Актуальность темы
Политическая власть как главный фактор, а зачастую и источник, общественного и экономического развития страны являлась и является важнейшей темой для политической науки в России. Как бы не трансформировалась государственная власть, именно от нее исходили основные импульсы для созидательных преобразований. Нынешний период российской истории не исключение. На протяжении столетий именно политической власти государственной элиты отводилась роль «локомотива развития», вне зависимости от того, подвергалось ли такое положение правящего слоя критике или признавалось благом для страны.
Несомненный интерес при этом представляет деятельность властных институтов и их осмысление общественно-политической мыслью России в период с конца XVIII по начало XX веков, так как именно в этот временной отрезок сформировались непосредственные причины революционных потрясений XX столетия.
Особое внимание следует обратить на то, что столь же драматичной в указанный период была и историческая судьба Германии. Можно сказать, что ни с одной другой европейской страной Россию не сравнивают так часто как с Германией. Особенно «сблизились» эти страны в первой половине XX века, пережив несколько революционных потрясений, которые привели к установлению тоталитарных режимов. Это стало болезненным результатом того, что в обоих государствах не удалось найти адекватного ответа на вызовы модернизации, особенно четко звучавшие с конца XVIII века, хотя весь последующий период вплоть до начала XX века был наполнен попытками найти такой ответ. Поэтому в российской и немецкой философской традиции всегда большое место занимала проблема государства и государственной власти, так как именно на последнюю возлагались главные надежды и именно ей предъявлялись основные требования по мобилизации жизненных сил двух стран в ситуации «исторического цейтнота» конца XVIII — начала XX веков.
Это вытекает из того, что обе страны принадлежат к государствам «позднего старта» и вступили в «модернизаторскую гонку» с опозданием. Им приходилось догонять более развитые страны, чтобы не потерять веса на международной арене. Поэтому мероприятия модернизации — экономические преобразования, связанные с укоренением капиталистических отношений и технической реорганизацией, реформы сферы финансового обращения, создание нового аппарата управления, распространение образования — в достаточной мере были не результатом естественного развития (как в странах первого эшелона модернизации: Англии, Франции, Северной Америке), а во многом явились следствием преобразовательской деятельности государственной власти. Данное обстоятельство, безусловно, повышало роль институтов власти в обеих странах. При этом столь высокий статус государственного лидерства осознавался не только самими власть предержащими (что само собой разумеется), но и признавался фактически всеми направлениями общественной мысли обеих стран.
Степень разработанности проблемы. В исследовании автор опирается прежде всего на тех представителей политико-философской мысли Германии и России конца XV11I — начала XX веков, которые, осмысляя политическую действительность, были в целом критически настроены по отношению к возможности ее радикального изменения.
Необходимо отметить, что представители немецкого Просвещения в основной своей массе не сомневались в возможности рациональной трансформации властной системы без революционных потрясений. Такое направление мысли немецких просветителей было задано Лейбницем, Вольфом, Юсти и развито Кантом. Именно философия немецкого Просвещения стала основанием для классических либеральных произведений В. Гумбольдта.
Оппонентами рационалистическому осмыслению власти выступили романтики (Новалис, А. Мюллер, Ф. Шлегель, Баадер и др.), заложив основы немецкого консерватизма, который был развит в произведениях Галлера и Шталя.
Фихте и Гегель, пытавшиеся преодолеть «партийные», то есть идеологически ориентированные позиции, создали концепции власти, элементы которых впоследствии заимствовались как либералами, так и консерваторами. Такая идеологическая ангажированность представлений о власти «спровоцировала» возникновение новой парадигмы философского осмысления власти, что нашло отражения в произведениях Ницше, а также в понимающей социологии М. Вебера, который пытался «расколдовать» мир политической власти.
В России ключевыми фигурами, на мой взгляд, являются М. М. Сперанский, давший толчок рациональному осмыслению власти, и вступивший его оппонентом Н. М. Карамзин, произведения которого стали отправной точкой российского консерватизма.
Особое значение в осмыслении власти сыграл П. Я. Чаадаев, который впервые поставил вопрос о России как о политико-философской проблеме. Последняя способствовала появлению как западнических (В.П. Боткин, К. Д. Кавелин, Грановский и др.), так славянофильских (А.С. Хомяков, И. В. Киреевский и др.) идей. Взгляды славянофилов оказали значительное воздействие на таких достаточно разных авторов, как Данилевский и К. Н. Леонтьев. Влияние западников в большей мере сказалось на произведениях представителей академической и университетской науки, среди которых не последнее место занимали Н. В. Щелгунов и Н. М. Кортунов.
Особую позицию занимают сочинения К. П. Победоносцева, так как они, помимо личных симпатий и антипатий автора, иллюстрируют некоторые стереотипы, господствовавшие среди власть имущих, к которым Победоносцев принадлежал.
Наиболее авторитетное осмысление политической власти к началу XX века в России удалось осуществить представителям государственной школы, среди которых следует выделить Б. Н. Чичерина и К. Д. Кавелина. Новый импульс рефлексии властных отношений в начале XX века придали «веховцы», особенно это относится к произведениям П. Б. Струве и Н. А. Бердяева.
Если говорить о современных исследованиях, то проблеме власти посвящено огромное количество литературы. Понятие власти является одним из ключевых в политической теории и в социальных науках вообще, уходя своими корнями в Античность. К анализу данного понятия обращались многие философы, социологи и политические мыслители с мировым именем: М. Вебер, X. Лассуэл,.
Т. Парсонс, Р. Даль, Р. Арон, Ю. Хабермас, Н. Луманн, М. Фуко, Э. Гидденс,.
С. Люкс и другие.
В отечественной социально-философской и политологической литературе также накоплен достаточный опыт теоретического исследования власти, при этом основное внимание уделялось не власти как таковой, а понятию «государственная власть». Здесь можно отметить работы Т. А. Алексеевой, АЛ. Алюшина, Ю. М. Батурина, Б. Н. Бессонова, Ф. М. Бурлацкого, А. А. Галкина, А. И. Демидова, М. В. Ильина, В. Г. Ледяева, М. Ю. Мельвиля, В. В. Мшевениерадзе, А С. Панарина, В. А. Подороги, Е. Б. Шестопал и других.
Если говорить о «догоняющем» развитии, то следует отметить, что одним из первых идею такого развития высказал в 1872 году С. М: Соловьев в своих «Публичных лекциях о Петре Великом». Историк считал, что русский народ не отставал по своему развитию от других европейских народов, а только запоздал на два века1, то есть по Соловьеву Россия принадлежала к единой христианской цивилизации, а потому запоздание с переходом к «зрелому» состоянию не противоречило общности судеб России и Европы. Ученик СоловьеваВ.О. Ключевский — сделал шаг вперед в осмыслении «догоняющего» развития, заметив всю неоднозначность проблемы Россия-Запад. Он говорил о «сходстве явлений и различии процессов» в Европе и России. Тем самым ученый отмечал особый характер «вторичной» модернизации, когда «нужда реформ назревает л раньше, чем народ созреет для реформы». В результате государство часто пользовалось неэкономическими насильственными мерами, а политическая, социальная и экономическая сферы общества развивались рассогласование.
