Чеховедение давно оформилось в самостоятельную отрасль историко-литературной науки, как бывает всегда, если объект исследования представляет собой масштабный, целостный и завершенный «мир». В последние десятилетия настойчиво заявляет о себе стремление к определению сути, стержня этого мира'. Однако несмотря на немалое количество исследований, так или иначе нацеленных на это, проблема весьма далека от удовлетворительного решения, и А. П. Чудаков как о насущной задаче пишет: «Стоило бы вернуть в нашу науку почти исчезнувший из нее тип работ, где бы делались попытки установить доминанту художественного построения, главгилй конструктивный принцип («идею стиля», «определяющее начало», «сердце поэтической системы» — в другой терминологии), определить основные составляющие мира писателя"Л. Очевидно, что понятие «конструктивный принцип» не во всем совпадает с тем «гщейно-содержательным» единством чеховского художественного мира, на поиск которого традиционно направлялись основные усилия исследователей. Так, д-пя Е. П. Червинскене это единство обнаружгшалось в гуманизме Чехова, которьиЛ «просто человека <.> объявил основным предметом изображения и главным ориентиром своего творчества», «направил всё внимание на самого человека» и соответственно человеческие качества — «культурность, воспитанность, интеллигентность» — сделал «универсальной мерой» В. Я. Линков «первоначало всего <. > художественного мира» Чехова связьшал с тем, что он «утверждает своим творчеством как высшую ценность осмысленную жизнь в осмысленном мире"л Тот же личностный аспект оказывается определяющим при выявлении доминанты чеховского художественного мира для других исследователей. «. Проблема самосознания и самоосуществления личности представляется в творчестве Чехова универсальной», -пигиет Л.А. Колобасва7 О своей солидарности с нею заявляет В.И. Тюпа', который.
Обзор достигнутого в этом направлении см.: Катаев В. Б. Проза Чехова: проблемы интерпретации, М., 1979. С. 6 — 9- Сзосих ПН. Проблемы поэтики Чехова. Л., 1987. С. 3 — 9.
Чудаков А. П, Слово — вещь — лшр. От Пуплхина до Толсто 1-о: Очерки поэтики русских классиков. М., 1992. С. 106. л Червинскене Е. П. Единство художественного мира. А. П. Чехов. Вильнюс, 1976. С. 54 — 55, 65. «Линков В. Я. Художественный мир прозы Чехова. М, 1982. С. 83. л Колобаева Л, А. Концепция личности в русской реалистической литературе рубежа XIX — XX веков. М., 1987, С. 23. делает своей исследовательской задачей отыскать «нравственную норму бытия, питающую чеховскую художественность"'. Для И. Н. Сухих такая норма выступает основой чеховской поэтики, воплощаясь в природе, приобщение к которой обеспечивает чеховскому человеку «» момент истины» — свободу, правду, красоту"*Л.
В.Б. Катаев, в своей монографии «Проза Чеховапроблемы интерпретации» (1979) переводя проблему в философский план, делал это, в соответствии с характером эпохи, с оговорками, ограничиваясь гносеологическим, то есть опять же «человеческим» аспектом («познание человеком мира, ориентирование в нем"'Л). Поэтому в принципе сохранялось господство при игггерпретации произведений привычной для чеховедения системы нравственно-этических ценностей, от причастности которым зависит способность человека „ориентироваться“. „Критерии Красоты, Естественности, Справедливости“ рассматривались как основные константы, „неизменное в художественном мире Чехова“» 'л В новейшей монографии A.C. Собенникова делается акцент на одном из этих критериев — «правде-справедливости» -как «основной аксиологической доминанте творчества Чехова»" .
В чеховедении сложилась ситуация, когда нравственная и аксиологическая характеристика произведений писателя становится, по сути, тем конечным итогом, к которому приходит всякое исследование, в том числе и поэтики. Программная статья В. Б. Катаева уже в середине 1990;х годов подтверждает трактовку Чехова как «гносеологического художника"'Л, разводя «уверенный онтологический взгляд на мир» (присущий Достоевскому и Толстому, как и русским религиозным философам, упрекавшим литературу XX века за его утрату) и «гносеологическое созерцание», сосредоточенное на решении вопросов «теории познания"'Л Пафос такого противопоставления понятен: оно призвано оттенить уникальность Чехова как «художника вопросов», а не «художника ответов». Между тем адогматичгюсть мышления Чехова вовсе не означает отсутствия у него собственной онтологии, неотъемлемой от любого творческого сознания. Речь может идти лишь о различных принципах этой онтологии, о специфике понимания мира и места в нем человека. См.: Тюпа В. И. Художественность чеховского рассказа, М. 1989. С, 11, 'Там же. С. 112. 'Су-хихИИ, Указ. соч. С. 162. л Катаев В. Б. Указ. соч. С. 30.
Там же. С. 318, 218. Собенников A.C. «Между „есть Бог“ и „нет Бога“ .» Иркутск, 1997. С. 198 — 199.
Катаев В. Б. Спор о Чехове: конец или начало? // Чеховиана: Мелиховские «труды и ди:-.». М., 1995. С. 7.
О такой специфике мировидения говорит К. Г. Исупов, именно к ней возводя особенности чеховского историзма и вытекающего из него сюжетостроения: «Свидетель кризиса всех форм философской диалектики, современник поколения, растерявшегося перед гибелью привьшных аспектов мира, Чехов пытался понять смысл действительности изнутри ее самой как становягцейся целостности. <.> Чехов стремится исчерпать факт или ситуацию в их внутреннем содержании, но никогда — в полноте их внешних связей. <.> Эти «ие-финалы» и вопрошения (в концовках. — Н.Р.) — знаки онтологической неизбывности события, указание на неисчерпаемость его события с другими. Жизненная ценность факта состоит в его исторической продуктивности, «вплетенности» в общую ткань бытия"'''. Чеховское творчество нуждается сейчас в таком аспекте изучения, который разомкнул бы ограниченность, неизбежную для «гносеологического» подхода в его литературоведческом варианте. Это позволило бы в полной мере оценить верность утверждения, что «творчество Чехова философично в своей основе"'Л, но именно только в основе, то есть не сводимо к собственно философским аспектамтем самым получило бы полноту то, что было начато когда-то осмыслением чеховского «гносеологизма». Такое расширение и углубление философской установки соответствует современным тенденциям литературоведения, которое «перестает быть только наукой о литературе и превращается в своеобразгплй способ философского мышления»» *. «Философское мышление» литературоведения не означает предъявления того же критерия к исследуемому художнику и тем самым его неизбежного рационалистического «выпрямления», более или менее явного разделения в его произведениях «что» и «как» и упрощения, схематизации «кто» — самого творящего и его творческого акта.
Возвращаясь к процитированному высказыванию А. П. Чудакова о потребности чеховедения «установить доминанту художественного построения, главный конструктивный принцип <.> мира писателя», подчеркнем, что такой принцип может быть найден, очевидно, только в сфере архитектоники, укореняющей поэтику в онтологии.'' л Там же. С. 6−7. л Исупов К. Г. Художественный историзм А. П. Чехова: О судьбах историзма в послеромантнческую эпоху // Романтиз. м: бо11|зосы эстетики и поэтики, Тверь. 1992. С. 102.
Катаев В. Б. Проза Чехова. С. 27,.
Современное зарубежное литературоведение: Энциклопедический с11]завочник. М., 1996. С. 108. В связи с этим укажем на работу Н. М. Фортунатова «Архитектоника чеховской новеллы» (Горький, 1975), являющуюся одни. м из подступов к решению обозначетшой задачи.
Однако сказанное о необходимости исследования чеховской онтологии вовсе не означает методологической солидарности с принципами «онтологической поэтики», наиболее последовательно формулируемыми Л. В. Карасевым: «Идеальной <.> целью онтологической поэтики могло бы стать выявление и описание исходной бытийной ситуации, определение начального фундаментального лексикона, провоцируюидего появление сходных элементов в различных не связанных друг с другом текстах" — «литературное дело здесь преобрсгзуется в философское, а поэтика текста всё более и более перерастает в его метафизику «Апологет этого подхода не замечает, что конечный результат подобного исследования неизбежно нивелирует творческие индивидуальности, сводит все художественнью онтологии к единой «исходной бытийной ситуации».
Онтологическая поэтика" соприкасается с всё более отчетливо проявляющейся в литературоведении тенденцией, рожденной структурализмом и постструктурализмом и заключающей в себе «смерть автора» (Р.Барт), «освобождение» текста от личностного присутствия его творца. Применительно к Чехову она дает о себе знагь главным образом в зарубежных исследованиях'''. Изгнание автора как вьющей смыслопорождающей инстанции открывает безграничный простор для интерпретаций, который, однако, и. меет оборотную сторону. Так, Дж. М, Эллис предостерегает, что «с количеством допускаемых значений смысл не обогащается, а наоборот, обедняется.
Смысл — это дифференцирование, и чем щире поле значений, а’Ъм меньше остается.
2U смысла". Соответственно такие трактовки чеховских произведении чаще всего оказываются малоили вообще не продуктивными, демонстрируя преимущественно изобретательность интерпретаторов. Как замечает К. Смола, «чеховский текст, по видимости, легкгу позволяет изъять из себя авторское начало, создать иллюзию его отсутствия"л'- однако именно только «по видимости». Чеховский текст являет не отсутствие, а наиболее сложное присутствие автора, его сублимацию и преломление в художественной ткани. Поэтому к произведениям Чехова с особенным основанием применимо замечание М. Фрайзе: «.Ничто не заменит авторство: огромное усилие придать человеку культурную гщентичность, дать ему лицо. Безграничный культурный.
Карасев Л. В. Онтология и поэтика, 7 Вопросы философии. 1997. Ли 7. С. 60, 81- см. также: Карасев Л. В. Онтологический взгляд на русскую литературу. М., 1995.
См. обзор новейшего чеховедсния: Чехов и мировая.гштература. Кн. 1. М., 1997; Смола К. A.n. Чехов в немецком литератз’роведении 1980;1990;х годов // Смола О. «Если слова бо.лят.»: Книга о поэтахСмола К. О Чехове. М. 1998. С. 481 — 533.
Цитируется по: /втор и текст. Сб. статей. СПб., 1996. С. 30. -' Смо. ла К. Указ. соч. С. 508. интертекст не содержит и не хранит эту Идентичность. Нужен центр, вокруг которого смысл может кристаллизоваться. Такой центр — автор"Л'.
От своей частной, случайной личности автор должен освободить текст, но от своей общечелове’теской личности, от своей души ему нельзя огделить его, — пишет немецкий исследователь, в силу специфики новой культурной ситуации особо заостряя идею М. М, Бахтина. — Без души человека — а только она является автором в эстетическом смьюле — текст не существует в человеческой сфере, человека не касается"лл. А гютому по-прежнему оправданной и плодотворной представляется характерная для классического литературоведения ориентация на автора, опирающаяся на традицию XIX века, когда «центральным „персонажем“ литературного процесса»" ,.
24 центральной категорией поэтики" стал «не стиль и не жанр, а автор». Возражая против структуралистского обезличивания текста, В. Я. Линков заявляет: «Художник <.> создает произведение (а не текст. — Н.Р.). В нем живет законченный смысл. И писатель на своем пути движется произведениями, как человек щагами"'Л7 Обобщенной формулой персоналистического литературоведения остаются слова М. М. Бахтина: «.От любого текста, иногда пройдя через длинный ряд посредствующих звеньев, мы в конечном счете всегда придем к человеческому голосу, так сказать, упремся в человека .лЛ*'.
Творчество Чехова, как и всякого большого художника классического периода литературы, тесно связано с развитием его личности. Но — очевидно, в силу лсанровой специфики — оно рассматривается исследователями в основном суммарно, с явным преобладанием обобщающей тенденции, которая порой даже манифестируется. Так, например, Е. Н. Червинскене заявляла, что в ее работе «эволюция творчества Чехова не прослеживается», поскольку акцент делается на том, «что объединяет все произведения. Кроме того, особой эволюции творчества Чехова на изучаемом уровне (то есть «в системе признаков, служащих автору критерием изображаемой им действительности». — Н.Р.) не наблюдается"л'. И. Н. Сухих также использует в своей монографии о поэтике Чехова генерализующий подход, нацеленный на выявление.
Фрайзе М. После изгнания автора: Литературоведение в тз-пикс? // Автор и текст. С. 32.
Там же. С. 27.
Аверинцев С. С, Андреев Л. Г., Гаспаров Л4.Л., Гринцер П. А., Михайлов A.B. Категории поэтики в смене. тгггсратурных эпох // Псгорическая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 33.
Линков В. Я, Мир и человек в творчестве ЛТо. лстого и И.Бунина. М, 1 989. С. 3.
Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики: Исследования разньгч лет. М., 1975. С. 401. «' Червинскене Е. П. Указ. соч. С. 39. констант художественного мира», так что и в раннем творчестве его интересуют те «черты писательской индивидуальности Чехова, которые просматриваются уже в рассказах Антоши Чехонте"Л Чеховеды, следуя избранному аспекту исследования, далеко не всегда соблюдают даже хронологическую последовательность материала, чаще всего оперируя общим противопоставлением „раннего“ (1880-х годов) и „позднего“, или „зрелого“, творчества Чехова. В биографиях писателя (таких, как работы Л. Малюгина и И. Гитович, М.П. Громова) хронология, естественно, прослеживается, но именно „биографическая“, далеко не аналогичная этапам творческого развития. Как ни странно, существует настоятельная потребность в научной периодизации творческого пути Чеховалл. Чуть ли не единственной серьезной попыткой такой периодизации'» можно считать предложенную А. Г1. Чудаковым в монографии «Поэтика Чехова» (1971), где исследователь выделяет следующие этапы: до 1887- 1888 — 1894- 1895 — 1904 годы. В основу такого деления положено изменение повествовательной структуры чеховских произведений, но эти изменения лишь фиксируются, раскрытие же их причин не входит в задачу исследователя''. Английский чеховед Д. Рейфилд, очевидно, следуя за А. П. Чудаковым, предлагает свою периодизацию творческого пути Чехова (до 1886- 1887 — 1896- 1897 — 1904) л, которая «практически в основном выводится <.> из биографии писателя, из психологических состояний, вызванных событиями в его жизни или жизни его близких"лл, что явно не может служить достаточным основанием для подобньгх обобщений. Требуется учет более глубинных, сущностных параметров, отражающих онтологические представления Чехова и их динамику.
С>'хих И. Н, Указ. соч. С. 36.
Метафорически оформленная идея Д.Е. МаксиЛюва о принадлежности Чехова к типу писателей «позиции» (а не «развития») больше затеЛгняет, чем проясняет действительный характер его творчества (см.: Максимов Д. Е. Идея пути в поэтическом сознании Александра Блока // Максимов Д. Е. Поэзия и проза Александра Блока. Л., 1981. С, 10).
Первые шаги в эгом направлении делались еще при жизни Чехова, когда критики отмечали «Постепенный рост художественного творчества», как озаглавлена статья К. Арсеньева в составленном В. И. Покровским сборнике «Антон Павлович Чехов, Его жизнь и сочинения» (М., 1907). Образцы подобной «периодизации» находи. м у Н. К. Михайловского, писавшего: «Между раннили! и позднейшими его произведениями — огрохпктя разница» (там же, С. 609): П. П. Краснова в помещенной та. м же статье «Периоды .литературной деятельнослт! Чехова» и т. п. Л' Примечательно, что в развитии прослежен здесь лини, повествовательный уровень поэтики, другие же — в том 'июле и уровень пространственной организации — также характеризуются суммарно.
См: Каз’йЫ D. ChekhovThe Evokraon of his Art. London, 1975, иЛерешевская M,.A., Литаврина М. Г, Чехов в английской критике и литературоведении // Чехов и мировая литература. М., 1997. Кн. 1. С. 432,.
