Странная судьба выпала на долю австрийской литературе: ей, а вернее ее историкам, все время приходится доказывать, что она не немецкая. Примерно до начала-середины 80-х годов прошлого века среди германистов было немало убежденных противников ее самостоятельности. Основные предпосылки для таких выводов — близкое соседство Австрии и Германии и, конечно же, общность языка. Но двух этих факторов оказывается явно недостаточно, если рассматривать национальную литературу той или иной страны в неразрывной связи с ее историей, культурными традициями и особенно с процессом формирования национальной идентичности ее жителей.
Вряд ли сегодня кто-то станет спорить с утверждением, что австрийцы и немцы — разные народы. Хотя в истории XX века и были тяжелые для Австрии периоды, когда этот факт не казался столь уж очевидным. В течение одной только его первой половины австрийская идентичность пережила несколько глубочайших кризисов. За время существования Габсбургской империи, занимавшей чуть ли не половину Европы, австрийцы (если считать таковыми жителей немецкоязычного «сердца» этого разношерстного «колосса») привыкли ощущать себя гражданами великой, может быть, даже величайшей державы. В 1918 году она распалась, и ничего кроме нескольких собравшихся вокруг Вены провинций и все более идеализируемых образов от нее не осталось. Можно себе представить чувство потерянности, переживаемое тогда ее жителями: многие в ужасе называли страну кровоточащим обрубком и никак не могли смириться с тем, что теперь она — ничего не значащая точка на карте земного шара. Потом были годы гражданской смуты и не особо успешные попытки установить в стране собственно австрийскую националистическую диктатуру, по типу итальянской. 1938 год принес большие надежды: страну взяли в третий рейх, она снова стала частью чего-то очень сильного и значительного. Нужно только было разыгрывать из себя немцев, закрыв глаза на то, что по сути своей австрийцы были культурным сплавом самых разных народов, некогда входивших в их империю. Кто-то искренне вживался в новую роль, а кто-то относился к этому как к игре, сулящей, впрочем, комфортное существование. Но ставка на немцев оказалась ошибочной.
Май 1945 года, и правда, стал для Австрии в буквальном смысле слова часом «ноль». В плачевном состоянии находилась и сама страна, и национальное самосознание австрийцев. Заново нужно было отстраивать не только экономику, но и само государство, его концепцию и национальную идеологию. Немецкая идеологическая машина изрядно поработала над умами жителей «Восточной марки», как называли Австрию в третьем рейхе. Социологический опрос, проведенный спустя десять лет после войны, показал, что более сорока процентов австрийцев по-прежнему считают себя принадлежащими к немецкой нации.1 Работа в обратном направлении началась сразу же после так называемого освобождения: идеологи новой республики стремились доказать своим согражданам, что австрийцы — особая нация, со своей особой судьбой и культурой, ничего общего, кроме языка, с немецкими варварами не имеющая. С подачи держав-победительниц Австрию объявили первой страной-жертвой гитлеровской Германии. Официальной историографии пришлось надолго закрыть глаза на то, что пресловутый аншлюс на самом деле не воспринимался большей частью австрийцев как насильственная акция: немцев ждали и возлагали на их приход большие надежды, а потому и встречали их войска с нескрываемым воодушевлением. Причем одними лишь эмоциями и надеждами дело не ограничилось: австрийцы активно воевали на стороне фашистов, массово вступали в национал-социалистическую партию и, что самое прискорбное, внесли немалую лепту в нацистские преступления. На территории крошечного государства, население которого составляло лишь 8,5% всего населения третьего рейха, располагалось 47 концлагерей и не было ни одного.
1 Menasse R. Das Land ohne Eigenschaften. Essay zur osterreichischen Identitat. Wien, 1992. — S. 23- из них, где бы на руководящих постах не сидели австрийцы. Половина всех убитых за годы холокоста евреев была уничтожена по приказам австрийских 2 военачальников.