Различные концепции ускоренного развития получили особое распространение в середине XX века, и были стимулированы еще во время второй мировой войны дискуссиями о будущем послевоенного мира. Первыми значительными работами в этой области были статья: ПРозенштайна-Родина «Проблемы индустриализации Восточной и Юго-Восточной Европы», опубликованная в 1943 году, и книга Е. Стейли «Мировое хозяйственное развитие: влияние на развитые индустриальные державы», появившаяся годом позже. В целом 1940;е и 1950;е годы стали периодом зарождения теории ускоренного развития. При этом ф. У. Ростоу назвал в качестве основателей и идеологов данной концепции.
П. Бауэра, К. Кларка, А. Хиршмана, А. Льюиса, Г. Мюрдаля и других. Сам Ростоу предложил концепцию стадий экономического роста, выделив в хозяйственной истории каждого народа пять этапов — традиционное общество, предпосылки взлета, взлет, вызревание и эпоха массового потребления. Свой вклад в теорию ускоренного развития, а также в критику данной теории, внесли Р. Лрон, И. Валлерстайн, Г. Кан, Ф. Кардозо, М. Леви, Т. Парсонс, Р. Пребиш, А.-Г. Франк, С. Фурдазо, Ш. Эйзенштадт и другие.
В отечественной науке теории ускоренного развития также посвящено достаточно литературы. Здесь можно выделить работы А. С. Ахиезера, В. А. Гутника, В: Л. Иноземцева, А.А. Кара-Мурзы, В. В. Козловского, В.А. Кра-силыцикова, Н. Ф. Наумовой, В. И. Пантина, Л. В. Полякова, А. И. Уткина, В. Г. Федотовой и других.
Теория «догоняющего» развития многообразна и противоречива. Для одних ускоренное развитие есть движение к образцам современной экономики и прогрессивному общественно-политическому устройству, для других — результат колониальной политики, нарушившей естественный ход развития эксплуатируемых народов и государств. Не ставя своей целью специальный анализ проблемы модернизации, мы принимаем «догоняющее» развитие как некую историческую данность, обращаясь, прежде всего к деятельности властных институтов стран ускоренного развития (в нашем случае это Германия и Россия), а также к тем условиям в которых действовали власти. При этом мы будем исходить из определения модернизации, данного Ш. Эйзенштадтом: «Модернизация — это процесс изменения в направлении тех типов социальной, экономической и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с XVII по XIX века, а затем распространились на другие европейские страны, а в XIX и XX веках — на южноамериканский, азиатский и африканский континенты"3.
Нас интересуют особенности политической власти в условиях «догоняющего» развития, а также к осмысление этих особенностей современниками происходящих событий (конец XVIII — начало XX веков). Из последних изданий посвященных данной проблематике следует выделить книгу Е. Г. Плимака и И.К. Пантина4, а также работы Ю. С. Пивоварова и А.С. Фурсова5. По мнению И. К. Пантина, другие подходы предполагают изучение российского прошлого и феноменов ее политической, социальной, экономической эволюции в формате одной страны и лишь под углом их внутреннего, национального происхождения, концепция же догоняющего развития ставит отечественный исторический процесс в контекст всемирно-исторических (прежде всего европейских) отношений6.
Исходя из вышеизложенного основная, проблема исследования состоит в том, что само положение политической власти в ситуации догоняющего развития содержит в себе внутреннее противоречие. С одной стороны, власть в целях самосохранения должна выступать «локомотивом развития» (в том числе и экономического), чтобы эту роль не перехватили у нее радикальные элементы, нацеленные на кардинальное изменение существующего строя, с другой — она с недоверием и даже враждебностью относится к тем явлениям общественно-политической жизни, которые во многом стали следствием самой модернизатор-ской деятельности власти, то есть той самой деятельности, которую властные институты осуществляли в целях самосохранения. Наиболее яркий пример томунедоверчивое либо открыто враждебное отношение властей предержащих в Германии и России к интеллигенции (либеральной или радикальной — все равно), которая сформировалась благодаря централизованной образовательной политике государства, встав в оппозицию этому государству. Таким образом, власть в условиях догоняющего развития можно уподобить мифическому богу времени Сатурну, который пожирал своих детей, чтобы, повзрослев, они не убили его самого.
Делая попытку проследить соотношение философского обоснования задач института власти и реальности властных отношений в России и Германии, можно обнаружить внутренние мотивы вышеназванного противоречия, так как, по нашему мнению, именно здесь обнаруживается характерная для Германии и России самодостаточность власти, которая действовала, исходя из собственного достаточно ограниченного понимания общественного блага.
Именно последнее, как нам представляется, привело к тому, что государственная власть обеих стран в начале XX в. не смогла дать успешного ответа на вызов Современности. Власти предержащие и в Германии, и в России упорно не хотели замечать либерально-демократической составляющей процесса модернизации, пребывая в опасной иллюзии, будто только они способны критично подходить к опыту более передовых стран, заимствовать то, что выгодно для страны и общества, отсекая ненужное. Результатом такого заблуждения и соответствующей политики государства стала победа наиболее авторитарной модели стабилизации, которую принято называть тоталитаризмом. Одно из наиболее ярких проявлений данной иллюзии — судьба высшей государственной бюрократии в обеих странах. И в Германии, и в России именно бюрократии отводилась решающая роль в управлении государством. При этом если в России не удалось привить бюрократии чувство ответственности за свои действия, то степень дисциплинированности и самосознания своего служебного долга у немецкой (особенно прусской) бюрократии были наивысшими. Вместе с тем и в той и в другой стране бюрократия не смогла стать альтернативой тоталитаризму. Выяснилось, что, в лучшем случае, умея управлять, она не способна властвовать. В ситуации политического, экономического и морального кризиса самодостаточное положение власти в лице высшего чиновничества порождало либо полное разрушение старой власти (как это было в России), либо подчинение фюреру помимо собственного желания.
Цель диссертации: сравнительное исследование власти в Германии и России как странах «догоняющего» развития.
С учетом поставленной нами проблемы и в соответствии с обозначенной целью исследования, предметом диссертации является институт политической власти, и ее осмысление в общественно-политической мысли России и Германии.
В связи с этим необходимо решить ряд основных задач исследования:
1) проследить историю трансформации понятия «власть»;
2) проанализировать основные подходы к проблеме власти в современной науке;
3) выделить понятийные уровни в осмыслении власти и идеально-типическое воплощение данных уровней;
4) построить каузальные модели власти в зависимости от вариантов ее л осмысления;
5) сравнить деятельность властных институтов и ее осмысление в России и.
Германии периода конца XVIII — начала XX веков.