Всё это определяет актуальность предпринятого исследования и его основную цель — рассмотрение чеховского творчества в его полноте и внутреннем единстве с опорой на его объективные архитектонически значимые характер) ютики, позволяющие выявить и его собственные закономерности, и специфику в литературном процессе эпохи. Один из наиболее перспективных путей к этому видится в анализе запечатленной в произведениях Чехова пространственной картины мира.
Такой подход давно вызревал в чеховедеиии, опираясь на общие тенденции науки о литературе’л" '. Моделирующая функция художественного пространства глубоко обоснована в трудах Д. С. Лихачева, Ю. М. Лотмана, В.Н. То’лорова" 'л и восходит к теории хронотопа М. М. Бахтина. Позднейщие исследователи, не отказываясь от идеи неразрывного взаимопроникновения простраиства и времени в художественном произведении, тем не менее склонились к вьщелению и обособлению пространства именно в силу его художественно-изобразительной самостоятельности, тогда как время в этом плане вынуждено прибегать к пространственному опосредованию: «.Мы непременно заимствуем у пространства все образы, гюсредством которых мы описываем чувство времени и даже последовательности, присущее рассудочному сознанию», — писал А. Бергсон'" '. Поэтому общепризнанная в пос.1юдние годы актуальность и плодотворность пространственно-временной проблематики" ''' чаще всего оборачивается в плане непосредственного анализа г-рактическим успехом.
Интерес к моделирующим возможностям пространства проявляет и современная лингвистикасм., например: Яковлева Е. С. Фрагменты русской язьп<�овой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М, 1994; Кубрякова Е. С. Язьи< пространства и пространство язьи<�а (к постановке пробле.'1ы) // Изв. АН. Серия лит. и яз. Т. 56. 1997. № 3. С.
22 — 31, и др. л «Мы наметили лишь некоторые вопросы изучения пространственной „модели мира“. Их значительно больше, и „модель“ нужно и: лучать в ее изменениях» , — писал Д. С. Лихачев в книге «Поэтика древнерусской литературы» (Л., 1971. С. 404). Разностороннюю разработку проблема получила в ряде работ Ю. М. Лотмана: «О метаязыке типологических описани!') культуры» — «О понятии географического пространства в русских средневековых текстах» — «Пробле.ит худоясествснного пространства в прозе Гоголя» — «Заметки о художественном пространстве» (Лотман Ю. М. Избранные статьиВ 3 т. Т. 1. З’аллинн, 1992, С. 386 — 463) — «Лекции по структуральной поэтике» (Ю.М. Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. С, 46 — 58) — а таюке В. Н, Топорова: Модель мира // Мифы народов .мира: Энциклопедия. М,. 1982. Т, 2, С. 161 — 63- Пространство И Там же. С. 340 — 342- Простр. шство и текст // Из работ московского семиотического круга. М. 1997. С. 455 — 5 15.
Бергсон А. Опыт о непосредственных данных сознания // Бергсон А. Собр. соч. Т.1. М., 1992. С. 89.
См., например: «Проблема хз’дожественного пространства — времени — одна из наиболее актуальных для современной эстетики и искусствознания, поскольку выдвигает продуктивный и нетривиальный метод анализа художественной реальности, емко и. шогогранио описывая ее структуру» (Ирза И. Пространственно — временная организация художественного произведения пространственного, спациального (от лат, зрайат — пространство) исследования. Это позволяет В, Н. Топорову вполне обоснованно говорить о том, что «в настоящее время вырисовываются перспективы особой «спациализированной» поэтики, отсылающей как к самому тексту, так и к «правилам» его чтения (литературоведчески-читательский аспект) сквозь призму «пространственности» «' Такой тип исследования, очевгщно, подсказывается всем ходом развития литературы, в котором Д. Фрэнк отметил усиление роли пространственного фактора: начиная с Флобера, затем у Джойса, Пруста и далее в XX веке происходит «оиростраист вливание времени» — «превращение времеш-юго мира истории во вневременной мир мифа»» 'л, В проекции на творчество писателей классического периода русской литературы этот исследовательский подход освобождается от внутренней антиномичности, противоборства пространства и времени и позволяет выходить к постижению единого и целостного мирообраза, к подлинной онтологической репрезентативности пространственной модели.
Предлагаемая работа является попыткой совместить внимание к личности Чехова в ее несомненном и существенном развитии и максимально целостный охват его творчества, проследить динамику чеховского художественного мира с ее глубинным механизмом, коренящимся в онтологических представлениях писателя. Этим обусловЗюн выбор аспекта исследования: пространственная картина мира, с одной стороны, отражает онтологическую интуицию личности, с другой — находит зримое отражение в пространственной организации произведений. Художественное пространство выступает тем самым как структурная модель, отражающая самые и его видовая специфика // М. М, Бахтин и гу. манитариое .мышление на пороге XX] века Ч. П. Саранск, 1995. С. 60).
Топоров В. Н. Пространство и текст. С. 511 — 512. Косвенным показателем актуальности спациального подхода в новейшем литературоведении .южет служить повышенная употребительность и валентность самого понятия «пространство». Так, в одной лишь современной монографии (Печерская Т. И. Разночинцы шестидесятых годов XIX воса. Феномен самосознания в аспекте филологической герменевгики. Новосибирск, 1999) это слово используется в таких ко. мбинациях: «Пространство демократической критики совмещено с пространством общественной жизни и почти разъединено с собственно литературным» (с. 7) — «Идеальное, историческое и биографическое пространства совмещаются здесь в единое, по сути — дпЛфологическое» (с. 141) — «повествовательное пространство» (с. 286) — «пространство текста» (с. 287) — «информационное пространство романа» (с. 297) и др.
Фрэнк Д. Прог. ранственная форма в современной литературе // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX — XX вековТрактаты, статьи, эссе. М. 1987. С, 213.
Для пост1юдернизма такая исследовательская установка невоз.люжна. И, Ильин приводит. мнение голландского исследователя Д, Фоккемы- «, постмодернистский „взгляд на мир“ отмечен убеждением, что любая попытка сконструттровать „.юдель .мира“ — как бы она ни оговаривалась или ограничивалась „эпистемологическими сомнения. ми“ — бессмысленна» (Ильин И Постструктуралпзм. Декоиструктивизм. Постмодерн1К! м. М., 1996. С. 212). фундаментальные параметры мировидения, и позволяет «воочию» проследить его излтенения.
Анализ текста «сквозь призму «пространственности» «практикуется в различных аспектах: выявляются шгдпвиду альиые или универсальные психофизиологические начала творчества» «, его национальная или эпохальная специфика'*л, мифопоэтические и архетипические основы''л и т. д. Нас будет интересовать не тот или иной конкретный аспект пространственности, а их единство, соответствующее сложной природе творчестватак что в самом общем виде семантика понятия «пространство» для нас совпадает с понятием «мир». Такая установка определяется не только недостаточностью потенциального исследовательского результата каждого подхода в отдельности, но и спети'|фикой объекта — чеховского творчества с его органичной внутренней цельностью и всестороннет! урав1ювсшенностью.
Уже предпринимались попытки целостной характеристики пространственной структуры псковского творчества'*'', в определенной степени спровоцированные беглым замечанием М. М. Бахтина, которьй! вписал Чехова (наряду с Гоголем,.
Тургеневым, Г. Успенским, Салтыковым-Щедриным) в разряд авторов, чьи про1тзведения характеризуются хронотопом «провинциального городка"''7 Споря с этим утверждением, И. Н. Сухих обосновал другое: Чехов открыл для русской литературы «хронотоп «большого города» «, преодолевший «замкнутость и.
46 г однородность хронотопов его предшественников". 1 ем самым оыло уточнено.
См., например, статьи В. Н Гопорова: «Об индивидуальных образах пространства: „“ фСНОмСН Батснькова» — «О психофизическо. м» ко. мпонентс поэзии Мандельштама" - «О „поэтичееко.м“ об|)азе моря и его психофизических основах» // Миф. Риту-ал. Си. мвол, Образ: Исследования в области мифопоэтичестдаго. М., 1995. С. 446 — 475, 428 — 445, 575 — 622.
В качестве атплизирз’емого «текста» здесь часто выстз’пают широкие оби5екультурные яв. ле-нии. См. зжазанные работы Д. С. Лихачева и Ю. М. Лотмана, а таюке: Гачев Г. Д. Европейские образы пространства и времени // Кзльтзра, человек и тсартина мира. М., 1987. С. 198 — 226- Бергер Л. Г. Пространстве! И1ЫЙ образ мира (парадигма познания) в стрзлстуре худоисественного стиля // Вопросы философии 1994. № 4, С. 114 — 128- Мильдон В, П. Образы места и времени в классичестсой рз’сской дра. мс: .А.втореф. дис. <.> до) ст, филол. нау’к, М., 1995; Кожуховская Н. В. Эволюция чз’вства природы в рз’сской прозе XIX века. Сыктывкар, 1995, и др.
См.- Топо]юв В.Н. О структуре ролтана Достоевского в связи с архаическими схемами мифологического мышления («Преступ.ление и наказание») // Миф. Ритз’ал. Символ. Образ. С. 193 — 258. В тако-М ключе рассматривается пространство во мтюгих современных исследованиях. посвящениьт творчествз' различных писателей.
Анализ более или. менее локальных аспектов пространственности, рассматриваемых спеттиально или «попутно», предпринимался несравнимо чаще (см. работы АН. Ска (1)тымова, Б. И. Зингермаиа, -'.М. Цилевича, В, Л. Линкова, A.C. Собенникова, И.И. Ищзлс-Фадеевой, Л. С. Левтгган, Л. А. Давтян и лптогих дрзтих).
Бахтин М. М. Вопросы литератзфы и эстетики. М., 1975. С. 396.
Сухих И. Н. Указ. соч. С. 139. ' наблюдение М. П. Громова о центральной роли образа города в творчестве Чехова'". При этом исследователи имели в виду лишь суть чеховского пространства, не претендуя на его детальное рассмотрение. .Эта задача была поставлена в кандидатской диссертации М. О. Горячевой. В ней бьию убедительно доказано, что «категория пространства относится к доминантным характеристикам чеховского художественного мира"'*Л, прослежены способы презентации пространства в прозе и драме (в том числе соотношение „прямого“ и „косвенного“ изображения пространства), принципы пространственной характеристики персонажейрассмотрены некоторью основные черты „пространственной модели мира у Чехова и своеобразие ее наполнения“: ее внутренние параметры („размерность“, членение), „наиболее значимые пространственные единицы“» 'л, их семантика и взаимодействие, в том числе в составе оппозиций «столица — провинция», «дом — мир», «родина — чужбина» и т. д.- выявлены главные направления эволюции чеховского «пространственного мира» («увеличивающаяся неконкретность ремарок» в драмах, «постепенное расширение поля действия"л и др.) — показана биографическая и психологическая обусловленность пространственных черт художественного мира Чехова.
Однако констатирующий и систематизирующий характер работы в определенной степени ограничивает значимость сделанных наблюдений и выводов, которые порой не вполне определенны и даже противоречивьг'. Преобладающий в работе «суммарный» взгляд на творчество Чехова обусловливает весьма произвольньгй выбор произведений для анализа и предельную обобщенность отмечаемых тенденций развития, которые к тому же вообще по существу опровергаются таким утверждением: «.Пространственная структура, сложившаяся в ранний период творчества, впоследствии у Чехова практически не изменилась, несмотря —а обище тенденции к.
Громов Ш. П. Повествование Чехова как художественная система // Современные проблемы. яитератз'ровсдсния и язьп<�ознания. М., 1974. С. 307−315. л Горячева М. О. Проблема пространства в хз’дожественном мире А. П. Чехова: Автореф. дис. <.>канд. филол. наук. М. 1992. С. 16.
Та-м же. С, 6, 8.
Там же. С, 5. 6. Так, утве1зжлсние в последней главе, что ?3 «художественных произведениях (Чехова. — Н.Р.) ощз’щение и понимание большого пространства далеко не однозначно. При его описании у Чехова встречается самый разнообразный спектр настроений» (там же. С. 14), по сути перечеркивает предыду’щие достаточно определенные трактовки «большого пространства» как позитивного, а «.малого» — как негативного по семантической наполненностиутверждение, что «столица является не только сосредоточением культ}'рьг духовности, с ней связывается представление о настоящей, гармоничной жизни вообще» (с. 10) нуж. л'яется в уточнении, кому принадлежит это представление — героям или авторуи т. д. расширению пространственного мира и подробному его описанию"'л. Поэтому ценность данной работы определяется для нас верным обозначением проблемы, попыткой систематизировать парадигматику чеховского пространственного мира, но прежде всего выявлением потребностей и направлений дальнейшего исследования, которьими определяются задачи диссертации:
— углубить осмысление «поэтики пространства» до уровня основных бытийных представлений Чехова и уяснить суть и этапы его мировоззренческой эволюции;
— проследить связь изменений пространственной интуиции с творческим развитием Чехова, по возможности обогащая интерпретацию его произведений;
— предложить периодизацию чеховского творчества, опирающуюся на динамику его архитектонических принципов;
— исследовать пространственный аспект творчества Чехова в контексте русской и зарубежной литературы, и в частности уточнить специфику чеховской драматургии по отношению к европейской и русской «новой драме»;
— через категорию «пространственная модель мира» обоснованно определить положение Чехова в культурном процессе эпохи и в дальнейшей перспективе.
Вопрос о пространственной модели мира особенно важен применительно к Чехову потому, что ему принадлежит по1раничное место между классическим периодом и эпохой модернизма. Это наглядно проявляется в сфере восприятия и художественного воплощения пространства, наиболее полно и непосредственно отражающей соотношение человека и мира. В самом общем виде разграничение между Х.1Х и XX веками проходит по линии признания объективности пространства или отказа от нее в пользу его субъективной относительности и далее произвольности. Чехов в это. м плане занимает особо уравновешенную позицию, суть которой сводится к сочетанию несомненной объективности и материальности пространства с активной и внутренне сложгюй ролью в нем человека. Такая позиция в значительной степени обусловлена глубоким воздействием принципов естественнонаучного мышления. На этом необходимо остановится подробнее, поско]иЛку вопрос о мировоззрении Чехова в последнее вре. мя приобрел новую остроту.
Еще современники усматривали странное противоречие между уникальной тонкостью и гармоничностью чеховского художественного строя и «приземленными» материалистическими взглядами писателя. Известно непримиримое отношение Л. Толстого к «прямо ложному миросозерцанию» Чехова — «низменному.
Там же. С. 9. материалистическому, самодовольному" — «одно сокрушало Л.Н. в Чехове — его неверие, а главное — слепое рабство перед наукой», — вспоминает современник.
Очевидно, что подобное отношение в немалой степени базируется на одностороннем предсгавлении о самолд «материализме», которое, несмотря на «переключение знаков», не было существенно изменено и в советском литературоведении. Бытовавшая в нем устойчивая схема «материализм как основа реализма"лп ориентировалась прежде всего на идеологическую прагматику, доказывая причастность Чехова к социальиокрит1И1еским и нравственно-воспитательным задачам литературы. Материализм же при этом рассматривался суммарно, как синоним «верного мировоззрения», обеспечивающего в целом «правдивосгь» изображения.
Этапной явилась книга В. Б. Катаева «Проза Чехова: проблемы интерпретации», где материалистическая, естественнонаучная ориентация Чехова была детализирована как источник двух основных принципов — «гносеологического и индивидуализируюи1его" — они «предстают как система координат, в которой строится чеховский мир"л Но, несмотря на многолетние усилия в изучении вопроса о.