Однако какого-либо глубокого покаяния, «проработки» комплекса коллективной вины и ответственности за недавнее прошлое в Австрии — в отличие от той же Германии — не случилось. Новое послевоенное государство строилось на принципах бесконфликтности, консолидации всех ради общего дела, на продолжении старых добрых традиций, прерванных черными годами варварства, но сохраненных благодаря внутренней силе духа австрийского народа. Особая роль в формировании нового австрийского самосознания отводилась образу ушедшей габсбургской Австрии. Времена империи преподносились как некий золотой век в истории страны, когда она была великой державой, в которой царили стабильность и спокойствие, процветали искусства и ремесла. Современные жители маленькой послевоенной страны не должны были забывать, что являются наследниками той мифической, переставшей существовать в реальности, но живущей в их коллективной памяти державы. Получилось так, будто целый народ в одночасье переодели из черной нацисткой униформы в национальные костюмы добропорядочных бюргеров, тирольских охотников и каринтских крестьян. Но ведь в головах людей от этих переодеваний ничего не изменилось.
Следствием этой установки на светлое будущее при одновременной привязанности к «старому доброму» прошлому был глубокий консерватизм всех общественных и культурных сфер.
Одну из главных ролей в формировании официальной версии национального самосознания австрийцев государство отвело художественной литературе. Как пишет известный австрийский германист Венделин Шмидт-Денглер, никогда еще за всю историю существования Австрии литература не играла такую значительную роль во внутренней.
2 HaslingerJ. Politik der Gefiihle. Ein Essay flber Osterreich. Darmstadt, 1987— S.134- культурной жизни и в формировании национальной самоидентификации австрийцев, как после 1945 годаво все прочие периоды истории страны — несмотря на мировую известность целого ряда австрийских писателей — эта роль принадлежала скорее музыке и театру.3.
Поддержкой государства на первых порах пользовались писатели и произведения совершенно определенного плана: «на ура» шли идиллические картины деревенской жизни или героического послевоенного строительства, философские или религиозные реминисценции, изображение духовной силы и мудрости простых людей, живущих в гармонии с родной природой, связанных со своими корнями, родной землей и исполненных верой, выраженной в наивно-простонародном варианте католической традиции. По сути, это были официальные литературные каноны предыдущих авторитарных периодов в истории страны. Неслучайно многие литературные знаменитости тех лет начали свою карьеру в 1930;е, когда в Австрии правил собственный так называемый австрофашистский режим, а продолжили с не меньшим успехом уже при режиме немецко-фашистском. Ни о какой саморефлексии, осмыслении уроков истории, анализе черт национального характера, пристрастной оценке того, что за государство получается у его архитекторов, и речи быть не могло. Нужно было созидать, а не подвергать сомнению, строить как строится, времени на критический анализ, разрушение и переделки не было. Литераторы молодого поколения, писавшие в современной или даже экспериментальной манере и пытавшиеся дать критическую оценку окружающей их действительности, безуспешно помыкавшись в родных пенатах, отправлялись завоевывать гораздо более развитый и идущий в ногу со временем книжный рынок ФРГ.
Постепенно стала вырисовываться двуликая сущность нового государства. В 1950—1960;е уже было понятно, что оно живет одновременно в двух параллельных ипостасях: одна из них экспортная, другая.
3 Schmidt-Dengler W. Einleitung. I I Die Ostereichische Literatur seit 1945: Eine AnnSherung in Bildern. // Hg. Kaukoreit V., Pfoser K. Stuttgart, 2000. — S. 17- предназначена, так сказать, для внутреннего потребления. Первая представляла образ приветливой и гостеприимной, почти сказочной страны, эдакого опереточно-бисквитного рая, как называли Австрию сами австрийцы, страны пышных барочных фасадов, Венской оперы и филармонии, знаменитых балов и вальсов, родины Моцарта и одноименных конфет, горных курортов, лучезарных лыжных инструкторов и добродушных крестьян в тирольских шапочках. Параллельно с ней существовала вторая ипостась, реальная, повседневная, та, которая открывалась при взгляде изнутри, а не из-за границы. Этот ракурс являл собой мир застойный, застывший, лишенный какой-либо общественной динамики и развития. Маленькая, тесная, символично замкнутая со всех сторон высокими горами страна, в которой царили жесткие нормы и консервативные взгляды, упорядоченная и затхлая атмосфера, пронизанная «коричневыми» ниточками не выкорчеванного фашизма и антисемитизма. Именно такую страну описывали в своих произведениях писатели послевоенного поколения, те, чье детство пришлось на годы войны, а молодость или зрелость на 1970;е. Были среди них и Бахман, и Хандке, и Бернхард, в те годы более известные за рубежом, чем на родине.