Методологические основания. Можно выделить два основных теоретико-методологических основания данной диссертации. Первое — сравнительный политико-философский анализ, направленный на выявление общего и особенного в философском осмыслении власти в России и Германии в условиях догоняющей модели развития. На наш взгляд такой подход представляет большую эвристическую ценность, так как позволяет взглянуть на многие проблемы под новым углом зрения. Главными критериями сравнительного анализа были выбраны: 1) общий исторический период (конец XVIII — начало XX веков) — 2) осмысление основных задач государственной власти различными направлениями общественно-политической мысли России и Германии- 3) преобразовательская и сдерживающая деятельность властных институтов в обеих странах.
Целенаправленного сравнительного анализа Германии и России до недавнего времени не предпринималось ни в российской (советской), ни в немецкой историографии. Только в 1996 году вышла книга Г. Рормозера и А. Френкина «Новое консервативное мышление как императив выживания"8, где в форме диалога рассматривается соотношение консервативной парадигмы в Германии и России. Тема сравнения Германии и России затрагивалась в некоторых исследованиях (в основном немецких авторов), посвященных другим проблемам9. Среди российских работ наибольший интерес представляют сборник статей «Россия и Германия: Опыт философского диалога"10, где показано влияние немецкой классической философии на российскую общественно-политическую мысль. Так же необходимо отметить небольшой, но очень содержательный научно-аналитический обзор Б. Орлова «Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа"11, где вскрывается общие и особенные черты в различных компонентах политической культуры обеих стран.
Второе методологическое основание диссертации — комплексно-иерархический подход к власти. Наиболее авторитетной исследовательской интерпретацией при анализе властной проблематики является подход М. Вебера. В заданной им социологической парадигме власти последняя представляется как и специфический шанс, который один носитель своей воли или интереса осуществляет в борьбе с интересом и волей другого12. Именно такое понимание власти как осуществления намеренного воздействия, которое должно подвергаться каузальной (то есть причинно-следственной) интерпретации, утвердилось в современной социологии в качестве господствующего.
Вебер положил начало и комплексному подходу к власти. Его последователями и оппонентами предпринимались попытки выстроить иерархию различных компонентов власти, то есть соподчинить такие понятия, как «влияние», «контроль», «сила», «насилие», «принуждение», «господство», «авторитет» и т. д. Так для Вебера господство было частным случаем власти, а насилие и принужде.
13 ние — типичными средствами осуществления господства .
Однако попытка соподчинения различных компонентов власть неизбежно ведет к тенденциозности ее понимания. Поэтому нами предложен подход, позволяющий выделить понятийные уровни в анализе власти: 1) причинно-следственные модели власти- 2) нормативно-ценностный уровень понимания власти как авторитета- 3) уровень господства, понимаемый как комплекс конкретных инструментов оправданного (то есть легитимного) властного принуждения. Деление данных уровней происходит посредством движения от абстрактных идеально-типических моделей власти к более конкретным ее характеристикам.
Теоретическая и практическая значимость исследования. В диссертации предпринята попытка синтеза новейших методологических разработок поли-% ' тической философии и теоретической социологии с произведениями классиков общественно-политической мысли Германии и России конца XVIII — начала XX веков для анализа особенностей властной системы двух стран в указанный период. В практическом плане полученные результаты могут быть использованы в создании учебных вузовских курсов по политологии, истории политической философии, для социально-политических консультаций.
Новизна диссертации состоит в том, что • впервые было предпринята попытка системно-аналитического сравнения g власти в России и Германии как в странах догоняющего развития;
• в ходе анализа были использованы новейшие методологические достижения современной социальной философии, касающиеся понятия власти, а именно: видение власти как участия в процессе принятия властного решениявласть как способность к самоидентификациивласть как ценностно-инструментальный код по отношению к целям социальной координации поведения.
• было выявлено несоответствие философского осмысления власти, определявшего общественное мнение, и реальности властных отношений в обеих странах;
• построены основные каузальные модели власти в России и Германии, на основании категорий возможности и способности;
• обнаружена самодостаточность власти в Германии и России как особое состояние, отличное от простой изолированности от общества;
• показана инструментализация ценностей авторитета и традиции властными кругами обеих стран;
• выявлено становление превращенных форм власти при сохранении содержательной сущности господства в России и Германии.
Положения, выносимые на защиту.
• Понятие власти одновременно является термином обыденного сознания, научного языка и политическим инструментальным понятием, имеющим ценностную окраску. Понятие власти рассматривается как комплексное явление.
• Власть рассматривается как комплексное явление', понятийные уровни власти выстраиваются как движение от абстрактных причинно-следственных моделей власти через ценностное наполнение власти как авторитета к конкретному осуществлению власти как господства.
• Каузальные модели власти как идеальные типы выстраиваются в категориях возможности и способности. Последние связаны с понятиями актуальной и потенциальной власти. Актуальная власть означает определенную приписываемую способность использовать средства власти, в том числе и для того, чтобы придать последним значение ценностей. Потенциальная власть означает фактическую возможность мобилизовывать властные ресурсы.
Выявлено три каузальных модели власти в Германии и России конца XVIII — начала XX веков: прогрессистская, охранительная и модель реально существовавших властных институтов.
Прогрессистская каузальная модель власти рассматривает последнюю как рационально существующую возможность. Охранительную каузальную модель власти можно определить как традиционно существующую способность. Сама власть в Германии и России как политический институт, осуществлявший управление в условиях догоняющего развития, представляла себя кжрационально осмысленную способность. Авторитет компетенции (рациональные нормы и ценности) вступил в противоречие о, авторитетом полномочий (претензии политической власти на самодостаточность). Власть в России не обладала интеллектуальным авторитетом, в Германии общепризнанный интеллектуальный авторитет не находил реальной поддержки и признания у власти. Правящие круги Германии и России превратили традицию в ресурс своего властного авторитета. Властная система в обеих странах конца XVIIIначала XX веков всегда апеллировала к традиции, но никогда по-настоящему не защищала последнюю. Происходил разрыв между обычаем и его смыслом. Власть видела обычай в своем исключительном господстве, но придавала последнему рациональный смысл, заимствуя приемы рационализации из арсенала либеральной философии.
Различные философские и идеологические направления обеих стран были едины в том, что господство обладает определенной степенью моральной оправданности, если господствующие акторы, либо результаты их действий соответствуют определенным моральным критериям. Но сами носители господства полагали, что изначально оправданно (а значит, в какой-то степени, морально) само властное действие как таковое. Господство немецкой и российской бюрократии являлось по своей сути рациональным, а тип легитимности данного господства, покоящийся на монархическом начале, тяготел к традиционному, лишая «управленцев» обеих стран существенной доли авторитета, а значит и самой легитимности.
Апробация результатов исследования. Основные положения и выводы диссертации обсуждались на заседаниях сектора истории политической философии ИФ РАН и получили одобрение. Диссертация была рекомендована сектором к защите. Ключевые положения диссертации отражены в двух монографиях, а также в статьях, опубликованных автором в 1995;2004 годах (общий объем около 37 пл.).