56 чеховском материализме и его соотношении с творческими принципами, он еще весьма далек от той ясности, которая видится Т. П. Маевской, утверждающей: «Зйггсратурно-эстепшеский аспект соотношения Чехова-медика и Чехова-художника.
Л.Н. Толстой и А. П. Чехов: Рассказывают современники, архивы, музеи. М., 1998. С. 303, 288.
Эта фор. мула восходит к XIX веку. Так, Д. Н. Мережковский в статье «О причинах упадка и новьгч течениях современной литературы» (1892), отмечая приверженность «толпы» реализму, объяснял это тем, что «хз'дожественньй-i материализм соответствует наулшо. му и нравственному.материализ.му» (Мережковский Д. Н. Полн. собр. соч. СПб., 1912. Т. 15. С. 245). «Катаев В. Б. Проза Чехова. С. 140.
Слг: Гольцев В. А. А. П. Чехов // Рус. мысль. 1894. X" 5. С. 48- Гроссман Л. Натуфализм Чехова // Гроссман Л. Собр. соч.: В 5 т. М. 1928 Т.4. С. 1Q9 — 236- Роскин А. П. А. П. Чехов. М., 1955; Меве Е. Б. Медицина в творчестве и жизни Чехова. Киев, 1961; Романенко В. Чехов и нат<�а, Харьков, 1 эЗГромов Л. П. Годы перелома в творческой биографии Чехова: Автореф. дис, <.> докт. филол, наук. М., 1964; Ус. манов Л. Д. Художественные искания в рз’сской прозе конца XIX века. Ташкент, 1975; Шу’бин Б. М. Доктор А.П. Чехов // Шз’бин Б. М. Дополнение к портретам. М., 1985. С. 108 — 222- Чудаков А. П. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986; Громов М. П. Книга о Чехове. М., 1989; Грачева И. В. А. П. Чехов — естественник и художншч // О поэтике А. П, Чехова. Иркутск, 1993. С. 4 — 22- Долженков П. Н. А. П. Чехов и позитивиз.м. М., 1908; Головачева А. Г. О тех, кто читает Спенсера: (Чехов и его герои накануне XX века) // Вопр. лит. 1998. Хл 4. С. 160 — 178- Proyard. 1. AjTton Сехоet Herbert Spenser. Preinieres investigauons // É-щdes slaves. Paris, 1982. Liv. 1−2. Melanges Pierre Pascal.P.177 — 193- Пруайяр Ж. Антон Чехов и Герберт Спенсер- (Об истоках повести «Драма на охоте» и сз’дьбе мот1И5а грации в чеховскол! творчестве) // Чеховиана: Чехов и его окруокение. М., 1996. С. 213 -230- и др. В современном чеховедении разработан широко и спорных проблем здесь почти не осталось"л'.
Мировоззренческие основы творчества Чехова исследователи последних лет предпочитают отыскивать в релиыюзных представлениях. Отражением этой тенденции может служить эволюция взглядов В. Я. Линкова, который в 1977 году считал основным у Чехова утверждение «осмысленной жизни в понимаемом мире"лл, а спустя 20 лет скорректировал свою позицию») следующим образом: «Чехов не был верующим, но воспринятые с детства христианские этические ценности были для него глубоко органичныу чего было христианское понимание проблемы человеческого достоинства, конечной мерой которого не могут служить успехи и достижения в мире. Ценность, значение человеческой личности в ее отношении к Богу"л''. Эта тенденция в той или иной мере проявляется во многих исследованиях. Так, по мнению^ СБ, Тихомирова, у Чехова «приверженность религиозному традиционализму, как приходится признать, не ограничивается его нерастраченной с возрастом любовью к церковному пению и колокольному звону.,"'». Преимущественно христианские основы чеховской аксиологии исследуются в монографии A.C. Собенникова «Между «есть Бог» и «нет Бога» .,.» (Иркутск, 1997). К библейским и евангельским истокам проблематики или поэтики Чехова особенно часто обращаются пишущие о произведениях, где религия тематизирована и где Н. М, Зоркая усматривает бесспорное свидетельство «глубокого христианского, hcthihio православного сознания автора, укорененного в вере отцов, в святоотческом предании ,"''', Как отмстил А. П, Чудаков, Чехов «из врача, естественника, атеиста <. > стремительно превращается в верующего христиангша» «'л.
Подобные исследования, бесспорно, способны обогатить интерпретацию чеховских произведений, но не сголько путем углубления в авторскую онтологию. Маевская Т. П. Д, Н, Овсянико-Кул1и<�овский об эпохе и.титературно.м процессе 80-х годов XIX века // Весник Харк1вського зтпвереитету. № 411. Сиадгцииа Д.М.Овсяиико-Куликовського та сучасна ф1лолог1я. Харкш, 1998. С. 159.
Линков В. Я. Чехов — писатель «эпохи всеобщего обособления» // Русская литература 1870 -1890 годов. Сверд.ювск. 1977. С. 103.
Линков В. Я. Чере, з со. шения к «Богу живого человека» .// Чеховиана: Мелиховские «труды и дни», С. 116.
TnxoimpoB СВ. «Черньит монах»: (Опыт са. люпознания .мелиховского отшельника) // Та. м же, С. 42. л' Зоркая Н. М. Чехов и «серебряный век»: некоторые оппозиции // Чеховиана: Чехов и «серебряный век». М., 1996. С. П.
Чудаков А.П. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле. «// Новый мир. 1996. Хл 2. С. 186. сколько благодаря расгиирению культурного контекста самого восприятия, обнаружению авторитетных параллелей и ассоциаций. Они не снимают вопроса о естественнонаучной, материалистической ориентации Чехова, а попытки истолковать ее, но примеру биографической повести Б. Зайцева, как всего липгь неосознанное прикрытие глубинной религиозности. сопряжены с игнорированием его неоднократных и недвусмысленных признаний на .этот счет, с совершенно безосновательным недоверием не только к тем, кто его знал*''*, но и к его собственному самосознанию и самооценке. Следовало бы лучше попытаться понять, какими своими внутренними потенциями естественнонаучное мировоззрение Чехова могло послужить основой его творчеству, выяснить, на чем держалась его неизменная приверженность этим взглядам. Такой вопрос вовсе не является умозрительным: на Чехова проецируется ситуация нашего времени, когда единственную позитивную опору для человека многие вновь склонны усматривать в религии, и творчество Чехова становится своеобразным по. пигоном для испытания верности такой позищиг.
При этом речь должна идти не о «научном методе» в творчестве Чехова, как и не об отдельных медицинских и естественнонаучных реалиях в его произведениях. На наш взгляд, суживает проблему подход Е. П. Червинскене, усмотревшей «научное мышление» Чехова в опоре на научные данные, в «признании им ограниченности человеческих знаний», «в проверке им любых истин жизненным опытом, в низведении „высокого“, отвлеченного к обыденно-конкретному» и «в его отношении к метафизическим проблемам"''л Это привело исследовательницу к весьма.
По существу близок к этой точке зрения Я. Шестов, в статье «Творчество из ничего» с экзистенциалистских позиций парадоксально объяснявший приверженность Чехова «позитивистическому материализму» («и.менио позитивистичеекому, то есть ограничегиюму. не претендующему на теоретическую законченность») его глубокой внутренней враждебностью этой «бездушной и бессловесной» философии как «сильному, но честному противнику'», не пытающемуся замаскировать трагизм человеческого существования, а прямо отражающему «страишую зависимость живого человека от невидимых, но властных и явно бездушных законов природы». «Паука отняла у него все» (то есть все иллюзии относительно человеческого существания), но и. уюиио эта безнадежность породила «характерное д. ля пего и не повторяющееся у других сочетание „трезвого“ .материализма с фанатическим упорством в искании новых, всегда окольнььх и проблематических путей» (Шестов Л. Собр. соч.- В 6 т. Т. 5. СПб., б.г. С. 52−60).
Из всех писателей, ученых, ярких и знаменитых светочей интеллигенции. !чОторых мне случа. тось знавать в жизни, — писал А. Амфитеатров, — я не люгу вспомнить ума, .менее мистического, менее нуждавшегося в рели1ти-1, более стройного и последовательного в. .материалиЗ|ме. <.> Он был не то, что атеист <.> Восптгганный положительною наукою, врач и естествовед, Антон Павлович, один из величайших аналитиков всемирной литературы, не признавал решительно никаких метафизических априорностей" (Амфитеатров .А. Собг соч. СПб. 1896. Т. 35. С. 224). °л Червинскене Е. П. Указ. соч. С. 49, 52, 53. сомнительному выводу об «ограничении творчества» Чехова «обычным, повседневным, будничным"''*', к фактическому обеднению его содержания. В той или иной степени этого не избежали и другие чеховедь/». В их, .зачастую взаимно противоположных, суждс1И1ях очевидна одна общая тенденция — сведение естественнонаучных основ мышления Чехова к тем или иным частностям, та. к или иначе — сужение проблемы. Для ее решения необходимо, на наш взгляд, рассматривать не отдельные, хотя порой и весьма существеннью, элементы творческого мышления Чехова, а глубинные мировоззренческие принципы, определяющие личную онтологию писателя.
В отличие от своих великих современников — Достоевского и Толсгого — Чехов не столько выступал против тенденций времени, полемически оаталкиваясь от них, сколько выражал эти тенденции, аккумулировал их в собственной личности, при этом выявляя в них наиболее позитивное и перспективное содержание. Основные из этих тенденций, индивидуалистическая и материалистическая (и для Достоевского, и для Толстого выступавшие как наиболее тревожные знамения XIX века), стали базой чеховского мировоззрения, порой вступая между собой в кризисный конфликт, но в.
Там же. С. 54. В книге «Проза Чеховапроблемы интерпретации» В. Б. Катаев г. лубоко, но несколько односторонне акцентировал гносеологическую проблематику «паушого мышления», осветив творчество Чехова как его «художественный эквивалент» (Катаев В. Б. Указ. соч. С. 114). И.П. СЧхих, характеризуя «художественную философию» «Чехова с его естественнонау-чны.м Лшровоззрением», сближает ее с «обыденныдЕ сознанием» на основании прежде всего отка—а от решения вопросов, выходящих за рамки эмпирического опыта человека (см.- Сухих И. Н. Указ. соч. С. 146 — 176). М. П. Гро. мов связывает «структуру чеховского повествования, при поверхностно.'[ подходе — фрагментарную и разрозненную, но единую и целостную по существу», с «мышлением врача», которое «является научным как раз потому, что развивается и совершенствуется в накоплении повторяющихся с. лу'чайностейих статистическое множество обобщается в опыте, в систематическо. м знании человеческой природы и психологии» (см.: Громов М. П. Книга о Чехове. С. 129−130). И. В, Грачева в статье «А. П. Чехов — естественник и художник» сводит проблему к отражению в чеховских произведениях (их тематике и принципах изображения) современнььх сстественнонаушых теорий. А И. Гурвич. критикуя тех чеховедов, которые |)ассматривали п|Х)блему «искусство и научное знание», сам отличается от них не пони1итнием сути естественнонаучного мышления и его роли для '-(ехова, а лишь тем, что отказывает Чехову в приоритете по указанным этиЛн-1 исследователяЛги параметрам, находя подобные черты у предшествующих русских классиков, и по. лемически преуменьшает значеште науки для чеховского творчества- «Уважение Чехова к науже — безусловное, и как бы в противовес это. му, отделение материи искусства от научности — максимальное» (Гурвич И. Чеховот поэтики к эстетике // Изв. АН. Серия лит. и яз. Т. 56. 1997. X" 4. С. 28). Прямо противоположного мнения придерясивается МП. Громов- «Чехов не только не видел разницы между искусство. м и иазжой — он в принципе отрицал ее, считал эту разницу второстепенной и несущественнойформула и слово, образ и абстракция в его глазах равноправны как формы общего знания, которым положительно ие из-за чего воевать между собой» (Громов М. П. Указ. соч. с. 135). конечном счете выстраиваясь в органичное целое, неразрывно связанное с его художественно-эстетическими принципами.
Индивидуализм, для русского менталитета сопряженный с негативным понятием эгоцентризма, у Чехова свободен отэтого оттенка и скорее родствен с персонализмом''л основываясь на чувстве личности, представлении о ее значимости в мире. Он питался природной одаренностью, укреплязюя в борьбе с домашними обстоятельствами, особенно в годы одинокой таганрогской юности после вынужденного отъезда семьи в Москву, и в дальнейшем, до конца жизни, подкреплялся положением фактического главы большого «клана», ответственностью за других. Учеба в университете также оказалась питательной почвой для такого индивидуализма, познакомив Чехова с целым рядом ярких личностей профессоров, сфор. мировав его интерес к выдаюидимся исследователям природы, в которых он видел подлинных героев своего времени.
Индивидуалистическая тенденция, таким образом, рано соединилась для Чехова с материалистической, естественнонаучной. Этому способствовал и опыт вхождения через малую прессу в большую литературу, который как бы наглядно демонстрировал действие принципа естественного отбора. Он достаточно серьезно сформулирован Чеховым в одном из юмористических рассказов («Талант», 1886), где говорится о «законе, по которому из сотни начинающих и подсиоир/х надеэюды только двое, трое выскакивают в люди, все: же остальные попадают в тиражпогибают, сыграв роль л И. менно индивидз’ализ.м является, по мнению В. Набокова, главным качество. м Чехова: «Прежде всего он был индивидуалисто. м и художником» (Набоков В. В. Лекции по русской литературе: Чехов Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. М., 1998. С. 320). Такой позиции придерживается и Р.-Д. Клюге, который в монографии «Anton P.Cechov. Еше Einfaihnmg m Leben und Werk» утверждает, что Чехов ближе совречклнному западно. м}' индивидуализмл', чем русской идее соборности. Американский чеховед В. Гольштейн по поводу несогласия Б. И. Зингермана с трактовкой Чехова в индивидуалистическом ключе Т. Манном пишет: «Задача «выдавить из себя раба» и стать личностью — безусловно индивидз’алисти’юская. В дашюм случае и Манн, и Чехов говорят на одно. м языке, даже если он и восприни. мается современным ученым как «индивидуализм 19 века» (Гольштейн В. Жертва и до. лг в «Дяде Ване» //Рус. .лит. 1998. № 2. С. 71). Т. И. Печорская, анализируя «феномен самосознания» разночинца, указывает на иопу. лярность среди «шестидесятников» «идеи самопостроения личности», которая, очевидно, яв. тяет'ся родовой принадлеяп-юстью разночинцев (Печерская Т. И, Разночинцы шестидесятых годов XIX века. Феномен самосознания в аспекте филологической герменевтики. Новосибирск, 1999. С. 56) — так что чеховский индивидуализ. м, помимо чисто личностных, имеет еще и социальные истоки.
Это явление родственно от.меченно.му L.C. Померанцем у Пушкина' «Индивидуализ.м Пушкина, его чувство собственного достоинства и правоты собственного суда <.> ближе к индивидуализму Розрождения, <.> че. м к эгоиз. му Байрона, оли:.-Литйству Гете, эготизму Стендаля и т. п.» (Номеранц Г. С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. М., 1990. С. 30). мяса для пушек ."''". Чехову довелось своей жизнью проиллюстрировать испытанное на собственном опыте и возведенное на личностный уровень дарвиновское учение. Не удивительно, что естественнонаучный материализм, с существенным, особенно на первых порах, оттенком позитивизма, прочно вошел в его сознание. Имена Дарвина, Спетгсера, Бокля стали для него ориентирами, что особенно заметно в проспекте научного исследования «История полового авторитета», составлявшемся в 1883 году. Научные замыслы совпали с началом шюательства не только по времени, но и по базовым мттровоззренческим принципам.
