через разрушение фатальной предметности осуществляется его освобождение. Эта схема работает в понимании поэзии как искажения языка, в понимании революций в искусстве и так далее.
3. Предмет умирает в методе. Метод не позволяет пробиться к предмету. Таковы ограничения гуманитарного знанияэто связано /л с тем, что указанные предметности включают в себя всякии возможный метод, что для новоевропейского мышления является поводом поставить под сомнение саму предметность, как она сформировалась именно в рамках этой культуры.
Итак, мы представили три взаимосвязанные группы выводов относительно ограниченных возможностей самообоснования человека и гуманитарной практики в настоящее время. Сами по себе они ничуть не ставят под сомнение содержательность и истинностную интенцию культуры Нового времени, но те понятийные и производящие механизмы, которые обеспечивают ее непрерывность, явно стали давать сбой. Определенную позитивную возможность мы видим в восстановлении оснований поэтической рациональности (конечно^ не в повторении ее античной формы), которая устремлена на утверждение Другого как присутствия, и таким образом самополагание носителя речи. Это может быть связано с признанием теологических оснований истины, языка и проч., каковые сейчас признаются, в основном, негативно, как требующие преодоления. Но негативное признание не позволяет понять предмет как некоторую жизненную форму. Можно вспомнить, что один из творцов Новой культуры Декарт утвердил истину на акте чистого видения.
Также требуется, по видимому, рефлексия начальных полаганий всякого гуманитарного метода, а не элиминация их, как это обычно бывает. Рассмотрение предмета гуманитарного исследования как жизненной формы, не сводимой ко всем возможным способам ее идеологической, социологической и любой другой эксплуатации, различение тотальностей «дискурса», «языка» и прочее и индивидуального поэтического действия являются не методологическими, а антропологическими требованиями, конституирующими свободное действие субъекта. Так же и догма об утрате означаемых и самодостаточности означающих в культуре должна быть ограничена в своих правах: телеологическое напряжение текста удерживает/ означаемое как свой горизонт трансценденции, который остается в модусе возможной достижимости. Этот процесс образует утопический горизонт культуры, часто ошибочный, но только и обеспечивающий смысловое действие субъекта. Так он связан и с историческим процессом, в котором достигает частичной реализации. Если бы этого не происходило, то не была бы возможна и сегодняшняя критика культуры.
Заключение
.
Итак, в нашей работе мы показали формирование парадигмы поэтической рациональности, те изменения, которые она претерпела в ходе исторического развития и ее реализацию в рамках современного гуманитарного знания.