Нужно отметить, что и в немецкой и в российскойфилософии государственность вообще и властные отношения в частности служили одним из тех камней преткновения, из-за которых происходило размежевание прогрессистови охранителей. При этом особое значение имело осмысление общеевропейского контекста. И в этом пункте имелось существенное различие между российской и немецкой рефлексией.
В Германии представители различных подходов к сущности государственной власти в целом не подвергали сомнению включенность страны в общий контекст европейской истории. Сторонники либерально-просветительского направления признавали прогрессивную направленность европейской истории. Для консерваторов просвещенческая тенденция в развитии Запада была фатальной ошибкой рационализма, не укорененного в системе жизненных исторически сложившихся реалий. И в этом смысле Великая французская революция устами политических романтиков провозглашались частным случаем универсальной европейской сущности, при этом последняя наиболее полно воплотилась в Германии, котораяв своем развитии призванаподдерживать историческую преемственность, и которой поэтому чужд революционный дух.
В России же раскол между охранителями и прогрессистами наблюдался именно в вопросе включенности России в общеевропейский контекст. Главный спор шел не о том, насколько верен просвещенческий проект модерна, а о том, насколько Россия включена в общеевропейский процесс развития. Сторонники конституциональной модели власти доказывали, что Россия должна следовать логике общеевропейской истории. Охранители (даже если они не являлись сторонниками самодержавия как, например, славянофилы) доказывали принципиальную чуждость России общеевропейскому контексту вообще и революционно-просветительским тенденциям в частности.
Таким образом, в Германии главная линия размежевания в философском осмыслении власти происходила в вопросе о том, является ли просвещенческий* проект модерна ошибочным или нет. В России же главным камнем преткновения был вопрос о том, является ли либерально-конституционная модель власти принципиально чуждым для России заимствованием или закономерным этапом развития.
Однако как в России, так и в Германии необходимость адекватного ответа на вызов Нового времени с конца XVIII — начала XIX веков осознавалась фактически всеми направлениями общественно-политической мысли и, что особенно важно, самой властью. Хотя само содержание адекватности виделось по-разному и, зачастую, диаметрально противоположно.
Можно сказать, что отправным пунктом философского осмысления власти в Германии была идея самоценности государства. И для Канта, в его представлениях о правовом государстве, и для романтиков, и для Гумбольдта, и для Гегеля государство представляло ценность как таковое, ходя при этом степень автономии гражданского общества могла быть различной. При этом власти, помимо бесспорного силового компонента, придавалось ярко выраженное нравственное значение, которое она должна была иметь как таковая.
Одним из тех немногих политических философов и правоведов в Германии, которые целиком выводили государство и политическую власть из частноправовых отношений, придавая ей, тем самым, характер чистого господства как владения, был Ф. фон Галлер, но именно его взгляды пользовались особой популярность у властей предержащих в Германии (особенно в Пруссии) первой половины XIX века.
В основном же политические философы Германии придавали понятию власти смысл, который, в большей или меньшей степени, расходился с пониманием власти со стороны тех, кто являлся ее носителем. При этом степень подобного расхождения зачастую не зависела от принадлежности к консервативному и либеральному направлению, так как интенсивность конфронтационности охранительных мыслителей по отношению к реально существующим властным отношениям и институтам часто была даже более сильной, чем у сторонников идеи прогресса.
Тем самым в понимании власти обнаруживалось глубокое противоречие таких, на первый взгляд, близких понятий как авторитет и традиция, так как в условиях так называемой «догоняющей модели развития», которая по сути была ответом на вызов проекта Модерна, авторитет, обладая более активной природой по сравнению с традицией, часто использовался власть предержащими для приспособления к меняющимся условиям и еще большего усиления власти. Это приводило к неизбежному столкновению авторитета и традиции, лишая консервативное мировоззрение столь необходимой ему целостности, так как требование нормативно-нравственного единства и исторической преемственности, которые политический романтизм и его наследники предъявляли к политической власти, оборачивалось защитой политической фрагментарности в условиях движения к единому национальному государству, придавая противоречию авторитета и традиции вполне осязаемые и достаточно болезненные формы.
В этом смысле положение сторонников прогресса выглядело даже более убедительным (к слову, не нужно забывать, что классик немецкого либерализма В. фон Гумбольдт занимал один из ключевых постов министра иностранных дел Пруссии в период Венского конгресса). Немецкий либерализм, являясь в философском осмыслении власти сторонником институционализма и рационализации и одновременно допуская конвенциональное соглашение по поводу норм и ценностей, был ближе знаменитому прусскому бюрократизму с его должностной субординацией, чем консервативный принцип личной верности. К тому же либеральная идея примата национального государства, которую либералы восприняли от Фихте, как нельзя лучше соответствовала имперским настроениям правящей элиты Пруссии.
Однако если консервативно настроенных мыслителей не устраивало несоответствие властного авторитета принципу традиции, то прогрессистская рефлексия власти находилась в конфронтации с реальными властными отношениями по поводу прав и свобод. При этом в качестве отправного пункта был доказанный еще Макиавелли принцип, что знание — это власть. И если знание есть власть, то границы знания (кантовские антиномии чистого разума) предполагают непреодолимые границы власти (как в широком, так и узком смысле слова) в посюстороннем мире. Именно поэтому для Канта мораль (сфера сосредоточения прав человека) была неподвластна политической реальности. Грандиозная попытка Гегеля разрешить весь комплекс противоречий, связанных с философским осмыслением власти и реальностью властных отношений, была опрокинута революционным взрывом 1848 года, хотя и подняла философское осмысление власти на качественно новый уровень.
В этом контексте творчество Ницше можно рассматривать как разочарование в бездушном инструментализме власти с одной стороны и как недоверие к нормативному характеру осмысления властных принципов, которые преобладали в немецкой философии, — с другой. Можно сказать, что Ницше одним из первых поднял проблему смысла власти как господства, без разрешения этой проблемы рефлексия реально существующей властной системы или ее должного нормативного порядка была бессмысленна. Поэтому совершенно не случайным является то, что именно в Германии берет свое начало герменевтическая модель исследования власти. И знаменитая веберовская концепция легитимности, являющаяся основой современной теории власти, может быть рассмотрена как закономерное следствие дать целерациональное объяснение смыслового значения властной реальности.
Если сравнить философское осмысление власти в России с Германией, то необходимо отметить, что в нашей стране государство также мыслилось как основной источник и движущая сила развития общества. При этом лидирующая роль государства представлялась еще более мощной, чем даже в германской философской традиции (вне зависимости от того, воспринималась ли эта роль положительно или осуждалась).
Властная проблематика неизбежно переплеталась с постановкой вопроса о природе и сущности верховной власти. Разные варианты ответа на этот вопрос либо пытались снять уже выявленное ранее противоречие между авторитетом и традицией, либо акцентировались на этом противоречии.
Ключевыми авторами и для того и для другого подхода были Карамзин и Сперанский. Последний разработал не только целый ряд конституционных проектов, он создал конституционный текст (в пост-структуралистском смысле этого слова). Именно текст Сперанского заключал в себе смысл власти, пронизывавший всю последующую историю России и всплывавший то в «Основном Своде законов Российской Империи» 1906 г, то в Конституции РФ 1993 г. Сперанский создал текст авторитарной, рационально обоснованной власти. И российская власть, так или иначе, постоянно возвращалась к этому смысловому клише, хотя и не всегда была способна ему следовать.