Но мере роста литературной известности Чехова возрастало и его самосознаниево второй половине 1880-х годов — в «» переломный" чеховсктий период"", это привело к глубокому кризису его представлений о месте человека в мире, потребовавшему для сдерживаптта индивидуалистической тенденции обращения к идеям Спинозы, Паскаля, Марка Аврелия, к Екклезиасту (непосредственно или через творчество Тургенева, Флобера и других писателей). Этот кризис отразил не крушение, а усложнение материалистических воззрений Чехова и повлек за собой их дальнейшее развитие, что во многом совпадало с процессами в самом материализме. Они находили отражение в научно-философской литературе и журнальных публикациях, за которыми и в послеуниверситетские годы следил Чехов. Так, В. Лесевтш в пространной статье «Что такое научная философиял» свидетельствовал о глубоких изменениях в той сфере, где под названиями «позтггивизм», «пололчительное знание» объединялись материалистические по своей сути течения: «.Контовская ветвь позитивизма зачахла и высохла», но разросся «более широкий и глубокий позитивизм», опирающийся на «устюхи т1аучного знания"''л.
Используемое Лесевичем обозначение «научная философг1я» было бы удобно для характеристики мировоззрения Чехова, позволяя не дифференцировать в нем материалистические и позитивистские элементы, на практике сосуществовавшие в тесном взаимопроникновении''''. Верность Чехова этому мировоззрению в знач1гтельной мере была обусловлена сложностью и мно 1-огранностью самой «научной Чехов, 4. П Поли, собр. соч. и писе. чг В 30 т. М. 1974;1988, Т, 5, С, 280, В дальиейтпем цитаты из сочинений и писем Чехова приводятся по этому изданию с указанием тома и страницы в скобках (для писем — с буквой П,), «Сз''хих И. Н, 'л''каз, соч, С. 66, Рус. мысль. 1888. № 1. С. 12. '' В мотюграфии П. Н. До. лженкова «А. П. Чехов и позитивизм» в силу ужазанной причины границы исследуемого понятия оказываются не всегда достаточно четкими. философии» на исходе XIX века, далеко ушедшей от того вульгарного материализма, которым увлекалось «базаровское» поколение 1850−1860-х годов.
Главное, что усвоил Чехов от своего медицинского образования, материалистическое представление о мире, незыблемое и органичное для него не только в 1880-е годы, когда он по поводу романа П. Бурже «Ученик» писал A.C. Суворину: «.Материалистическое направление — не школа и не направление в узком газетном смыслеоно не есть нечто случайное, преходящееоно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живет на земле, материалистично по необходимости» (П., 3- 208). Эта материалистическая основа, благодаря учению Дарвина, сразу была обогащена для Чехова взаимосвязангшши идеями единства всего природного мира и его развития, процессуальности. Именно успехи естественных наук обеспечили, как отмечалось в статье с подписью Г. Л. «Кризис философии классического идеализма в Германии», «понимание процесса», «возможность понимать взаимную связь и зависимость явлений <. > всего мира», «понимать мир как целое, не нуждаясь для этого в каких-либо измышлениях от своего разума"'''. Главное философское завоевание дарвинизма — историзм как характеристика самой материи'» ' -придало материалистической философии глобальную масштабность, открыло совершенство, имманентную гармоничность материальных законов.
На этом системном, целостном, закономерном представлении о мире основывается присущий Дарвину оптимизм, касающийся не только прогресси. вного развития природного мира, но и возможностей его познания человеком: «.Мы можем с некоторою уверенностью надеяться на будущность (развития „естественной цепи зарождений“. — Н.Р.) столь же тюизмеримо долгую, И так как естественный подбор действует лишь на благо каждого существа и в силу этого блага, то все телеснью и умственные качества должны постоянно подвигаться к совершенству" — „в отдаленном будущем, предвижу я, для исследования откроются еще новые, еще более важнь! е области“» '. Этот оптимизм был характерен не только для учения Дарвина, но вообще Сев. вестник. 1889. Хз 4. С. 28, 29. В статье М.А. «Чарльз Дарвин и его теория» «философские заслуги» ученого усматривались ичаенно в принципе историзма: «Проведенный Дарвином в биологии принцип, что всё настоящее есть результат прошедшего, что оно сеть развивающееся <. > прошедшее, что между прошедшим и настоящим существует неразрь1вная генетическая связь», пробился и в другие отрасли наук и усвоен «всем современньгм мировоззрением» (рус. .чгысль. 1890. Х2 6. С, 84, 85). «С дарвиштзмо. м естествознание стало — не на словах только, а на деле — естественною историей» , — писал К. А. Тимирязев в статье «Опровергнз-т ли дарвинизм'.'» (Рус. мысль. 1887. ХУ 6. С. 8). Дарвин Ч, О происхождении видов путе. м естественного подбора. Изд. 2-е. М., 1865. С. 386.
ДЛЯ эволюционизма, который связывался с именем Спенсера и являлся основанием для представлений о прогрессе как всеобщей форме развития мира. Вера в благую для человека эволюцию пронизывает замысел научной работы Чехова о «половом авторитете», проявляясь в ее центральной идееприрода, «стремясь к совершенному организму», идет к преодолению неравенства мужчины и женщины (П., 1- 64). Человек включен в общий эволюционный поток, образующий естественное ириродно-материальное «всеединство». Нарисованная Спенсером картина эволюции создавала впечатляющий своей масштабностью образ движущегося, пульсирующего мироздания, пронизанного единым «ритмом во всех частных изменениях.
77 тт повсюду во вселенной.", Но спенсеровская картина мира основывалась на разделении сфер познаваемого и непознаваемого, на агностическом противопоставлении областей научного исследования и религиозной веры в Абсолют. Чехов вслед за Дарвином усваивает идею эволюции в более цельной, всеобъемлющей и последовательной форме, без феноменалистических ограничений позитивистского «двоемирия».
Агностицизм актуализировался для Чехова лишь в кризисный период второй половины 1880-х годовно и тогда речь для него не шла о мистическом «непознаваемом», вместо которого мыслилось лишь непознанное. Так, в письме Суворину (ноябрь 1888 года) по поводу статьи Д. .Мережковско! о Чехов рассуждает об ограниченности науки: «Горячим головам хо11ется обнять научно необъятное" — «нам только известно, что сочетание есть, но порядок этого сочетания скрыт от нас"(Н., 3- 53). Однако характерно, что при этом разговор идет о законах человеческого творчества и именно оно, а не нечто надчеловеческое, оказывается загадочным, непостижимым. Метафизика остается чужда Чехову и в дальнейшем: и тогда, когда он заносит в записную книжку: «Ни одна наша смертная мерка не годится для суждения о небытии, о том, что не есть человек» (17, 101), тем самым по существу отказывая в реальности (как «небытию») всему не укладывающемуся в жизненные «мерки" — и тогда, когда в 1897 году уклоняется от переписки с увлекиюйся «ясновидением» М. В. Киселевой (П., 7- 122) — и тогда, когда в 1902 году скептически отзывается в письме к СП, Дягилеву о «религиозном движении в России» (П., 11- 106).
Одной из острейишх проблем, связанных с научным мировоззрением, была возможность безрелигиозного обоснования нравственности с опорой только на научное знание, К. Д, Кавелин, знакомством с которым гордился герой «Скучной Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1897. С. 448. истории», объяснял усиление религиозных исканий в обществе как попытку людей 1880-х годов компенсироватъ разочарование в «эпохе реформ» интенсивностью досовно-нравственной жизни. Обращение же при этом именно к религии представлялось ему скорее данью традиции, поскольку потенциал науки в этом отношении еще недостаточно раскрыт: «Наука, в своих заключениях, по своим приемам, неотразима, а между тем, она не удовлетворяет, оставляет какие-то душевные потребгюсти без объяснения и без ответа. В этом, очевидно, есть какое-то противоречие. Знание, обнимая всю жизнь природы и человека, должно найти в своих рамках место для всех явлений, всех выражений и потребностей человеческой природы"' Если в «Скучной истории» отражен переживаемьпй Чеховым, как и его современниками, момент кризисного сомнения в возможностях для человека найти духовную опору в научном мировоззрении, то вся его жизнь и творчество являли собой образец именно такого безре) И1гиозного построения личной нравственности.
Сциентизм остается устойчивой константой чеховского мировоззрения, восходящей отчасти к позитивизму, но в основном к живой реальности современной ему, бурно развивающейся науки. В проспекте работы о «половом авторитете» «головы Ньютонов», «приближаю)диеся к совершенному организму», практически выступают как цель всеобщего развития, а «история знаний» красноречиво увенчивает собой «лестницу» этапов эволюции’л. В бесспорную заслугу Бурже, при всех претензиях к его «Ученику», Чехов ставит то, что «он так полно знаком с методом естественных наук и так его прочувствовал, как будто хорошо учился на естественном или медицинском факультете» (П., 3- 207). В очерках «Из Сибири» вина ученого, случайно вызвавшего лесной пожар, полностью окупается его научными трудамилл". И за несколько лет до смерти «работать для науки» означало для Чехова «счастье» (П., 10- 54). Показательно также, какое большое значение придавал он своему во многом научному труду — книге «Остров Сахалин», — предвкушая: «.он жил бы после .меня сто.
Рус. мысль. 1888. № 4. С. 102. 'л 'После зоологии — займемся антропологией <.> За сим заЙ1ме1юя историей вообще и историей знаний" (П., I, 64). л" Здесь. можно узнать отголоски идеи Бокля, в своей трактовке прогресса утверждавшего превосходство знания над нравственностью: «Действия дурных людей производят зло только временное, действия хороших — добро только временное <. > Но открытия великих людей никогда не покидают нас — они бессмертны.» (Бокль Т. Е. История цивилизации в Англии: В 2 т. СПб., 1896. Т. 1. С. 91). лет" (П., 5- 266) — и это при том, замечает И. Н. Сухих, что «своим рассказам Чехов предсказывал не столетнюю, а семилетнюю жизнь"Л'.
Отголоски позитивистского агностического феноменализма можно обнаружить в эстетике и творчестве Чехова лигиь в «снятом» виде, без исходного допущения о метафизическом Абсолюте. Таково предпочтение им субъективно-гносеологических проявлений персонажей, созвучное, например, принципу Авенариуса не вьюказываться о существующем (о бытии), а говорить только о том, как оно нами мыслится (об этом писал позитивист В. Лесевич в уже цитировавшейся статьелл). Таково и непривычное для «высокой» литературы внимание к подробностям жизни, к ее отдельным явлениям (что A.n. Чудаков определил как принцип «случайностности» в поэтике Чехова). В этом ряду можно назвать и своеобразный чеховский «символизм», вырастающий из реальной эмпирической действительности, выявляюицяй ее собственную значидюсть.
Уже у Спенсера .это присутсгвовало в качестве программного намерения, невыполнимого для него в силу философского двоемирия: тех, «кто приписывает происхождение многосложных явлений силам, одинаковым с силами, производящими простейшие явления», обвиняют в материализме. Но это, замечает философ, «означает не столько уважение к неведомой при’итне, сколько неуважение к обыденным формам, в которых неведомая причина прояв. пяется нам. <.> Путь, которым предполагаем идти мы, ведет не к унижению того, что называется высшим, а к возвышению того, что называется низшим"''*'. В дарвинизме и следующей ему «научной философии» это было реализовано благодаря представлению о единстве мира как объективной природной дапности*''*, которая постигается человеком.
Чехову оказался близок сам принцип научного мышления, которое K.P. Поппер определяет как «критическое», в противоположность «догматическому"''''. Сухих И. Н. Указ. соч. С. 83).
См.: Рус. мысль. 1889. 10. С. 17. л" Спенсер Г. Указ. соч. С. 465.
Невозможно согласиться с C.B. Тихомировым, кото1зый отрицает «двоемирие» у Чехова (относя эту позицию только к его героям) литиь в пользу безнадежного агностицизма: «говорить о двойственности природь! у Чехова нет оснований. Сама по себе она так и остается непознанной и неизвестной» (Тихомиров С В Природа в сознании героев А. П. Чехова // Вест. МГУ. Сер. 9. Фило.логия. 1986. Уз д. с, 22).
Догматическая позиция <.> связана с тенденцией верифицировать наши зат<�оны и схемы, с попыттсами примстшть и подтвердить их и даже пренебречь их опровержениями, в то время как к|зт1тическая no3HTVHfl означает готовность изменить их, проверить их и, если это возможно, фальсифицировать их. <.> Критический подход можно описать как сознательнчю попытку подвергнуть наши теории, наши предположения всем трудностям естественного отбора" (Поппер K.P. Предположения и опровержения. Рост научного знания // Феномен человека: Антология. М. 1993. С. 157, 150).
Критическому подходу" свойственна та «воля к сомнению», которая, по мнению Б. Рассела, создала современную науку с ее объективными методами мышления, предусматриваюш, ими «умение взвешивать все существенные факторы, выслушивать каждую из сторон», «отказываться от не оправдавших себя концепций"^''. Очевидно, что недогматический, неавторитарный принцип повествования, особенно контрастно выделявшийся на фоне позднего творчества Толстого, опирался у Чехова не только на особенности личного психологического склада, но и на подход, культивировавшийся в науке (которую с полемическим задором отрицал Толстой)'л'.
Новые методологические подходы в естествознании отражали превращение науки во всё более активную и творческую силу, двигатель прогресса, его основное — и прежде всего человеческое — начало. К концу века всё больше говорилось об антропном аспекте прогресса. В теории эволюции Спенсера и в учении Дарвина прогресс представал еще в чисто природном аспекте (Л. Толстой саркасти-юски характеризовал его суть- «человек, несомый в лодке по волнам и по ветру"**л). Но эта обезличеиность прогресса вызывала растущее неприятие. Уже у Бокля акцентировалась повышающаяся роль человеческого, сознательного начала в общеприродном процессе развития- «.средства, которыми располагает ум человеческий, стали сильнее, многочисленнее и сделались более способны бороться со всеми препятствиями внешнего мира, так как всякое прибавление к нашим познаниям дает нам новые средства, с помощью которых мы можем или управлять явлениями природы, пли <.> избегать того, чего мы не можем предотвратить <.> Из двух разрядов законов, управляющих прогрессом человечества, умственный разряд гораздо в ажнее ф из и ч ее ко го» «Л.
Эта тема широко обсуждалась в прессе 1880−1890-х годов. Так, Н. Кареев в статье «История и философское значение идеи прогресса» демонстрировал подмену этой идеи в XIX веке по отношению к ее исходному значению у Тюрго: «. Идея.
Рассел Б. Воля к сомнению // ТаЛ1 же. С. 163 «Вероятно, индуктивный метод, соприродный позитивистскому феноменализму и пол>/л1ивший широкое развитие в естественных нат<�ах. косвенно сказывается в недоверии Чехова к «дедз тетив ной» фор. ме повествования с иозицтит непререкае. чюго автора, в предпочтении ей «индуктивной» формы, передающей точки з])ения персонажей, складывающей общую картину из отдельных элементовсвязь изменения принципов повествования (которые детально рассмотрены А.П. Чз’даковым в книге «Поэтика Чехова») с мировоззренческим развитием писателя еще ожидает своего исследования. лл Толстой Л. Н. Исповедь // Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. (Юбилейное). Серия 1. Сочинения. Т. 23. М., 1957. С. 8. Далее цитаты ггз произведений Толстого всюду приводятся по этому изданию с указани., .м в скобках тома и страницы.