Литераторам молодого поколения окружающая жизнь казалась скучной и бесперспективной, поэтому основным жанром тех лет стала так называемая антипатриотическая литература (Antiheimatliteratur), аналог нашей деревенской прозы, а главным художественным направлением — новый субъективизм. Для антипатриотической литературы было характерно изображение гнетущей, безрадостной жизни австрийской провинции, особенно самых несчастных и забитых ее представителей: замученных жестоким воспитанием детей, задавленных повседневными тяготами крестьян, батраков и рабочих. А для нового субъективизма — чрезмерная концентрация на «самокопаниях» и переживаниях не вписывающегося в окружающий социум героя, на мельчайших подробностях его внутреннего мира, который представлялся намного интереснее мира внешнего. О поиске далеко идущих выводов или глубоко лежащих причин авторы особенно не заботились. Главным для них было — показать сермяжную правду в противовес идиллическим экспортным образам.
К началу 1980;х новый австрийский послевоенный дом был окончательно построен. Все говорило о том, что Австрия стала пусть маленьким, но полноправным и уважаемым игроком на международной арене. Она даже нашла для себя вполне достойную «должность» своеобразного посредника или моста между Западом и Востоком, между романо-германским и славянским мирами. Подспудный страх, что какая-нибудь из держав-победительниц вдруг припомнит прошлое и одним махом сотрет границы крошечного государства с лица земли, кажется, окончательно прошел. Наконец-то все поняли, что Австрия — это всерьез и надолго.
И именно в это период — в начале 1980;х — в сложившемся австрийском микрокосмосе начинается брожение: казалось, будто австрийское общество отпустило вожжи и позволило себе расслабиться: раз уж в его существовании больше никто не сомневается, то теперь можно было не строить из себя перед всем миром правильного отличника с прилежным поведением, а принять более естественную, живую позу. Гладко отреставрированные фасады австрийского государства сияли свежими красками, но больше не могли сдерживать и скрывать подспудных процессов, происходивших в той, другой, не экспортной Австрии. Страну сотрясали громкие коррупционные скандалы. То тут, то там что-то взрывалось или поджигалось — то усилиями арабских террористов, то доморощенными неофашистами. С политической сцены неожиданно ушел социалист Бруно Крайски, стоявший во главе государства долгие 13 лет. Перемены были неизбежны, но никто не знал, какие — к лучшему или к худшему. Помимо отставки бундесканцлера самым волнующим событием 1983 года стал визит Иоанна Павла II. Римские понтифики не посещали Австрию с 1786 года. Приезд Папы австрийцы восприняли как наивысшее признание международного реноме их страны — факт, в идеологическом плане, наверное, даже еще более важный, чем объявление Вены третьей столицей ООН.
В 1984 вся Австрия сплотилась вокруг идеи блокировать строительство гидроэлектростанции в заповедном местечке Хайнбург: на демонстрации протеста выходили по 40 тыс. человек, и строительство отменили. Австрийцы, действительно, чувствовали и вели себя как единая нация. Страна ожила. Газеты стали интересными, их читали как остросюжетные детективы с продолжением.
Заскучавшей, было, литературе впору стало подтягиваться за прессой и публицистикой — что она и не преминула сделать. Субъективистские путешествия вокруг собственного носа больше никого не интересовали. Бессобытийность антипатриотической литературы — тоже. Спросом стали пользоваться путешествия в другие миры, эпохи и страны. Если же речь шла об Австрии, то в цене была злободневность, привязка к конкретным, узнаваемым современниками событиям и актуальным проблемам. Произведения строились на интригах, ярких событиях, интеллектуальной игре с читателями. Особую роль в них стали играть мифологические образы и сюжеты: облаченные в современные одежды или же наоборот, пересказанные на современный лад, они помогали лучше разобраться в конкретных политических, да и просто жизненных проблемах и коллизиях, увидеть их весомость и значимость и даже придавали им вневременный, эпический характер.