Карамзин выступил как оппонент Сперанского и в этом, качестве был принципиальным противником текстуального оформления власти. Власть самодержца, с его точки зрения, контекстуальна, а не текстуальна. От Карамзина впоследствии отталкивались и откровенные защитники самодержавия, самым ярким из которых был Леонтьев, и славянофилы, для которых историческая традиция уникальной российской государственности была выше реальности авторитета властной системы бюрократического самодержавия, сложившегося в XVIII — XIX веках.
Однако положение славянофилов было более уязвимо, чем политических романтиков и их последователей в Германии, так как последние могли опереться на традицию полигосударственной истории страны с одной стороны и на достаточно автономные от властного авторитета ценности католицизма — с другой. В России же, с ее самодостаточной ценностью централизованного единого государства и зависимой от государственного авторитета православной идеей, именно авторитет власти был одной из основополагающих традиций.
По этой же причине повисали в воздухе и все прогрессистские модели власти, осмыслявшиеся в российской философии. И если в Германии главным камнем преткновения либеральной философской рефлексии проблемы власти было понятие свободы, а принцип конституционализма воспринимался как бесспорный, то в России идеи конституционализма долгое время рассматривались властью как несовместимые с принципами самодержавия, и поэтому даже умереннейшие проекты конституционного оформления царской власти считались опасным радикализмом. Многие сторонники российского прогрессизма платили самодержавию тем же. Можно сказать, что для них власть в России была реально* стью бессмысленного. Так как для эпохи modernity власть должна была быть авторитетом, который рационален по своей основе. Без этого власть — только физическое господство, то есть не имеет собственно человеческого смысла, а следовательно — бессмысленна. Этим можно объяснить «террористические иллюзии» народовольцев: ведь не может же быть прочным «бессмысленный» политический строй.
В конечном счете, реально существующая система власти в России была нормативно, и инструментально самодостаточна, и чаще всего не искала и по ее убеждению не нуждалась в обосновании извне. И сборник «Вехи» можно рассматривать как признание этого казуса. Именно такими авторами как Бердяев и Струве был поставлен не только вопрос о смысле власти, но и о смысле ее философской рефлексии, при этом было достаточно откровенно показано, что вместо того, чтобы попытаться осознать, что есть власть в условиях России XVIII — начала XX веков, прогрессистская общественно-политическая мысль очень долго была увлечена собственными умозрительными схемами справедливой системы власти.
Можно сказать, что и немецкая, и российская системы власти были настолько самодостаточны в своем существовании, что претендовали не только на управление окружавшего их реального исторического контекста, но и на само * создание этого контекста. В этом смысле власть в Германии и России можно упрекнуть не столько в бездействии перед лицом вызова модернизации, сколько в чрезмерно самоуверенной деятельности, исходящей только из собственного понимания общественного блага. Подобная самоизоляция власти повышала риск ее нормативной и инструментальной деградации, что усиливало опасность коллапса системы властных отношений в условиях вероятных общественно-политических кризисов, при этом последние также могли отчасти инициироваться этой самоизоляцией. И, как показала история, последствия таких кризисов оказались необ-щ ратимыми.
1 Соловьев С. М. Сочинения. Кн. XVII, М&bdquo- 1995, с. 18−19.
2 Ключевский В. О. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968, с. 316.
3 Eisenstadt S.N. Modernization: Protest and Change. N.J., 1966, p. 1.
4 Плимак Е. Г., Пантин И. К. Драма российских реформ и революций (сравнительно-политический анализ). М., 2000.
5 См. например: Пивоваров Ю., Фурсов А. Русская Система и реформы // Pro et Contra, 1999, т. 4, № 4.
6 Пантин И. Россия: окончание исторического цикла? // Pro et contra, 1999, т. 4, № 4, с. 23.
7 Подробнее о вызовах Современности см.: Капустин Б. Г. Современность как предмет политической теории. М., 1998.
Rormoser G. Frenkin.A. Neues konservatives Denken als Oberlebensimperativ: ein deutsch-russischer Dialog.-Frankfurt a.M., Berlin, New York, Paris, Wien, 1996.
9 Парамонов Б. Шедевр германского славянофильства // Звезда, 1990, № 12″ Gruening LDie russische of-fentliche Meinung und ihre Stellung zu den Grossmachten, 1878−1894. Berlin, 1929. Hillgruber A. Die deutsch-russischen politischen Beziehungen (1887−1917) // Deutschland und Russland im Zeitalter des Kapitalismus 1861−1914. Wiesbaden, 1977. Kraus H.-C. Leopold von Gerlach — ein Russlandanwalt // Russen und Russland aus deutscher Sicht.- Muenchen, 1992.-Bd.3. Meyer K. Die russische Revolution von 1905 im deutschen Urteil //Russland und Deutschland. Stuttgsrt, 1974. Preussen-Deutschland und Russland. Vom 18. bis 20. Jahrhundert. Goettingen, 1991.
10 Россия и Германия: Опыт философского диалога. М., 1993.
11 Орлов Б. Политическая культура России и Германии: попытка сравнительного анализа. М., 1995. п Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tuebingen, 1972, S. 28.
13 Weber M. Op. cit., S. 28.
Заключение
.
С конца XVIII по начало XX веков Россия и Германия пережили существенную трансформацию экономической системы, общественной структуры и политического мира. Меньше всего, в процессе этих существенных метаморфоз, подверглась изменениям политическая власть, ибо как правило она оказывалась во главе процессов преобразования, беря на себя роль проводника модернизации. При этомформальные изменения, были, довольно, существенны, и. даже можно сказать революционны: появление органов представительства, введение конституции и так далее. Однако сама суть политического господства оставалась при этом неизменной: принципиальные властные решения по-прежнему принимались ограниченным кругом лиц, выведенных из-под общественного контроля. За указанный период власть имущие приобрели новые навыки управления, создали новые — более рациональные — механизмы воздействия на подвластных. Система государственного господства, безусловно, модернизировалась, но сам характер властного авторитарного воздействия на подданных претерпел наименьшие изменения. То есть нельзя сказать, что власти предержащие не осознавали происходящих изменений и не пытались реагировать на них, но данная реакция носила, как правило, однонаправленный предписывающий характер. Такой способ действия сформировал особую причинно-следственную модель власти в обеих странах, модель, которая учитывала общественно-политический контекст, но подходила к последнему в высшей степени избирательно.
За период с конца XVIII по начало XX века в общественно-политическом дискурсе Германии и России можно выделить формирование двух причинно-следственных моделей власти, которые условно можно назвать охранительной и прогрессистской. Сразу же следует оговориться, что в чистом виде данные модели не присутствовали в произведениях конкретных мыслителей и ученых. Такие причинно-следственные конструкции выделены мной как идеальные типы в ве-беровском смысле слова, и сделано это с целью лучшего понимания отношения реально существующей власти к различным направлениям политической мысли, так или иначе пытавшимися осмыслить властные отношения.