Бок.ль Г. Т. История цивилизации в Англии: В 2 т. СПб., 1896. Т. 1. С. 60. прогресса ставит истории идеальную цель, и в таком понимании прогресс осуществляется усилиями личностей, направляемыми к достижению совершенства и блага, то есть идея эта призывает человека к деятельности <.>, тогда как в понятии эволюции то, что можно назвать прогрессом, считается осуществляющимся салю собою. <.> .В этой оболочке идея прогресса неспособна уже действовать одушевляющим образом"''". Человеческий аспект прогресса акцептировался и у Ш. Летурно, лекции которого излагались в статье Э.В. «Развитие ион5ггий о нравственности»: «Мы можем <. > быть уверены в том, что потомков наших ожидает будущее, лучшее, чем настоягцее, так как, пока космические условия будут позволять роду людскому сугцествовать, он будет неустанно стремиться к приобретению всё большей и большей суммы справедливости и знания, а следовательно, и счастья" — сам прогресс представал как «длинньий путь человечества в поисках за лучшим"'». К. А. Тимирязев в статье «Опровергнут ли дарвинизм?» подчеркивал нравственную основу эволюционного учения Дарвина, которое «проникнуто одною идеей, желанием объяснить себе победу высшей силы, умственной и нравственной, над грубою, материальною силой"''Л.
Особенно четко полемика с фаталистически-биологической концепцией прогресса осуществлялась в работах американского социолога Л. Уорда, подробно освещавшихся в России. Так, некто П.Н. в статье «Прикладная социальная наука и теория прогресса» излагал идеи Уорда, выдвигавшего в качестве главного фактора прогресса «фактор человеческой цели, человеческого воздействия на явления» и утверждавшего «превосходство искусственных или телеологических процессов над генетическими"Л» '. Уорд принципиально корректировал эволюционную теорию Спенсера, который «считает вьюшею целью саму жизнь, ее поддержание и усовершенствование». С точки зрения Уорда, «это объект природы, а не человека. <. > Объект же человека есть счастие» — «понятие о цели, ненужное для объяснения явлений природы, должно быть возвра1цено к своему первоначальному источнику, в область действия человека. Человек по существу всегда был и останется агентом телеологическим» Л''.
Сев. вестник. 1891. № 12. С. 95. '' Рус. мысль. 1888. № 8. С. 112. ллрус. мысль. 1887. № 6. С. 13.
Рус. мысль. 1889. № 11. С. 55, 56, ''Тамже. С. 59, 64.
С этими идеями отчетливо перекликаются вьюказывания Чехова в заочном споре с журналисткой С. Смирновой-Сазоновой о неизбежности целеполагания в жизни человека, о недостаточности предложенной ею позиции «цель жизни — это сама жизнь» (П., 5- 137−138, 429). Сохраняя неизменную симпатию к научно-техническому прогрессу («Наука и техника переживают теперь великое время.» П., 5- 133), Чехов с годами всё больше подчеркивает его человеческую составляющую («. жиз1ш и люди становятся всё. пучше и лучше, умнее и честнее.» П., 11- 303), что было вполгю органично для научного материализма и во мгюгом соответствовало ментальным тенденциям эпохи’л7 Идея прогресса для Чехова ни в коем случае не сводима к производственно-технической стороне и включает широкие представления о едином природно-материальном и человеческом развитии.
Наступивший в конце XIX века новьий этап осмысления антропного фактора в природном мире коренным образом отличался от «базаровско"-бюхнеровского акцентом прежде всего на духовные свойства человека, учетом его психологической специфики, а не только его интеллектуально-волевых свойств и движимой ими активности. Е. Каро признавал: «,. Физиологический детерминизм приходит в затруднение пред вопросом жизни. <.,.> В деле мышления, нравственной свободы и долга более и более становится очевидным высвобождение нематериального самобытного принципа, открывающего собой новую область опыта, <. > мир нравственный, который есть как бы вторая природа в природе, соединенная с этою последнею тесными узами, но вовсе не узами необходимости"л''. Эти изменения знаменовались и усилиями психологической науки (именно в то время формировавшейся) разобраться в механизме внутренней жизни человека. Таковы, например, труды В. Вундта, анализировавшиеся в цикле статей А. Вольпюкого «Наука и философия». «. «System der Philosophie» , — резюмировал автор разбора, -принадлежит тому новому течению в развитии европейской мысли, которое знаменует лл Поэтому трудно согласиться с Г. Д. Гачевым, включившим Чехова в качестве примера в контекст такого утверждения- «.Еще в конце XIX века прогресс техники питал веру в буржуазньп! прогресс как прямую линию количественного возрастания. Это по сути продолжение линии «Робинзона Крузо» Дефофантастические и приключенческие ро. маиы Ж. Верна, отчасли Золя («Труд»), чеховское «в электричестве и паре любви к человеку больию, че. м в целомудрии и воздерлсаиии от мяса», а. мериканские иллюзии з’спеха и равных возможностей, «цивилизаторская» деятельность Запада на Востоке — Киплинг и т. д. Однако уже в конце XIX века са. ма по себе идея прогресса производства и техники перестала питать больш)'ю литературу и улила в бульварную фантастику. Это идея тощая, если она не обращается тотчас же стороной очеловечения или обесчеловечения иидшзида» (Гачев Г. Д. Образ в русской художественной культуре. М., 1981. С. 167).
Каро Е. Материа. лизм и наука. СПб., 1872. С. 123−124. более разумное, более серьезное отношение к человеческой личности", признает то, что «мысль, знание, совесть такие же полноправные части человека, как руки, ноги, глаза ."'». В работах К. Геринга и Г. Гефдиига, реферируемых В. Лесевичем, рассматривалось воздействие чувств и воли человека на умственные процессы, порождаюшее сложность его познавательной деятельности.
Сциентистское материалистическое сознание не только в принципе не отвергало значения личности, но даже ориентировалось на нее, предполагало ее активность, но определенным образом направленную. У Тургенева материальный природньий мир и человеческая личность также были основными категориями онтологиино при это. м они на. чодились в сущностном неразрешимом конфликте, поскольку личность преследовала свои особью, специфические цели, чуждью миру. Для «научной философии» человек не противопоставлен материальному миру, а включен в него, и направленность на познание и освоение этого мира для него органична. «Научное мировоззрение» культивировало свое представление о личности, создавало свой «пантеон». Почетное место в нем, безусловно, отводилось Дарвину. Так, в статье М.А. «Чарльз Дарвин и его теория"'л'л наряду с научными и философскими достижениями ученого освещалась его незаурядная лтшность, его нравственное величие, и «светлой личности» Дарвина писал и 1 имирязев.
В ряду вьщающихся личностей эпохи был и Н. М. Пржевальский, героическая смерть которого в 1888 году окружила его имя романтическим ореолом. «.Он был 1юключителыюй личностью, представлятощею собой самое счастливое и гармоническое сочетание нравственной чистоты, необыкновенной даровитости, неимоверной энергии и непоколебимой силы воли», — говорилось в статье В.Г. «Н. М. Пржевальский и его заслуги в деле географических открытий"'» '. Движущей силой его иутетиествий и открытий было «благороднейшее свойство человеческого духа, жажда знания и торжества науки», он «шел туда, куда вела его наука и слава России».,.
Таких людей, как Пржевальский, я люблю бесконечно", — признавался Чехов (П., 3- 44), поместив в «Новом времени» статью-некролог о знаменитом путешественнике, где подчеркивал прежде всего величие и тюльность его личности, прит 1 адлежащей к числу «людей подвига», «положительных типов». «Такие люди, как покойный, во все л' Сев. вестник. 1800. № 5. С. 56.
См.- Рус. мысль. 1888. № 11. С. 1−20.
Рус. мысль. 1890. № 6. С. 83 — 107.
Рус. мысль. 1890. № 3. С. 95.
Рус. мысль. 1890, № 5, с. 132. века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение" (16- 237, 236) — в этом ряду Чехов называет имена Стэнли, Миклухо-Маклая, Ливингстона. Очевидно, тго его представления о назначении личности включают динамичную, мобильную по своим проявлениям познавательную активность в мире. Такое двияеение немаловажно для Чехова и в Дарвине, книга которого «Путешествие натуралиста на корабле «Бигль» «(СПб., 1865) входила в круг источников при подготовке к путешествию на Сахалин (см.: П., 4- 66), Необходимо в связи с этим вспомнить и о множестве тех, кто, «» исследуя Сахалин, совершили изумительнью подвиги, за которые можно боготворить человека» (П, 4- 32) — их имена Чехов не раз называет в книге «Остров Саха-и4н»: Г. И. Невельской, Ж. Ф, Лаперуз, СП. Крашенинников, И. Ф. Крузенштерн, A.M. Никольский, М. И. Венюков, Н. К. Бошняк, Ж.Б. д’Анвилль, К. А, Скальковский, Ж. Кениаи, И. О. Поляков и другие.
Такая акцентировка соответствовала исходному специфическому индивидуализму Чехова, предполагающему мобилизованность, волевую концентрированность личности. В этом плане очень показательны его высказывания в письмах разных лет: «.Нужны прежде всего желания, темперамент. Надоело кисляйство». (П., 5- 345) — «Я презираю лень, как презираю слабость и вялость душевных движений» (П., 6- 326) и т. п. Личностная наце1Юнность на служение науке являла собой идеальньЙ1 вариант самореализации не только для Чехова. «Фаустовский» тип личности, представлявший, по Шпенглеру, характерную принадлежность Нового времени, переживал в последние десятилетия XIX века свой последний пик, перед тем как уступить историческое место «восстанию масс».
Усложнение и углубление представлений о человеке не вело, однако, «научную философию» к пересмотру оптимистических позиций по отношению к его месту в природном мире: параллельное углубление воззрений на природу преодолевало грозящий разрыв. Показательно название книги И. И. Мечникова, изданной в 1907 году: «Этюды оптимизма». Человек сохранял и даже усиливал свою связь с миром.
Там же. С. 138.
Приведем текст этого пись. ма, обращенного к A.C. Суворину, несколько шире: «Вы спрашиваете в последнем письме: „Что должен желать теперь русский человек?“ Вот мои ответ: желать. Ему нуж:|М прежде всего желания, темперамент. Надоело кисляйство» (П., V. 345). Здесь бросается в глаза буквально дословная перекличка с Нигиие. В книге А. Риля «Фридрих Нитгцде как худоясник и мьюлитель (СПб., 1898) обращалось особое внимание на превознесение Ницше индивидуальной волн, желания и цилировались его слова ш «Так говорил Заратустра»: «.делайте всё, что желаете, — но будьте таки. ми, которью умеют >:чслать» (с. 104). Это совпадение с Ницше представляется глубоко неслучайным для Чехова в природы. Л. Уорд, обосновав специфику и значимость его роли в общемировом развитии, тем не менее призывал: «.Вместо возвышенного парения и созерцания отдаленных целей природы, вместо того, чтобы смотреть на жизнь сверху, как на развива) огцуюся перед нами панораму, мы должны прильнуть к земле со всеми ее атрибутами и занять свое место в ряду живой армии природымы должны созергщть жизнь, как массу реальных явлений, а нас самих и наши действия, как неделимую часть этих явлений».
Такие представления находили всё более прочную опору в естественнонаучных исследованиях — например, в трудах академика A.C. Фаминцына «О психической жизни простейших представителей живых существ» (1890), «Современное естествознание и психология» (1899) и др. Ученый соглашался с «гипотезой об единстве законов, управляющих и мертвой природой, и явлениями дшзни», хотя и с ограничениями, поскольку «психическое начало проникает собою всю мировую жизнь», а что касается «мертвой, неорганической природы», то ее «психическую сторону» он считал «1юка еще не разгаданною тайной». В целом же, по мнению Фаминцына, «явления жизни и мертвой природы разнятся между собою не столько по существу, сколько по тем способам, при помощи которых мы их познаем»: «Жизнь нам более известна и знакома, чем не жизнь. Поэтому исходной точкой в исследованиях мира должна быть не мертвая природа, не инертное и косное, не то, что мы знаем лишь односторонне, а то, что обнаруживает перед нами свою внутреннюю суть, то есть — человек, как высшее, наиболее полное и несомненно познаваемое воплощение жизни на земле"'» .
В статье профессора психиатрии И. Г. Оршанского «Современное психологическое движение» осознание органичного места человека в природном мире утвермсдалось как достижение новой эпохи: «. до салюго недавнего времени, до конца XYIII века, <'.> наш духовный мир считался чем-то диаметра^ио-протгшоположнЫм послесахалинский период, когда имеи1ю воля человека являлась его основной онтологической опорой, о чем речь пойдет в дальнейшем. '°'Рус. мысль. 1889. № 12. С. 93. ол РЗ’С. мысль. 1899. № 1. Библиографический отдел. С. 3−6. Некоторые положения как книги, так и статьи непосредственно перекликаются с принципами витализма («неовитализма»): «Тлавное требование неовитализ. чкт чтобы .мы, польз}'ясь вн) треиии. м чувством, исходили из внутреннего, непосредственно доступного на. м лифа явлений для объяснения более неизвестного нам мира внешних явлений. Материализм же делает как раз обратное» (Тарханов И. Витализм // Брокгауз Ф., Ефрон И. Эгидиклопедический словарь. Т. 6 а. СПб., 1892. С. .5.50). Идея витализма, г очередной раз возродившаяся в конце XIX века и предполагавшая «коренное различие между живым и неживым» (Тимирязев К.А. О витализл’Ю // Тимирязев К. А. Соч. М., 1938. Т.5. С. 450). ио. лучила теперь особегию мощное противодействие именно потсму, что всей остальной природе и оторванным от последней" — теперь же «всякая попытка проникнуть в законы души приводит нас к природе».
Так на естественнонаучной основе развивалась идея Спенсера о том, что наши органы познания полностью приспособлены к познанию реальности'" ' (тогда как Дж.С. Милль утверждал, что мы познаем лишь собственнью ощущения). Спенсер делал при этом принципиальное ограничение: мы познаем только относительное, феноменальноесущности же находятся в ведении религии. К концу века абсолютность границы познаваемого и непознаваемого всё больше расшатывалась, в том числе и на основании соприродности человека и мира. Например, Л. Е. Оболенский в книге «Опыт примирения науки и философии (Основные начала философии)» (СПб., 1890) предлагал идею «панпсихологии» — новой «философской системы, которая обнимала бы и мир явлений, и мир вещей в себе», опираясь именно на то, что «наши ощущения, чувства, желания выражают способности нашей человеческой сущности и служат символическими знаками по отношению к суидности внешней. Обе сущности, вероятно, подобны (если не тождественны), и потому, изучая природу психологических явлений, мы всё глубже и глубже проникаем в суть вещетй»" 'л Такая аналогия легко могла становиться философской основой для эстетики символизма, но вовсе не обязательно: материализм, обходясь без метафизики, тоже проявлял способность к поэтическому мировидению. Его описание, яркое и возвышенное несмотря на критический настрой автора, находим у Е. Каро: «Это энергическое, это могущественное чувство красоты, великолепия, гармонии природы, воззрение на мир, как на огромный цветущий организм, одушевленный бесконечною и единою жизнью, развивающийся своими внутренними поступательными движениями, поднимающийся по лестнице бесконечного."'» л. «Поэзия материализма» пронизывает и сочинения К. Фламмариона. В его «астрономическом романе» «В небесах» («Urania») развиваются положения статьи Ф. .Эберти «Сверхчувственнью идеи с научной точки естествознание всё более глубоко и тонко исследовало природу как единз’ю развивающуюся структуру.
•'Рус'мысль. 1899. № 2. С. 3, 7. «.Наш познавательный аппарат всеобщих и иеобходи. мых истин, если и не соответствует действительности беззлсловно, то, являясь наследственным результатом приспособления к ее условиям <.>, с высокой степенью вероятности приближается к выражению истинного порядка вещей» (Спенсер // Брокгаз’З Ф., Ефрон И. Энциклопедический словарь. Т. 31. СПб., 1900. С. 182). л Сев. вестник. 1890. № 12. С. 131.