Впрочем, мифы все-таки грозили отходом от реальности, а в середине 1980;х делать этого не стоило — настолько она становилась знаковой и судьбоносной. Особенно показательным в этом отношении оказался 1986 год, когда на президентских выборах победил скандальный кандидат Курт Вальдхайм. Скандальный, потому что в ходе предвыборной кампании выяснилось, что претендующий на президентство в демократичной и высококультурной стране человек в годы второй мировой войны служил в одном из штабов СС. Австрийское общество разделилось на яростных противников Вальдхайма (их было меньшинство, но среди них были почти все видные деятели культуры и искусства), и преданных его сторонников, благодаря которым Вальдхайм и победил. Для этого большинства он был типичным воплощением австрийской судьбы — их собственной, или судьбы их отцов и дедов. Пришло время сказать вслух о том, что никто из этих людей, простых граждан Австрии, не видел за собой вины, — наоборот, все испытывали чувство досады за то, что долгие годы приходилось скрываться и притворяться, строить из себя жертв нацизма, в то время как они были просто проигравшими солдатами, честно сражавшимися и выполнявшими свой долг. «Я просто выполнял свой долг!», «Право руля!» и «Сколько можно?» (в смысле: сколько можно возвращаться к теме преступного прошлого) — таковы были предвыборные слоганы Вальдхайма.
Надо отдать должное австрийцам: они отстояли своего кандидата несмотря ни на что — ни на активное вмешательство мировой общественности, ни на еще более активные протесты и выступления всевозможных антивальдхаймовских обществ и комитетов, создаваемых в тот год по всей стране, ни на многочисленные публикации, дебаты и передачи, организованные так называемыми мнениеобразующими персоналиями — особенно писателями и журналистами. Через сорок с лишним лет после «часа ноль» австрийское общество достигло необходимой степени зрелости, чтобы открыто заявить миру о своей позиции, о своем отношении к военному и нацистскому прошлому родной страны, совершенно не опасаясь того, что позиция эта миру может и не понравиться. Вот когда тема прошлого стала, действительно, центральной темой многих публицистических и художественных произведений в Австрии.
Литература
взяла на себя роль врачевателя общества, пытаясь раскрыть и проанализировать фашистское прошлое страны, показать степень зависимости современников от него, понять причины, по которым это прошлое продолжало жить в умах людей.
Эти попытки в свою очередь неизбежно вели и к рассуждениям о сущности национального характера австрийцев. Случай с Вальдхаймом показал, что они, видимо, стали неким единством, способным заявить о себе и выступить единым фронтом, но четкого вербального определения, перечня характеристик у этих принадлежащих единой нации людей не было. Ясно было только одно: ничего общего с персонажами рекламных туристических проспектов они не имели. Писатель Роберт Менассе в своей книге «Страна без свойств» рассказывает об одном анкетировании, проведенном в Австрии в конце 1980;х: участникам было предложено закончить фразу «Мы единая нация, потому что». Большая часть дала весьма лаконичный ответ, не вдаваясь в аргументации: «Мы единая нация, потому что мы — австрийцы». Однако, объяснить, что стоит за этим определением, никто не смог.4 Ответ стала искать художественная литература и эссеистика.
До середины 1980;х в основе большинства рассуждений и раздумий об австрийской сущности лежал так называемый «Габсбургский миф» — некий комплекс принадлежности к великой, незыблемой, высококультурной, счастливой, — словом, почти сказочной — стране, образ которой сохранился в коллективной памяти австрийцевкомплекс, живущий в их сознании и провоцирующий ситуацию своеобразного двоемирия, когда параллельно реальной жизни в маленькой стране с реальной историей — часто, увы, не героической и не значительной — существует та духовная родина, прекратившая свое существование в этом мире и продолжившая его в мире идей, распространяя свое влияние теперь уже оттуда. Затем ракурс рассуждений об австрийской сущности сместился. Идея о ее дуалистичности осталась, но теперь основной акцент делался на скрытой, иррациональной, темной стороне австрийской души, на ее «потайных комнатах» и «бесконечных подвалах», а не на призрачных замках и дворцах, незримыми ниточками связанными с уютными и прочно стоящими на земле домиками. Вообще, комнаты и подвалы — наиболее часто встречаемые метафоры у.