Инициатива в осмыслении власти, ее роли в жизни государства, общества и конкретного человека принадлежала сторонникам прогрессистской модели, основы которой были выработаны философией Просвещения. Во главу угла при этом были поставлены рационализм и гуманизм как главные критерии осмысления окружающей действительности и оценочного отношения к миру во всем его многообразии. Важно отметить, что рациональная и гуманистическая составляющие не только дополняли, но и предполагали существование друг друга. Наиболее ярко это проявилось в предложенном Кантом категорическом императиве практического разума. Только через рационально выстроенное гуманное отношение друг к другу (то есть отношение к другим как к целям, а не как к средствам) человеческое поведение могло получить значение универсального закона. Подобный подход оказал глубокое воздействие на всю немецкую философию, включая тех мыслителей, которые провозглашали себя оппонентами Канта (например, Гегель). Во многом через последнего рационально-гуманистический взгляд на мир проник и в Россию, оказав влияние как на сторонников просвещенческого рационализма (Грановский, Боткин и другие), так и на его противников (Хомяков, Киреевский и так далее).
Если попытаться сформулировать языковую конструкцию прогрессистской причинно-следственной модели власти, то ее (модель) можно обозначить как рационально осмысленную возможность. То есть власть возможна, если она рационально осмысленна. При этом не следует забывать, что в просвещенческом контексте рационализм предполагает гуманистический подход. Следовательно, данная модель оговаривает возможность существования власти рядом принципиальных условий: власть может быть признана, если она разумна и гуманна.
В прямой полемике с просвещенческим рационализмом сформировался охранительно-консервативный подход к власти, на основании которого можно построить охранительную причинно-следственную модель власти. Охранительные представления о власти принципиально расходились с рациональными основаниями власти, делавших последнюю возможной. Консервативные авторы в Германии и России (такие, как Ф. Шлегель, Шталь, Карамзин, Леонтьев и другие) видели фундаментом власти исторические традиции и веру в Богом данный порядок. В процессе отправления власти главным для них был не тот набор условий, при которых возможно господство, а то, способно ли данное господство к водворению порядка. В этой связи охранительную причинно-следственную модель власти можно обозначить как традиционно существующую способность.
Сразу же следует отметить, что понятия возможности и способности при построении причинно-следственных зависимостей очень тесно взаимосвязаны. Поэтому прогрессистская и охранительная модели власти часто заимствовали элементы друг друга, а у таких философов, как Гегель и Чичерин вообще не возможно обнаружить четкого преобладания той или иной модели, так как в произведениях данных авторов (как и некоторых других) имеет место диалектическая взаимозависимость элементов власти как возможности и как способности.
Выше уже говорилось, что причинно-следственные модели власти являются идеальными типами, выделенными для лучшего понимания каузального механизма реальной политической власти в обеих странах. Принципиальным признаком причинно-следственной модели действительных властных отношений в России и Германии явилось то, что в данной модели можно обнаружить как охранительные, так и прогрессистские компоненты. Однако главное не в том, какие консервативные или либеральные элементы она включала, а в том — какие исключала. Для большей наглядности представим это в виде таблицы.
Подход Причинно-следственная модель власти,.
Прогрессистский Рационально осмысленная возможность.
Охранительный Традиционно существующая способность.
Реальной политической власти Рационально осмысленная способность.
Наиболее характерной особенностью казуальной модели реальной политической власти Германии и России конца XVIII — начала XX веков было то, что данная модель была свободна как от охранительной, так и от прогрессистской ограничительной логики, но при этом использовала и охранительные, и прогрессистские элементы. От сторонников и наследников Просвещения система политического господства позаимствовала рационализм как инструмент, улучшавший механизм манипуляции властными ресурсами и контроля над подданными. При этом взаимосвязь между рационализмом и гуманизмом не исключалась, но не признавалась в качестве обязательной. Кроме того рационализм не был условием, делавшим политическую власть возможной, так как для власть имущих главными были не условия, обеспечивающие возможность осуществления власти, а способность проводить в жизнь властные решения. Здесь имело место явное заимствование охранительных тенденций. Однако и оно носило частичный и инструментальный характер. Для консерваторов власть должна была проявлять свою способность к господству соотносясь с исторически сложившейся традицией, которая являлась земной тенью божественного порядка. В условиях разворачивающегося процесса модернизации политическое руководство России и Германии (особенно Пруссии) не считало нужным согласовывать свои действия с требованиями исторической преемственности. Традиции и религиозные принципы, безусловно, использовались властью, но только как инструменты в борьбе с про-грессистскими и радикальными силами.
Можно сказать, что подобная причинно-следственная модель власти выпадала из общественно-политического дискурса двух стран. Реальная система властных отношений не соответствовала ни либеральным, ни консервативным представлениям о должном государственном господстве. Именно долженствование в контексте Просвещения делало власть фактической возможностью, существующей в форме потенциала, разворачивающегося и действующего благодаря соблюдению целого ряда норм и ценностей (прежде всего правовых). В охранительных представлениях долженствование играло не менее важную роль, так как приписываю власти способность к самореализации, при чем источник этого приписывания находился вне сферы действия и полномочий политической власти. Для самой же властной системы Германии и России=она1 сама была источником своего долженствования, при котором ее (власти) причинность являлась фактической способностью, бывшей не условно потенциальной, а безусловно актуальной, не приписываемой, а действительной.
Подобная причинно-следственная модель является признаком совершенно самодостаточной власти. Именно самодостаточность можно выделить в качестве главного признака власти в условиях догоняющего развития. Эта особенность не есть изолированность, так как последняя подразумевает полное игнорирование окружающего контекста. Никто не мог упрекнуть властные круги Германии и России, что они не реагировали на вызовы модернизации. Самодостаточность нельзя также отождествлять с автономией, которая предполагает двустороннее взаимодействие с окружающей действительностью. Взаимодействие же властей предержащих в обеих странах всегда (или почти всегда) было односторонним воздействием. Это было не игнорирование контекста, не взаимодействие с ним, это была попытка создать собственный контекст, основанный только на собственном (возникшим внутри властных институтов) представлении об общем благе. Именно таким образом властные круги России и Германии пытались ответить на вызов Современности: они не игнорировали ее, но и не следовали ее законам, они пытались создать свою собственную самодостаточную Современность.
Существование в обеих странах самодостаточных институтов государственной власти налагало свой отпечаток на содержательные компоненты власти, одним из которых является авторитет. Определяющим признаком последнего является то, что источник его возникновения находится вне рамок властной компетенции. Существующая система государственного управления может обладать большим или меньшим авторитетом, однако сама модель авторитета создается за рамками властных инстанций.