Каро Е. Указ. соч. С. 66. зрения"" «, отразившиеся затем в рассказе Чехова „Черный монах“. Рецензент „Северного вестника“ укорял Фламмариона за посягательства на грань непознаваемого'». Поэтический д>'х дарвинизма характеризовал его горячий приверженец Тимирязев: «Для дарвинизма эта гармония (природы. — П.Р.) нечто текучее, вечно нарождающееся, это — werdenее совершенства — это успехи исторического процесса, ее недочеты — только будущие ее задачи»" л.
Понятно, почему Е. Каро усматривал сходство материализма с пантеизмом: пантеизм наших современников есть поэтический натурализм". Это, конечно, чагце всего не пантеизм в собственном смысле — как всеприсутствие Бога, — а нечто даже прямо противоположное (недаром Чехов с иронией воспринял высказанное в критике мнение о своем «пантеизме» в «Степи»): это признание собственной, имманентной движущей силы в материи, которой человек причастен как ее высшее проявление." ''.
Так сглаживался тот конфликт материализма и «спиритуализма», об устранимости которого писал Чехов в связи с романом Бурже (П., 3- 208). Путь к его разрешению июл через одухотворение, возвышение материализма, достигаемое прежде всего благодаря познавательной активности человека. Масштабность и духовное содержание «научной философии» хорошо передается в высказывании Бокля: «В природе всё цельно, всё связано, и каждое явление составляет только часть целого, один из эпизодов той величественной драмы, театром которой служит вселенная <.> Законы природы существуют, рождаются и действуют только в уме человека» «Не удивительно, что именно успехи естествознания дали импульс для возникновения в XIX веке двух грандиозных эпопей — «Человеческой комедии» Бальзака и «Ругон-Маккаров» Золя.
Чрезвычайно характерна для своего времени статья профессора-зоолога М. А. Мензбира «Поэзия и правда естествознания» (1888), проникнутая пафосом и даже.
Рус. богатство. 1886. X? 12. См. о роли идей Эберти в творчестве Чехова в указанной статье И. В. Грачевой. См.: Сев. вестник. 1891, Хз 6. С. 108−110.
Рус. мысль. 1887, Х5б. С. 10.
Каро Е. Указ. соч. С. 64. Э. 1 еккель в ко1ще XIX века утверждал: «Пантеизм является необходимым миросозерцанием современного естествознания» (Геккель Э. Мировью загадки. М., 1937. С. 237).
Разнообразие «натуралистического пантеиз. ма», включающего, «с одной стороны, научные сочинения, по своему пафосу приближающиеся к гимнам, славящим мудрость и созидательную .чющь природы» (Ж. Миш. ле, Э. Кине), «с другой стороны — художественные произведения, ориентирующиеся на современные натурфилософские идеи и лгетоды» («Ругон-Маккары» Золя) показано в статье: Владимирова М. М. К вопросу об истоках и функциях образной символики «Ругон-Маккаров» Э. Золя // Мировоззрение и метод. Л., 1979. С. 83−97. романтикой научного творчества, прославляюгцая естествознание как путь к постижению красоты природы и даже как своеобразное художество. Его цель -«построить величайший образ, какой только доступен человеку, — образ, озшцетворяющий собою природу, — образ, к воссозданию коего стремится по-своему каждый из нас <. > Воссоздание образа природы путем постепенного примирения обобщений отдельных явлений не может не быть сочтено за одно из проявлений величайшей творческой силы человека. <. > Там нет места материализму в общераспространенном смысле, где есть стремление к воссозданию образа природы <. > Нет, напрасно меня станут уверять, что мы сухие материалисты, неспособнью воспринимать красоты природы: мы не только воспринимаем их, но даже усиливаем, открывая и освещая явления, недоступные простому наблюдателю. <. > Перед такими картинами мы не остаемся очарованными, но, в сущности, чуждыми им зрителями: перед нами, как перед творцом поэтических образов, проносится величайший строй гармонии природы <. > мы взираем на величие природы с твердою надеждой постепенно овладевать ключами к познанию ее тайн"'» '.
Как заметил Л. Д. Усманов, «эпоха не только сближала естествознание и искусство, но и связывала их в единый историко-культурный узел, создавала прочиню предпосылки для широкого взаимного использования разных областей человеческого творчества»" '. При этом «творческая сила» человека, проявляющаяся в исследовании природы, оказывается в органичном родстве с самой природной жизнью, суть которой, по определению К. Бернара, заключается в «творении" — это обеспечивает бесконечное движение науки вперед, „к неизвестному“» л Своего высшего синтеза эта двуединая творческая сила достигает в художественном творчестве, что с наибольшей полнотой было показано в романе В. Набокова «Дар».
Таким образом, к концу века складывалась новая научная картина мира, основанная на новом представлении о материи, сменившем прежнее, механистическое, «вместо дискретности на нервьи! план вьютупила континуалы-юсть, эластичность, взаимопроницаемость»" л. Это предполагало и порождало формирование нового образа человека, основанного прежде всего на его способности познания — столь же динамичного, непрерывного, одновременно относительного и.
Бокль Т. Е. Этюды. СПб., 1867. С. 204. р№с. мыс.яь. 1888. № 11. С. 1,31−132, «' Усманов Л. Д. Указ. соч. С. 72.
См.: Каро Е. Указ. соч. С. 11, 22, 24, «» Уткина Н, Ф. Указ, соч. С, 2.59. могучего. Возникало представление о движущемся единстве мира и человека, которое стало основой и чеховской художественной онтологии. Ее исходная посылкаединство человека с природным миром, обусловливающее гармоническую перспективу прогресса, который реализует потенциал как объективно-природного, так и субъективно-человеческого фактора.
При внутреннем единстве, эта онтология характеризуется существеп1юй динамикой. Первоначально у Чехова находил отклик тот аспект естественнонаучного мыгиления, который связан с признанием значимости и ответственности человека в мире. Во второй половине 1880-х годов это проявлялось в преимущественном внимании к гносеологической проблематике, в первой половине 1890-х — к этической, которая неизбежно в достаточной степени совпадает с религиозно-нравственными представлениями, не находясь в зависимости от них. В конце 1890-х годов акцент переместился на единство и стройность мирового целого, в которое включен человек. На этом, заключительном этапе можно говорить о наличии у Чехова того «космического религиозного чувства», которое, по утверждению А. Эйнштейна, «не приводит ни к сколько-нибудь завершенной концепции бога, ни к теологии» и «является сильнейшей и благороднейшей из пружин научтюго исследования».
Естественнонаучное мышление накладывает неизгладимый отпечаток на пространственные представления Чехова и принципы их художественного воплощения. К концу XIX века кантовское положение о пространстве как априорном наглядном представлении, имеющем субъективно-объективный, идеально-реальный характер, было в целом общепринято, но получало определенные корректировки. Так, Е. Спенсер в работе «Основные начала» уточнял, что априорное для отдельного индивида является результатом опыта поколений, накопленного в процессе эволюциитем самым укреплялась объективно-реальная бсгза пространственных представлений, хотя сохранялось кантовское ограничение относительно познаваемости «вещи в себе» (у Спенсера — «абсолютной реальности"'Л'). В. Соловьев (статья которого «Пространство» была включена в словарь Брокгауза и Ефрона), также сосредоточивая внимание на субъекте пространственных представлений, не соглашался трактовать его как только «эмпирического субъекта», а выносил проблему сути пространства в сферу.
Эйнштейн А. Собр. науч. тру’дов: В 4 т, М., 1967. Т. 4. С. 128. С. чг: Спенсер Г. Основные начала. С. 141. метафизики, в компетенцию «единого и <.> объективно-необходимого, самостоятельного трансцендентного субъекта».
Однако подобные уточнения не отменяли главного — тесной связи пространственной картины мира с субъективным восприятием. Развитие научной психологии егце больгие акцентировало этот аспект, прослеживая связь между движением тела в пространстве и развитием внутреннего «я» человека. При этом обпдее положение о субъективности пространственных представлений могло получать два противоположных осмысления. С одной стороны, возникало агностическое недоверие к субъективному познанию, как это сформулировано А. Волынским в статье «Критические и догматические элементы в философии Канта" — „Пространство и время могут руководить нас только в тесной сфере предхметов, как явлений, но не как веидей самих в себе. <.> Я вижу не действительный мир вещей в себе, а свои собственнью грезы и мечты. Великому художнику-человеку даны великие таланты творчества, но не дана возможность войти в царство правды, настоящей, действительной, не разукрашенной личной фантазией, не запятнанной никакою субъективностью <.> Огромный мир раскинулся передо М1юю направо и налево, без конца, без краю. Но этот мир — моя фантазия"'л“ '. Подобное мировосприятие во многом определяло чеховское творчество второй половины 1880-х годов и характеризовало не то: пл<�о героев’л» *, но прежде всего самого автора, остро переживавшего ощуи1, ение разобщенности между человеком и миром. В XX векеразвитие подобных гносеологических представлений привело к существенному редуцированию самого объективного мира в пользу субъекта.
С другой стороны, для естественнонаучного мышления субъективный фактор пространства являлся прежде всего обос 1 гованием активности 'юловека в изучении и преобразовании мира, его осмысления как закономерной и важной, творческой составляющей оби 1 еприродного целого. Такая позиция была доминирующей у Чехова и определяла особую сбалансированность объективного и субъективного начал, характерную для его творчества. Пространству, мыслимому как реальное, объективно.
Со.товьев B.C. Собр. соч. Изд. 2-е. СПб., б.г. Т. 10. С. 271−272.
Сев. вестник. 1889. № 7. С. 80, 85.
СВ. Тихомиров в уполШнавшейся вьи. ие работе писал- «от читателей чеховских произведений, равно как и от его героев, скрыта действительность в ее субстанциальности. <. > Природа <. > оказьшается пассивным зеркало. м, в которое смотрится герой и видит са. мого себя» (Тихомиров СВ. Природа в сознании героев А. П. Чехова. С. 17, 20). Такое обобщающее утверждение может быть принято, с определенными оговорка. ми, лишь для названного кризисного периода в творчестве Чехова. материальное, придает смысловую определенность субъективное восприятие, конкретизирующее общебытийную ситуацию до всякий раз новой жизненной коллизии человека и мира: таково в самом последнем отвлечении философское содержание произведений Чехова, стержень его «метасюжета». Здесь суть двусторонней «разомкнутости» чеховского творчества, которое и демократично-интимно допускает любого читателя в изображенную дейсгвительность как в знако. мую, близкую, «свою», и в то же время не позволяет о]рантип1ть интерпретацию сюжетов лишь нравственно-этическим или социально-историческим уровнем, требуя выхода на бытийный.
Как в естествознании, мир мыслится у Чехова насыщенным собственной закономерной жизнью, единым и «горизонтальным» в аксиологическом отношении, а человек — познающим и осваивающим его. На этом равновесии базируется та особая связь между субъектом и объектом, на которую в разных аспектах указывают чеховедьг Так, С. Д. Балухатый, анализируя пейзаж в раннем творчестве Чехова, писал об особо тесной связи его с психологией человека: «.Эта черта не принципиально новая в истории литературного мастерства. Но Чехов дал многочисленные и многовариантнью формы его выражения, довел этот принцип до вьюокого совершенства, <.,> Спорадический в художественной практике до Чехова, этот принцип под его пером делается универсальным и тем самым приобретает уже новые качественные черты, <.,> человеческое неотделимо от природно-пейзажного, предопределяется последнимчеловеческое, психологическое является частью мирового, равно как и мировое продолжается в психологическом"'л.
Развивая эту мысль, Н, Л. Берковский писал: «Ландшафт — образ задач, предстоящих человеку и для него неисчерпаемых, ландшафт говорит о том, чего человеку недостает, что он хотел бы иметь, порою мог бы иметь и чего не имеет. Собственно, у Тургенева, Л. Толстого, у Бунина, в стихах у Тютчева и Фета значение ландшафта то же. Но Чехов создал целый эпос с коллизиями между человеком и ландшафтом, с изображением того, сколько счастья и сколько трагизма скрыто для человека в этих коллизиях"'лл. Нри этом, особенно акцентируя, в духе своего времени, область социальных проявлений человека, столь тесное взаимодействие его с миром ученый объяснял здесь своеобразно — изжитостью социальных форм, с которыми имел дело Чехов: «.Вероятно, возраст и состояние мира, описанные им, лучше всего видны.
Балухатьий С, Д, Ранний Чехов //Ба.лухатый С. Д. Вопросы поэтики. Л. 1990, С. 151, по тому, как близко, как интимно связаны все вепди в этом мире с душой и с умом человека. <.> Сама эта манера писать мир сквозь человека, в нем живуьцего, создает чувство, что и мир этот и человек его издавна соединились друг с другом"'Л'. Однако так или иначе именно неразрывность и равноправность двух онтологических начал оказывается специфичной для Чехова.
Очевидно, она леясит и в основе отмеченного П. М. Бицилли необычно тесного слияния у Чехова «внешнего» и «внутреннего», «ландшафта» и «жанра», «прозы» и «поэзии"'л**, «физического» и «психического"'л». К той же онтологической причине восходит и подчеркнутая Н. К'!. Фортунатовым исключительная архитектоничность чеховского пейзажа., и анализируемое А. П. Чудаковым свойство чеховского повествования: «Изображение окружающего посредством того, как оно видится персонажем, рассказчиком, повествователем — через воспринимающее лицофундаментазнЛиая особенность пространственно-предметной сферы чеховского мира"'» ''.
Взгляд из конца XX столетия, отягощенного опытом модернистского и постмодернис’гского субъективизма, высвечивает в творчестве Чехова, как его главную примету, уже не столько высокую активность «воспринимающего лица», сколько непреложность объективного, самодовлеющего наличия мира, встреча, взаимодействие с которым субъекта порождает сюжетную коллизию, организует художествегидую структуру произведения. Сам А. П. Чудаков, не акцентируя и, видимо, не вполне оценивая, говорит, по сути, именно об этом: «Неожиданность чеховских начал и открытость его финалов манифестируют связь его сюжетов с потоком жизни, их „невынутость“ из него .». На значимость объективного мира у Чехова указывал в.
Берковский Н. Я. Чехов: от рассказов и повестей к драматургии // Берковский Н. Я.
Литература
и театр: Статьи разных лет. М., 1969. С. 116−117,™ Там же. С. 52, 54. лл Дальнейшее развитие этого наблюдения представляют собой исследования В. Шмидом взаимопроникновения в чеховско. м художественном дискурсе принципов прозы и поэзии.
См.: ВюПН P.M. Anton P.Cechov. Das Werk und sem Stil. Munchen, 1966. '" «Пейзаж у Чехова «выполняет функции важнейшего форлюобразующего фактора в новелле, а следовательно, становится силой, регулирующей процесс развития поэтической идеи <. > это сама поэл’ическая идея в ее са, модвижении, само])азвитии». Автор работы отмечает «формообразующую роль» чеховского пейзажа «в отношении к архитектонике произведения в целомтрадиционные отношения пейзажа с другими художественными компоненлтш оказываются «нарушенными» Чеховым: не заметить пейзажа — значит просмотреть или не понять идею всего произведения» (Фортунатов М, М, Архитектоника чеховской новеллы. Горький, 1975, С, 65),.
Чудаков А, П, Слово — вещь — мир: От Пушкина до Толстого: очерки поэтики русских классиков. М, 1992, С. 125. лл Чудаков A.n. Ninp Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1986. С. I 12. давней статье М. М. Бинков, анализируя «расхождение поэтики Чехова с основными положениями гегелевской эстетики»: если для Гегеля «в окружаюпдем мире состояний и условий не должно быть объективности, сугцественной самой по себе, независимо от субъективного и индивидуального», то у Чехова «окружающий мир противостоит индивидууму, и „объективность“ существенна „сама по себе“, независимо от „субъективности“» ''. Из этого исследователь выводил «главный предмет изображения» у Чехова — «жизнь в ее течении, как она переживается героем», «жизнь как время пребывания человека на земле»" л'. Эта мысль предполагает дальнейшую разработку и углубление: выход из сферы компетенции героя на эстетико-философский уровень автора и далее к феноменологическому осмыслению творчества Чехова.
Своеобразным отражением тенденции к исследовательской «реабилитации» и «эмансипации» объектного начала может служить статья Я. Билинкиса «Об эпичности чеховского искусства»: «Мир Чехова включает в себя человека, но не исчерпывается им, не упирается в него. Всячески и многократно предостерегая писателей, своих современников, от плоского, грубого антропоморфизма, Чехов сам ставил животных, птиц в один ряд с людьми. <.> „Мир“ у Толстого — одна из форм сугубо и исключительно человеческого существования. <.> Мир у Чехова — это все люди, со тт Глз всеми условиями их преоывания на земле. И вместе со всем, среди чего они живул» В полемическом тоне статьи угадывается назревающая неудовлетворенность достаточно заметным в чеховедении уклоном к несколько одностороннему подчеркиванию субъективности, пусть и завуалированной гносеологической интенцией.
Но очевидно, что задачей современного чеховедения, с высоты нового эпохального рубежа ищущего путей к качественному обновлению и испытывающего потребность в «-, крупнении» ракурса, может быть изучение не самого запечатленного Чеховым объективного мира (это вело бы лишь к реанимации «тематического», «идейно-содержательного» анализа), как и не познания его человеком (поскольку познание — лишь «один из видов бытия — в — мире», «модус существования"''''), а именно их смыслозаключающего единства, которое наиболее полно характеризует творчество любого писателя и которое постигается феноменологически. Для такого.
Линков В. Я. Особенности фабулы в прозе А. П. Чехова // Чеховские чтения в Я. лте: Чехов и русская литература. М., 1978. С. 75, «*Там же. С, 78, 79,.
-" ' Рус.
литература
1994. Х" р с. 156, 157. исследования не актуальным становится разграничение категорий «субъект» и «объект"'» '', заменяемые единой категорией «наличного бытия» (Хайдеггер), которую для литературоведения можно было бы, с соответствующими оговорками, заменить «картиной мира». Ее огггологически неотъемлемой принадлежностью является пространство, которое в своем художественном воплощении способно предельно наглядно представить специфический чеховский смыслообраз бытия. Категория пространства исследовательски продуктивна тем, что, отражая в себе феноменологический смысл, являет его в поддающихся анализу формах сюжетики и поэтики, в которых к тому же сохраняется отчетливая связь с эмпирической реальностью.*.
Таким образом, изменение пространственной картины мира (на более высоком уровне абстрагирования выступающей как «модель мира») может служить вполне репрезентативным эквивалентом творческого развития писателя и основой для построения его «научной биографии», передавая ее самые основные, сущностные характеристики. Фегюмено-югический по своей сути подход к творчеству Чехова, осуществляемьий через исследование пространственной картины мира в ее моделирующей функции, определяет научную новизну предлагаемой работы.
Состав элементов и параметров, которые необходимо учитывать при анализе пространственной картины-модели, разработан Ю, М. Лотманом, В. Н. Топоровым и другими исследователями (тип дискретности, мерность, ориентированность, протяженность, соотногиение подвижных и неподвижных элементов, цвето-световое и предметное наполнение, функционирование пространственных мотивов в сюжете и т. д.). Наряду с ними нам потребовалось ввести в качестве важнейшей рабочей категории понятие «основного топоса». Оно характеризует пространственный образ, отложившийся в сознании, а точнее — в подсознании писателя из впечатлений реального мира и прямо или косвенно, порой с весьма значительной степенью абстрагирования, воплощающийся в произведениях в качестве архитектонической модели. Такая модель связана с самыми масштабными природными пространствами. Долгов K.M. Феноменологическая онтология М. Хайдеггера и искусство // Феноменология искусства. М. 1996. С. 31. Это касается как отношений «писатель — .мир», так и «автор — герой», где оба сознания выступают для исследователя в смысловом единстве. л Как отметил Ю. М. Логман, «даже когда обнаруживается его функция моделирования впепространственных отношений, художественное пространство обязательно сохраняет в качестве первого плана представление о своей физической природе» (Лот.ман Ю. М. Проблема художественного пространства в прозе Гоголя. С. 418). которые наиболее полно отражают онтологические представления, ассоциируясь с «бесконечным». По словам Д.Н. Овсянико-Куликовского, человек «стоит перед бесконечным, живет на лоне бесконечного, но постигает и созерцает картину бесконечного не иначе, как противополагая ее себе, мысля ее в отношении к себе, создавая идеи, верования, образы». Такими «приближенными величинами», заменителями", которые «замаскировывают» для нас «бесконечное», ученый назьшает небо, океан, поле, лес и т. п. У Чехова такую функцию выпол[1яли степь и море, с детства вошедшие в его онтологическую интуицию. Они сменяли друг друга на разных этапах творчества, поскольку несли в себе различные смысловые комплексы. Понятие основного топоса представляет соботч синтез природной реальности, индивидуальной психофизиологии и структурно-образной художественной организации и потому весьма продуктивно для феноменологического анализа. М. О. Горячева в качестве «наиболее значимых пространственных единиц», или «главных топосов» в творчестве.
Чехова. рассматривала нечто принципиально иное, давая очень широкий и к тому же нестабильный список образов: «город, имение, деревня, дача, дорога», «город, имение, сад, деревня, дорога, озеро, степь, небо, море"''». Многие из них привлекаются нами, как и большинством исследователей, при непосредственном анализе тех или иных произведений, некогорью (как, например, имение) проспеживаются в своей чрезвычайно содержательной эволюции, но эти образы не обладают всеобъемлюиюй архитектонической значимостью. Родовая специфика (проза, драма) чеховской топологии нами учить[вается, но как второстепенная по сравнению с общими принципами пространственной организации, фундаментальными для художественного мировидения писателя.
Существенную роль в работе играет еще один своеобразный параметр, намеченный, но еще почти не разработанный литературоведением. Он связан с преобладанием того или иного способа сенсорной коммуникации между человеком и его пространственньтм окружентюм. Так, общепризнанна острота и тонкость всех видов восприятия у Буитжа'''Лчто же касается большинства других писателей, то здесь.
Овсянико-Куликовский Д. Н. Идея бесконечного в полояч-ительной науке и в реальном искусстве// Овсянико-Култп<�овский Д. Н, Литературно-критические работы. М, 1989. С.'Л4,.
Горячева М. О. Укттз. соч. С, 8, 9,. Там же. С. 8, 9.
Бунин актуализирует в своем творчестве глубинные пласты психиктг Недаром, возможно, среди чувственных впечатлений у него преобладают обоняте. тьнью как наиболее атавистичестше" (Сливицкая О.В. О природе бунинской «внешней изобразттгельности» // Рус. лит. 1994. № 1. С. 72 — 80). наблюдения разрозненны и субъективны. Например, Д. Мережковский писал об особом пристрастии Короленко к «звуковым пейзажам"'*Л. Т. Н. Печорская анализирует свойственное Чернышевскому сочетание исключителъной остроты зрения с близорукостью как во многом определяющее специфику его творчества. В Я.
Лакшин, констатируя само явление, сделал лишь общие и потому недостаточно информативные замечания относительно Чехова: «Есть писатели, которьш великолепно видят вещи. Есть и такие, которые прежде всего сльипат мир (последние часто тяготеют к драме, — так, писателем — «слуховиком» называли А.Н. Островского). Чехов всегда одновременно видит, слышит, передает очертания, запахи, краски — весь реальный облик изображаемой им сцены. Можно раскрыть книгу Чехова наугад, взять любое описание, и вы почти наверняка найдете в нем <.> строго отобранные образы зрительные <.>, слуховые <.>, передающие запах или вкус <.>. Сама конкретносяЛь восприятия помогает создать иллюзию объемности картины"''*7 Не споря в целом с этим утверждением, носящим скорее оценочньий характер, всё же уточним, что на разных этапах творчества Чехов выказывал преимущественное тяготение к визуальному или аудиальному способу восприятия мира (прочие не играли столь явно выраженной роли). В качестве примера наблюдений на эту тему (весьма немногочисленных) назовем высказывание критика Л. В. Оболенского, отмечавшего в.
Степи." «преимущественно зрительные» «физиологические влияния»., В целом же проблема еще Нс только не исследована, но даже не сформулирована. Однако наши наблюдения позволяют выявить связь между лидированием определенной формы пространственной сенсорики и общим характером творчества Чехова в тот или иной период, служащую специфическим наглядным проявлением онтологии.
Суть сопоставления двух названных способов чувственного восприятия видится нам в том, что каждый из них указывает на достаточно определенную позицию человека относительно мира. Но замечанию X. Ортеги-и-Гассета, «видение — это акт, связанный с отдаленностью, с дистанцией"''», то есть с акцеитированностью пространственного фактора. Оно фиксирует ситуацию выделенности человека из мира, независимо от конкретного характера их взаимоотношенийво всяком случае оно предполагает инициативность, активность человека. А. Бергсон подчеркнул этот Мережковский Д. Н. Рассказы Владимира Короленко // Сев. вестник. 18S9. ХЛ 5. С. 22.
См.- Печорская Т. П. Указ. соч. С. 283−284. '" л Лакшин В. Я. Толстой и Чехов. Изд. 2-е. М., 1975. С. 354.
A.n. Чехов. Его жизнь и сочинения. С. 804. аспект зрительного восприятия: «.Видимые контуры предметов — это набросок нашего возможного действия на них"'''л Слух же огралсает скорее подчиненность человека миру, включенность в него, преобладание объективных начал бытия над индивидуальной субъектностью.
Использованные в анализе рабочие категории основного топоса и сенсорной доминанты имеют методологическую значимость: они содействуют преодолению традиционного исследовательского прозтшопоставления субъекта и объекта, которое, но сути означает приписывание творчеству излишней преднамеренности, рассудочгю-волевой установки. Воссоздаваемая с иомогцью этих категорий пространственная модель мира принадлежит в равной мере художнику и миру, не принадлежа ни той ни другой стороне в отдельности, не имея никакого содержания, даже попросту не существуя при таком разделении. Предпринятое исследование ставит целью реконструировать именно эту неразрьшную слитность в творчестве Чехова мировосприятия и художественной активности, создающую — даже при значите. яьной близости нравственных, рщеологических, аксиологических позиций — неповторимую и живую гшдивидуальность, специфический «художественный .мир». Особо подчеркнем при этом, что исследовательское возвышение над разделением понятий «субъект» и «объект» принципиально отлично от бытования их в творческом сознании самого Чехова (в том числе и на проблемно-тематическом уровне), для которого именно их взаимодействие являлось источником сюжетных коллизий, на протяжении творческого развития писателя изменяя свое внутреннее соотношение.
Методологическая база работы, как это чаще всего бывает, особенно в иоследние годы, представляет собой сочетание различных подходов, в том числе и прежде всего такого традиционного, как историко-литературный, который существенно углубляется феноменологическим. Из более частных наиболее значим метод сравнительно-типологического анализа, который, по словам М. С. Штерн, является «необходимым и плодотворным инструментом исследования, действуюицтм внутри различных методологических систем. <. > Особенно продуктивным оказывается этот метод при исследовании материала переходных эпох"'''л, каковой, безусловно, является и чеховская.
Ортега-и-Гассет X. Дегуманизация искусства // Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 2,39. л Бергсон А. Творческая эволюция. М., 1998. С. 119.
Штерн М. С. Принципы повествования в прозе А. Чехова и И. Бунина (опыт типологического анализа)//Анализ художественного текста. Литературоведческие штудии. Омск, 1998. С. 7,5.
Творчество Чехова и других писателей привлекается к рассмотрению в составе и объеме, соответствующем, на наш взгляд, требованию репрезентативности. Широко используется чеховский эпистолярный материал, но преимущество в отношении смысловой содержательности несомненно отдается художественным произведениям как несущим максимально полную онтологическую информацию. Для сопоставления привлекаются произведения русских и зарубежных писателей, главным образом непосредственно значимые для самого Чехова (судя по его прямым высказываниям или по внутритекстовым признакам) или особо влиятельные в литературном процессе. Такой контекст, включающий творчество Тургенева, Достоевского, Толстого, Флобера, Мопассана, Золя, Метерлинка, Гауптмана, Шоу, Горького, Бунина и многих других, позволяет осмьюлить творческое рсгзвитие Чехова не только в его имманентной логике, но и в объективной логике общеевропейской культуры (причем не только худоясественной), стремясь к максимальной герменевтической полноте интерпретации.
На защиту выносятся следующие положения:
1. Значимость и содерлеание категории пространства у Чехова определяется прежде всего влиянием современного ему естественнонаучного мировоззрения, характеризующегося представлением о внутренней структурированности и процессуальности мира и закономерной включенности в него человека;
2. Мировоззренческая эволюция Чехова ведет к осознанию органического природно-культурного единства мира, что проявляется в темпорализации художественного пространства и интеграции как на субъектном, так и на субъектно-объектном уровне,.
3. Мировоззрение Чехова, архитектоника и поэтика его творчества предвосхищают основные тенденции утверждающейся ныне новой, синергетической картины мира;
4. Онтологическое единство мира и человека было осознано во время сибирско-сахалинекого путешествия, получившего тем самым решающее значение для становления зрелого творчества Чехова;
При это-м учитывается указание Г. Гада. мера на двойну-Ю принадлежность всякого интерпретируемого текста: «. Отдельный текст входит в свой контекст — в творчество писателя, а творчество писателя — в целое, обнимающее произведения соответствующего литературного жанра или вообще литературы <. > А с друтой стороны, этот же текст, будуга реализацией известного творческого мгновения, принад. лежит душевной жизни автора как целому» (Гадамер Г.-Г. О крзте понимания // Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 73).
5. Пространственная модель мира, являясь художественным отражением онтологии, дает объективное основание для периодизации творчества Чехова;
6. В каждьиТ: период доминирующую архитектоническую роль выполняет один из двух «основных топосов» Чехова (степь или море) и один из двух основных способов сенсорного восприятия (визуальньий или аудиальный);
7. Мировоззренческое и художественное содержание каждого периода, как и перспективы дальнейшего движения, наиболее полно проявляются в драмах;
8. Драматургия Чехова принципиально выделяется из «новой драмы» отсутствием трагизма, которое обусловлено преодолением антропоцентрического подхода, что соответствует естественнонаучной картине мира;
9. Такой онтологической позицией, характерной для всего зрелого творчества Чехова, определяется его особое место в культуре «рубежа веков» и в перспективе культурного развития XX века.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
Если бы Чехов решил в конце жизни, подобно H.A. Бердяеву, написать собственную «историю духа и самопознания"', ему тоже пришлось бы анализировать ряд этапов в развитии своего Мировоззрения, которые нам представляются следующим образом:
1. Первичная подчиненность мира монопольному субъекту. Это выразилось в сатирико-смеховой доминанте раннего творчества (первая половина 1880-х годов), отражающей непререкаемую авторитетность авторского видения;
2. Самообособление субъекта от гносеологически сомнительного мира, трагический драматизм экзистенциального сознания, проецируемый авторским сознанием на мировидение героев (вторая половина и особенно конец 1880-х годов);
3. Утверждение плодотворного контакта человека с материальным миром при активной смыслопорождающей роли индивидуальной личности. Цель и границы индивидуальной активности определяются требованием завершения полноты онтологического целого, что обусловливает этическую насыщенность послесахалинского творчества (1890−1896 годы);
4. Кризисная редукция личностного начала в мире, проявившаяся в преобладании материального пространства по отношению к пассивным героям (18 971 898 годы);
5. Онтологическая интеграция человека в мире на основе их органического сущностного единства и расширения понятия личности. Это определяет исключительную масштабность поздних произведений, где категория пространства наполняется темпоральным содержанием, отражая концепцию включенности отдельной ясизни в историчное по сути бытие (последний период).