Автономность авторитета по отношению к институтам власти была одной из причин того, что именно данное понятие различные (зачастую противоположные) направления общественно-политической мысли России и Германии делали главным содержательным признаком власти. Если авторитет есть нечто, что в конечном счете властью не порождается, то появляется возможность претендовать на право трактовки должного устройства государства. Различные российские и немецкие ученые и мыслители, создавая свои концепции авторитета, творили образ политической власти, которая признавалась уместной в том или ином контексте. Тем самым создавались различные модели авторитета, обладавшие собственной значимостью. Именно эти модели так или иначе пытались внедрить в общественное мнение,.чтобы обязать власть имущих следовать определенным правилам игры для поддержания авторитета государства в глазах населения.
Одной из самых распространенных идей в этот период был принцип соответствия авторитета разума и авторитета государства. Проведение рациональной государственной политики стало, пожалуй, главным требованием «образованного класса» к институтам государственной власти. Только рационально действующая властная система могла рассчитывать на признание своего авторитета. И главным условием такого признания было следование определенным рационально осмысленным гуманистическим ценностям, воплощенным в правовые формы. Именно защиту права наследники просвещенческого рационализма считали основой авторитета власти. Без права авторитет терял смысл своего существования, превращая власть в бессмысленное физическое насилие, простиравшееся лишь «на расстояние вытянутой руки» носителя властного принудительного могущества.
Сторонники охранительного мировоззрения, также признавая внешний по отношению к институтам господства источник авторитета власти, наполняли последний принципиально иным содержанием, нежели сторонники прогресса. Для них авторитет был не рационально постигаемым понятием, а традиционно существующим явлением. С этой точки зрения авторитет представлял собой предначертанную Богом длительность порядка. В подобной трактовке состоял смысл консервативного понимания легитимности. Последняя трактовалась как право божественного предначертания в противоположность человеческому деянию, данный свыше авторитет по отношению к последнему.
В силу отличающихся трактовок авторитета, столкновения между различными подходами были неизбежны. В ходе общественно-политической дискуссии демифологизация авторитета, который из потаенного источника власти превратился в инструмент идеологической борьбы. Особый урон от такой трансформации понесло консервативное мировоззрение, так как оно не предполагало «обнажения» авторитета власти и его публичное обсуждение. Однако наибольшие выгоды от идеологизации авторитета получили не сторонники прогресса, а властные крут России и Германии. Последние использовали авторитет в качестве инструмента упрочения своего собственного господства, так как, став средством идеологического противостояния, авторитет фактически потерял свое значение в качестве автономного источника власти. Для правящих слоев России и Германии истинный авторитет государственной власти состоял не в признании ее со стороны подвластных, а в их повиновении. При этом мотивы данного повиновения не имели принципиального значения.
Однако власти предержащие не осознавали всех последствий использования идеологизированного авторитета. Делая это, господствующие круги фактически провоцировали публичную дискуссию по поводу данного политического порядка. Что делало повиновение подвластных проблематичным.
Не желая признавать обязательность требований внешнего авторитета, властная система в обеих странах сама притязала на то, чтобы быть источником собственной легитимности. Последнее обстоятельство лишало реформаторскую модернизационную политику государства в России и Германии широкой общественной поддержки и способствовало тому, что властные мероприятия оценивались лишь с точки зрения их эффективности. И хотя такого рода функциональный авторитет в Германии был выше, чем в России, принципиального различия не было, так как функциональный авторитет власти, ориентированный лишь на эффективность действий власти. Является крайне неустойчивым явлением, чтобы составить стабильный фундамент легитимности государственного господства.
Именно на господство как на способность властной системы принимать политические решения и добиваться их исполнения подвластными сделали главную ставку правящие слои в Германии и России в период конца XVIII — начала XX веков. При этом под воздействием модернизационных процессов, требовавших от государственных институтов принятия все более сложных решений, механизм господства все более рационализировался, приобретая бюрократический характер. То есть сам механизм господства претерпевал существенные изменения, но его силовая сущность оставалась почти неизменной, препятствуя развитию демократических элементов. В резудльтате одной из главных особенностей политического господства в обеих странах (особенно в России) было то, что фактически не существовало — или не признавалось власть имущими — разделения между двумя элементами феномена власти: носителями власти и процессом власти. Феномен носителя власти поглощал собой второй элемент и непосредственно взаимодействовал с третьим элементом — адресатом власти. Как следствиедля правящего слоя России не существовало невыполнимых и невозможных политических решений (только в признании наличия таких решений состоит признание самостоятельного значения власти как процесса). В Германии констатация власти как процесса в качестве самостоятельного элемента господства была лишь частичной. Невозможных и неосуществимых решений для правящего класса не было в субстанциональном смысле, с точки зрения государственной власти не было посюсторонней сферы общественной жизни, по отношению к которой власть открыто констатировала бы свою неспособность оказывать воздействие. Однако наличие ограничений признавалось в инструментальном смысле, то есть процесс власти признавался только как бюрократическая процедура, из которого исключен компонент народного представительства. Следовательно, представительные органы де-факто были лишь собраниями привилегированных адресатов властного воздействия, а не носителями власти. Мнение этих представителей выслушивали, но важнейшие политические решения принимали без их согласия, за одним лишь исключением: принятие бюджета, так как процесс накопления не есть порождение властной политической воли и согласие тех, у кого эти накопления в том или ином объеме имеются трудно было считать излишним. Однако и эта уступка народному представительству в процессе отправления власти по сути также была инструментально-бюрократического характера, так как у властей предержащих были возможности осуществления бюджетной политики без согласия представительных органов. Именно такой подход был в конце концов воспроизведен и в России в результате революции 1905;1907 годов.
Подобная направленность политического господства сказывалась на самой сути процесса институционализации власти. При гармоничной институционали-зации отношения властвующих и подвластных становятся двусторонними, придавая средствам власти характер санкции. В Германии и России власть даже после институционализации сохраняла признаки одностороннего господства. В результате чего средства власти выходили за рамки санкционирующего характера, приобретая «творящие признаки». То есть власть действовала не исходя из своих полномочий (они были безграничны и потому теряли свой семантический смысл) или компетенции, а только в соответствии со своей волей.
Следствием такой своеобразной институционализации власти стала трансформация взаимодействия бюрократии и правовых предписаний. Как правило основанием авторитета бюрократии является право. Однако в Германии и России с конца XVIII века источником права стала сама бюрократия, оставив монархии только источник правового авторитета. Можно сказать, что чиновничество обеих стран замыкалось либо на фигуре монарха, либо вообще на самом себе, «не замечая» формирование других центров политической жизни.
Отсутствие развитого гражданского общества в России вело к тому, что бюрократия была самым многочисленным актором политической жизни. Тем самым чиновничество сосредоточило в своих руках не только функции управления, но и политического лидерства. Однако позиция политического лидера не зависит от критериев должностной квалификации, поэтому российские чиновники обладали столь слабым профессионализмом и низкой эффективностью в деле собственного управления.