Мы проследили эту эволюцию через анализ пространственного фактора в его творчестве, являющегося достаточно объективным и наглядным показателем мировоззренческих представлений. В целом динамика заключается прежде всего в существенном расширении пространственного объема сюжетов, связанном с усилением осуществляющейся в них миромоделирующей интенции. При этом показательно изменяется качественное содержание пространственной модели, начиная с ее тяготения, как к доминанте, к тому или другому из чеховских «основных топосов» — степи или морю. Этот выбор в самом общем виде отражает наличие (море) или отсутствие (степь) онтологической укорененности человека в мире, очевидно, что в отличие от наиболее ярко выраженного в русской литературе тургеневского «морского комплекса» для Чехова с морем ассоциируется не смерть как материальная альтернатива духовному по преимугцеству бытию личности, а общая для человека с природным миром глубинная бытийная основа. Чехов моделирует своими пространственными построениями понимание мира, во многом опирающееся на современные ему естественнонаучные представления, которью уже далеко ушли не только от вульгарного материализма 1850-х годов, но и от тех первых прорывов к научному познанию сферы духа, которые несли на себе налет мистически-сенсационного и которыми (как показал В. Н. Топоров в книге «Странный Тургенев») вдохновлялось тургеневское мировидение. Зрелый Чехов тяготел к формировавшейся на рубеже веков картине мира как сложного, но закономерного и всеобъемлющего природного единства, органично включающего в себя человека.
Объективный материальный характер мира являлся для Чехова незыблемой предпосылкой, и даже в кризисный период конца 1880-х годов проблематичной для него становится не реальность мира, а его гносеологическая иостижимость человеком. В связи с этим весьма информативным оказывается такой прослеженный нами параметр, как доминирующий способ сенсорного контакта с миром, отражающий преобладание активной (зрение) или пассивной (слух) позиции человека. В итоговой чеховской модели визуальное и аудиальное проявления человека слились в единый комплекс, соответствующий его органической включенности в мир.
Мировоззренческая эволюция Чехова была проявлением не только его индивидуального психофизического развития, но и отражением объективных процессов переломной эпохи рубежа XIX—XX вв.еков, результаты которых обобщил X. Ортега-и-Гассет- «Радикальнейший отрыв прошлого от настоящего есть факт, который суммарно характеризует наше время.»". Этот отрыв драматично отразился на сфере худолсественного творчества. «.То, что происходит с искусством в нашу эпоху, не может быть названо одним из кризисов в ряду других, — утверждал в 1917 году Бердяев. — Мы присутствуем при кризисе искусства вообще, при глубочайших потрясениях в тысячелетних его основах"'. «Кризис искусства» дал художественно-зримое вонлощение общему духовно-культурному процессу, заключающемуся, по Бердяев H.A. Самопознание: (Опыт философской биографии). М., 1991. С. 7. Л Ортега-и-Гассет X. Искусство в настоящем и прошлом // Ортега-и-Гассет X. Эстетика. Философия культуры. М., 1991. С. 308. Бердяев H.A. Кризис искусства // Бердяев H.A. О рз’сских классиках.М., 1993. С. 294. сути, в отходе от презумпции чувственно-предметной объективности мира в сторону его субъективного конструирования: «Художник пишет не предметы, им видимые, а видение само по себе. <.> Искусство полностью уходит от мира, сосредоточиваясь на деятельности субъекта"*. Так начинается трехэтапное изменение, сконцентрировавшее в себе суть многосложных культурных процессов XX века: «Сначала изображались предметы, потом — ощупдения и, наконец, идеи. Иными словами, внимание художника сначала сосредоточилось на внешней реальности, затем — на субъективном, а в итоге перешло на интрасубъективное"л.
Первый этап осуществления этой общеевропейской тенденции, современный Чехову, представлен сущностно однотипным творчеством Пруста и Бунина", заменивших — пусть в неодинаковой степени — объективный мир воспоминанием о нем. У Пруста более последовательно и заостренно осуществлена дилемма: «не вещи, которые вспоминаются, но воспоминание о вещах"'. У Бунина с помощью памяти создается нерасчленимый сплав, в котором «невозможно говорить о приоритете внешнего или внутреннего, субъективного или объективного"**.
Тема памяти характерна отнюдь не только для Пруста или Бунина: ее виртуозное развитие определило, например, практически всё творчество такой «знаковой» величины в культуре XX века, как Набоков. Обращение к теме памяти становится приемом, мотивированно реализующим настоятельную потребность художественно преодолеть самостоятельность объективного мирапотому интенсивность этой темы-приема в начальный период эпохального культурного перелома вполне понятна. В позднем творчестве Чехова мы тоже видим усиление темы памяти. Но здесь она не ведет ни к подмене объекта субъектом, ни к их неразличимости. Это обусловлено, очевидно, разным отношением к времени. У Чехова память трактуется как способ включения человека в объективное движение л Ортега-и-Гассет X. О точке зрения в искусстве // Указ. соч. С. 198. Там же. С. 200−201. Ср.: «.Идеи — тоже объекты, но только идеальные, имманентные субъекту, иными словами, интрасубъектные» (там же. С. 200). И. П. Смирнов видит закономерное явление нашего времени в том, что постмодернизм и постструктуралнзм понимают мир как. мыслительный конструкт, меняющийся от эпохи к эпохе, от дискурса к дискурсу (см.: Смирнов И. П. Указ. соч. С. 41). Если сопоставление Чехова с Буниным как представителем нового литературного поколения проводится давно и разноаспектно (хотя далеко не все возможности здесь исчерпаны), то не менее плодотворное сопоставление с Прусто. м только намечено (см.: Джексон Р. Л. Чехов и Пруст: постановка проблемы // Чеховиана: Чехов и Франция. М., 1992. С. 129 — 140). ' Ортега-и-Гассет X. Время, расстояние и форма в искусстве Пруста // Указ соч. С. 178.
Сливицкая О. В. Сюжетное и описательное в новеллистике И. А. Бунина // Рус. лит. 1999. X" I. С. 100. времени. Бунин и Пруст в самом строении своих сюжетов как воссоздания прошлого исходят из противостояния движению времени. В статье о Прусте Ортега-и-Гассет обращает внимание на чистую пространственность памяти: «.Воспоминание это спонтанное разрастание самого пространства"'. О. В. Сливицкая объясняет неизменное преобладание в бунинской прозе описательности с ее «пространственной формой» над тяготеющей к «временной форме» сюжетностью «законами памяти"'», побеждающей разрыв между динамикой отдельной человеческой судьбы и статикой вечности. В уже цитированной нами работе Д. Фрэнка именно отторжение от чреватого катастрофическими изменениями времени показано как основа для доминирования «пространственной формы в современной литературе». Однако сама эта «пространственная форма» является по существу не столько апофеозом пространственности, сколько свидетельством разведения пространства как чисто ментальной проекции и времени как объективного потока жизни.
Разрыв пространства и времени как проявление деонтологизации мира сказывается у Бунина и особенно у Пруста в нарушении органичного эпического баланса меясду фабульно-динамическим и описательно-статическим началами".
Литература
XX века пошла по пути намеренной автономизации этих начал, произвольной акцентировки того или другого. В связи с этим заслуживает особого внимания их уравновешенная слитность в зрелом творчестве Чехова. Л. С. Левитан и Л. М. Цилевич отмечают сюжетную прагматичность описательной детали у Чехова в отличие от Бунина: «Чеховская деталь максимально актуализирует сюжетные возможности <.>, воссоздавая сложную динамику жизненных процессов. Бунинская деталь <. > передает не динамику действительности, а представление о статичности жизни как ее основном сущностном состоянии"''. Таким образом, само сюжетостроение у Чехова моделирует важнейшие черты его онтологических представлений, отражая нераздельную связь статического и динамического, необходимости и случайности, мирового целого и отдельной человеческой судьбы.
Характерный для новой эпохи бунт против времени ярко проявился и у П. А. Бердяева, упоминание о котором позволит несколько прояснить вопрос о соотношении Чехова с таким значительным духовным явлением XX века, как русская Ортега-и-Гассет X. Указ. соч. С. 185.
Сливицкая О. В. Указ. соч. С. 98. «См.: Ортега-и-Гассет X. Время, расстояние и форма в искусстве ПрустаМысли о романе // Указ. соч. 176−186, 277−280- Сливицкая О. В. Указ. соч. религиозная философия. Обращение именно к фигуре Бердяева далеко не случайно, потому что его роднит с Чеховым несомненная общность личностного типа. Сказанное Бердяевым о себе вполне соответствует облику Чехова, каким он предстает из своих художественных произведений и писем, из воспоминаний современников: «Ко многому я имел отношение, но, в сущности, ничему не принадлежал до глубины, ничему не отдавался вполне, за исключением своего творчества. Глубина моего существа всегда принадлежала чему-то другому. Я не только не был равнодушен к социальным вопросам, но и очень болел ими, у меня было «гражданское» чувство, но, в сущности, в более глубоком смысле, я был асоциален, я никогда не был «общественником». Общественные течения никогда не считали меня вполне своим. Я всегда был «анархистом» на духовной почве и «индивидуалистом» «'» '. Основа близости именно в этом «индивидуализме» — сложном, внутренне драматичном и глубоко позитивном по своей нравственной сути: «Я принадлежу к тому типу людей и к той небольшой части поколения конца XIX и начала XX века, в которой достиг необычайной остроты и напрялсенности конфликт личности, неповторимой индивидуальности с общим и родовым. Было что-то личное мое в том, как я передаивал этот конфликт. И своеобразие было в том, что я не могу быть назван в обычном смьюле «индивидуалистом» и что я всегда критиковал «индивидуализм». <.> Я стремился не к изоляции своей личности, не к ее замыканию в себе и не к самоутверждению, а к размыканию в универсум, к наполнению универсальным содержанием, к общению со всем».
Но бердяевский «индивидуализм"-"персонализм», религиозный в своей основе («Христианство есть персонализм»"), имеет принципиально метафизическую ориентацию и ведет к тотальному отрицанию объективности: «Объект есть поролсдение субъекта. Лишь субъект экзистенциален, лишь в субъекте познается реальность»" '. Своим специфическим в рамках русской религиозной философии «индивидуалистическим» путем Бердяев приходит к общему для нее положению об абсолютном примате «Царствия Божия» над преходящими ценностями реального мира. Полемическая резкость его формулировок («Объективность, объектность и Левитан Л. С, Цилевич Л. М. Сюжет в художественной системе литературного произведения. Рига, 1990. С. 346−347. 'л Бердяев H.A. Самопознание. С. 9. «Тамже. С. 320−322. л Там же. С. 298. «Тамлее. С. 295. чуждость значат для меня одно и то же"'') позволяет яснее оттенить расхождение в этом вопросе с религиозной философией у Чехова, который исходил именно из незыблемой значимости самого мира. В этом плане понятно отрицательное отношение Бердяева к космизму, который он ставил в один ряд с такими явлениями неприемлемого для себя «родового миросозерцания», как «национализм, этатизм, клерикализм, <.> тоталитарный коммунизм» и др.'Л Чехов, напротив, объективно сближается с этим направлением в понимании культуры как субъектно-объектного синтеза, а мира — как перспективной природно-культурной целостности (ноосферы). Для Бердяева же сама культура — прежде всего порождение неистинного, сковывающего подлинную свободу «объективного» мира и так лее мыслится в эсхатологическом ключе: «серединное человеческое царство, царство культуры по преимуществу, начинает разлагаться и кончается"''.
Бердяев закономерно приходит к идее революции духа, призванной «опрокинуть этот чуждый мир"л». Для Чехова же связь человека с объективным, материальным миром всегда оставалась основой, базовой константой онтологииизменения касались соотношения этих сторон, но никогда не приводили к прорыву из материалистического космоса. Материальность мира не вступает для него в противоречие с активной, творческой ролью субъекта. Такого соотношения не будет уже у его младших современников — не только Бунина и Андреева, но даже Горького. Его творчество, может быть, наиболее гармонично выразило суть завершающейся эпохи — Нового времени, — полно и разносторонне передавая все три ее основных понятия: природа, субъект (личность) и культура как их совместньи! продукт, — в их противоречивом и неразрывном единствеЛ'. Но это было достигнуто потому, что на уходящую эпоху Чехов смотрел уже именно как на завершающееся целое, то есть не только изнутри ее, а с ее границы, с нового исторического рубелса.
Очевидно, что мировоззрение Чехова не только сформировалось, но и развивалось под сильнейшим воздействием естественнонаучного мышления, в разные периоды актуализируя в нем ту или иную грань. В целом эволюцию Чехова молено схематично прочертить как движение от увлечения спенсеровско-дарвинистскими идеями эволюции и естественного отбора к персоналистскому активизму и далее к.
Там лее. С. 332.
Там же. С. 32 Г '''Тамже. С. 309. Л° Там же. С. 332. См.: Гвардини Р. Конец нового времени // Феномен человека.: Антология, С. 240−296. усвоению того «» организмического" понимания окружающей человека природы"'ЛЛ, которое считается новым и в наше время, но уде достаточно ясно просматривалось как тенденция в конце XIX века. Эта последовательность мировоззренческого развития, с одной стороны, соответствовала движению естественнонаучной мысли, с другой — находила отражение в художественном движении Чехова.
Чехов указывает позитивный потенциал интегрирования личности в объективный мир. В этом он продолжает и развивает идеи «научной философии» конца XIX века и предвосхищает гуманитарную суть современного фундаментального научного переворота, в ходе которого «коренной переоценке подвергается место и самое существо научного подхода» и формируется принципиально новая картина мира, предполагающая, соответственно, «новый диалог человека с природой». Основные идеи осмысливающего эти новации научного направления — синергетикисвязаны прежде всего с «доверием» к материальному миру в его плюралистической интегральности. Рассмотренный в аспекте второго закона термодинамики, мир предстает как сложное сочетание детерминированности и случайности, способное к самоорганизации, к возникновению «порядка из хаоса"л*. Место человека в этой структуре мыслится не только как «коэволюция» с природой, но и «управление природой как особым организмом, в который включен человек"л',.
В этой перспективе особое значение обретают не только онтологические представления Чехова, получившие в его произведениях художественную плоть, но и его поэтические принципы — новаторские, но глубоко закономерные именно в ту эпоху и получающие новую актуальность в контексте современной культуры. Укаясем, в частности, на общеизвестную «случайностность» (А.П. Чудаков), оборотной стороной которой является исключительная художественная стройность целого, и на созвучное с этим замечание Л. Толстого- «Он кидает как будто беспорядочно словами и, как художник-импрессионист, достигает своими мазками удивительных результатов»" «. Эта черта поэтики связана с глубинными мировоззренческими.
Там же. С. 23.
Пригожий И. От существующего к возникающемуВремя и сложность в физических науках. М., 1985. С. 11.
См.- Пригожий И., Стенгерс И. Порядок из хаосаНовый диалог человека с природой. М., 1986.
Стенин B.C. Указ. соч. С. 20. «л Л. Н. Толстой и А. П, ЧеховРассказывают современники, архивы, музеи. С. 250. Ср.- «Он странный писатель, бросает слова как б}дто некстати, а между тем всё у него живет. И сколько у. ма! Никогда у него нет лишних подробностей, всякая или нужна, или прекрасна» (там ясе. С. 257).
401 основами чеховского творчества, к многоуровневому единству которого, как и к его «метазакономерностям» в культурном движении Х1Х-ХХ веков, открывает путь анализ «пространственной модели мира».