В Германии гражданское общество было более сильно, поэтому могло вытеснить бюрократию с позиции самого многочисленного субъекта политической жизни (эту роль взяло на себя бюргерство), но все же оно (гражданское общество) оказалось недостаточно влиятельным, чтобы установить политический контроль над бюрократией через влияние на политическое лидерство, персонализированное в институте монархии. В результате немецкая — особенно прусскаябюрократия была лишена позиции политического лидерства, оставаясь полностью зависимой в своей управленческой деятельности от верховного политического авторитета (не было общественно-политической конкуренции за контроль над ней), который предъявлял к ней достаточно высокие профессиональные требования, что способствовало достаточной эффективности административных навыков управленческого класса.
Однако различия в степени квалифицированности чиновничества Германии и России не меняют характерного для обеих стран качества политического господства — однонаправленности. Не признавая и не допуская встречное гражданское движение как часть властного действия, правящие слои лишали себя способности к осмысленным поступательным действиям. Власть в обеих странах всегда знала, что подданные должны повиноваться, но часто не могла для себя точно определить, какие принципиальные решения принимать для того, чтобы подвластные действовали (или не действовали) определенным образом. Ориентиру ясь чисто волюнтаристски, властные акции в России и Германии в лучшем случае детерминировались информацией из прошлого, а чаще всего опирались только на ситуативный набор факторов. Поэтому власть с трудом представляла себе альтернативы будущего, которое, тем не менее, должно было осуществиться благодаря ее действиям.
Такая ущербность вела к тому, что властные инстанции в своей преобразовательской политике действовали «вслепую». Они не отдавали себе отчета в том, что «управляемая» модернизация вела к трансформации противостояния с подвластными, которые из подданных превращались в граждан (особенно в Германии), а любимая самодержавием народность уже не могла нейтрализовать элементы нарождающегося гражданского общества в России. В этом смысле Конституция Пруссии была не исписанным листком бумаги, как ее называл Фридрих-Вильгельм IV, а текстуальным отражением трансформации общественно-политических отношений.
Выстроенная в Германии и России волюнтаристская модель власти прежде всего была ориентирована на потребности самих властных институтов, так как благодаря своему абстрагированию давала такую констелляцию властных средств, которая лишала возможности развития других источников власти, которые предполагали и зависели от определенного соглашения по поводу ценностей, упорядочивания статусов, взаимозависимости ролей руководства и подчинения и так далее" Весь этот ряд условий предполагал господство, основанное на традиции или системе, институты же господства в России и Германии представляли собой традицию и систему, основанные на власти.
Носители политического господства обеих стран были, в лучшем случае, согласны обсуждать и осуществлять перераспределение власти внутри системы, хотя процесс модернизации затрагивал фундамент самого производства власти системой господства, так как при модернизационных изменениях внутри последней менялся не только механизм распределения власти, менялся сам способ ее производства. При этом новое качество зачастую отвергалось самой системой властвования (а не только конкретными сановниками), это качество породившей. В результате столоначальники превращались во вторичный источник власти, который затруднял действие верховного принуждения, лишая последний способности к балансу (достаточно вспомнить слова Николая Го том, что Россией правит не он, а столоначальники).
Однако зачастую (а точнее — почти всегда) данная внутренняя слабость власти, напротив, трактовалась как ее сила, способствующая принципиальности по отношению к радикальным элементам. Более того, благодаря тому, что в России и Германии власть рассматривала себя как первопричину общественно-политических изменений, сложилась уверенность в селективной способности государственной власти: раз она причина, то она способна выбирать наиболее приемлемые для себя следствия. Носители государственного авторитета не желали замечать, что власть является структурно зависимой селекцией и потому обладает способностью усиливать селективность системы, но не порождать сам причинно-следственный механизм.
Большая часть представителей общественно-политической мысли России и Германии была согласна признать государственную власть доминирующей силой, направляющей в определенное русло селективный механизм модернизации, но сами власть имущие желали быть силой исключительно господствующей, пытаясь управлять «от достигнутого» и ставя конечной целью максимизацию власти. Для подобной системы господства даже правовые нормы не могли быть принципиальными ограничителями целенаправленного действия. Если право, имея менее глубокие основания чем нравственность, является регулирующим механизмом в мире действия, то рассматривая власть не как субстанцию, а как решающее действие, мы обнаруживаем, что такая власть неуязвима для глубоких основ нравственности, так как безнравственным бывает не структурно разворачивающееся действие, а конкретный поступок.
Нельзя сказать, что система власти обеих стран состояла из «марсиан» в принципе чуждых национальному контексту. В институтах государственного господства присутствовали и характерные для своего времени способы мышлениями известные мировоззренческие принципы. Смысл отчуждения состоял в нарушении последовательности. Общность мышления должна предполагать (или порождать) общность нравственного жизненного мира. Однако если «управленческая машина» в Германии и России была сходна с прогрессизмом по способу мышления (рационализм), то по мировоззренческим позициям они были непримиримы. В свою очередь, многие высшие сановники обнаруживали много общего в мировоззренческой сфере с консерватизмом, но по способу мышления зачастую расходились с последним. Власть имущие, рассматривая свое господство как рационально осмысленную (а не традиционно существующую) способность, впадали в искушение отождествлять эту способность с должностными инструкциями и властными распоряжениями, в то время как последние, с точки зрения любой философской школы обеих стран, могли только регулировать эту способность (власть), а не порождать ее, они были только схемой властных отношений, но не самой сутью власти.
В результате очень часто властные институты не воспринимались как органическая часть страны многими (зачастую противоположными) направлениями общественно-политической мысли, создавая в общественном мнении устойчивое настроение по отношению к власти как к оторванному от истинных нужд страны институту.
Что касается России, то эта опасная тенденция * в развитии власти не преодолена до сих пор. Несмотря на огромные изменения в институциональном устройстве, власть в России по сути остается «превращенной формой» авторитарного господства. Властные институты по-прежнему проявляют достаточно высокую активность в проведении различных реформ. Однако эти реформы в лучшем случае основаны на экспертных оценках, данных самими властными инстанциями. Общественные дискуссии по поводу проводимых преобразований являются для власть имущих своеобразным «звуковым оформлением», к которому последние не особенно прислушиваются. Единственным критическим моментом для властных институтов являются общенациональные парламентские и президентские выборы. Однако и в этой сфере структуры государственной власти пытаются установить свой контроль. Они не могут, или во всяком случае не решаются, отменить сам акт гражданского выбора, но пытаются сделать этот выбор управ" ляемым. Один из способов такого манипулирования — фактическая изоляция выборов от реальной общественной дискуссии. Такая дискуссия, безусловно, ведется, но она блокируется избирательными технологиями. Ученые-обществоведы, серьезные исследователи и мыслители, по сути дела, не способны оказать реального воздействия на предпочтения избирателей, которые подвергаются массированному воздействию телевизионных СМИ, находящихся, в основном, под контролем государства.
Подобное положение устраивает властей предержащих, но одновременно лишает последних реальной общественной поддержки. В этой ситуации проводимые государственной властью преобразования не получают соответствующего отклика у населения, которое не хочет брать на себя ответственность за деятельность безответственной власти.