4 Menasse R. Das Land ohne Eigenschaften. Essay zur Osterreichischen Identitat. Wien, 1992. — S.26- большинства авторов, берущихся рассуждать об «устройстве» австрийского сознания. Известный австрийский психоаналитик Эрвин Рингель в своей книге «Австрийская душа», к 1986 году выдержавшей восемь изданий, приводит слова голландского композитора Бернарда ван Беурдена, сказанные им в 1979 году: «Австриец живет в двух комнатах. Одна — милая, светлая и прибранная. Другая — темный, уходящий в бездну подвал».5 Рингель утверждает, что ни в одной стране мира неврозы не цветут столь пышным цветом, как в Австрии, потому что в традиции австрийского обществазагонять все свои комплексы и проблемы подальше, в глубины своего я, надевая маску внешнего приличия и благополучиямолчать и делать вид, что ничего не происходит, вместо того, чтобы разбираться с проблемой: «То, что мы так хорошо и интенсивно усвоили еще в детстве, а именно — вытеснение, мы последовательно продолжаем практиковать и будучи взрослыми, и нас совершенно справедливо можно было бы назвать обществом вытеснения. [.] В подавленных, фрустрированных людях, в которых эти признаки отчаяния пестовались с детства, конечно, в этих людях медленно тлеет ненависть. Долгое время она остается тщательно спрятанной и запертой во второй комнате, но случайно роковым образом может прорваться наружу».6.
С такими обидными ярлыками, как «нация забвения» и «нация молчания» стала бороться прежде всего художественная литература. Авторам пришлось углубляться в тайники австрийской души, изучать и исследовать спрятанные там комплексы, травмы и обиды. Все рассуждения об австрийской сущности сводились к двойственности и расплывчатости, дать четкое определение не получалось, но процесс поиска шел перманентно.
Писательница Инге Меркель говорит об австрийской сущности как о чем-то призрачном, бесформенном, аморфном, и потому под влиянием разных обстоятельств способном принимать различные ипостаси — от самых благородных до самых низменных: «Когда я пытаюсь представить себе.
3 Ringel? Die Osterreichische Seele. Zehn Reden tiber Medizin, Politik, Kunst und Religion. Wien, Koln, Graz, 1986. —S.12.
6 Там же, S.13,27- наиболее адекватное воплощение нашей страны, то видится мне отнюдь не добрый генийневольно передо мной возникает призрачный, ускользающий образ какого-то существа, напоминающего то ли кобольда, то ли демона, одного из тех символических изображений обмана и заблуждения, что прячутся в каменных складках готических соборов между ангелами и чертями, не принадлежа ни тем, ни другим. [.] Твари двусмысленные, с нечеткой формой, с неясным духом. Ни хорошие, ни плохиесомнительные, не воспринимаемые всерьез. [.] Отсутствие ясности, флер сомнительности отразился и на характере этой страны, и на характере ее жителей, который может проявляться совершенно по-разному: ветреное легкомыслие чередуется с погруженным в себя унынием, и на этой зыбкой почве одинаково процветают как высочайшие таланты, так и нижайшие мерзости. [.] На такой почве не может быть твердых норм, ни моральных, ни мировоззренческих. Все кажется подвешенным в воздухе, зыбким и временным". Эти рассуждения по смыслу в чем-то схожи и с попытками Роберта Менассе дать определение сущности Австрии, правда, они у него пронизаны духом едкой иронии: «Реальность в этой стране скроена таким образом, что любое явление, не нарушая своей целостности, переходит в свою противоположность и в ней растворяется, и лишь виртуально существует как-то, что подразумевалось изначально. Австрия стряхнула с себя свою историю и тем не менее продолжает жить за счет своей музейности. Австрия выработала такое понятие национального, которое базируется на отрицании всех существующих классических определений нации, в результате чего окончательное становление австрийской нации свелось к отказу от национального. Австрия сумела создать общественный дискурс, для которого характерно никогда не говорить то, что подразумевается и наоборот, — из-за чего все приобретает некое символическое значение, по возможности скрывающее значение истинное.
7 Merkel I. An jene Osteireicher, die es ablehnen, zur «Mehrheit» zu gehOren. // Reden an Osterreeich. Schriftsteller ergreifen das Wort. // Hg. Jung J. Salzburg, Wien, 1988. — Sropax. 103,104- Действительное становится нереальным, а нереальное — действительным".8 Й. Хазлингер, полемизируя с австрийским историком Антоном Пелинкой, который увидел в фашизме — в том числе и в фашизме австрийском — проявление заложенной в человеке тяги к самоуничтожению, считает склонность своих соотечественников к фашизму прямым следствием мифологичности сознания. По Хазлингеру, такое сознание склонно делить мир на своих и врагов и видеть себя одновременно и в роли ненавидящей обидчика-врага жертвы, и в роли героя, восстанавливающего низвергнутую врагами справедливость.9 Литературовед Клаус Цайрингер вообще считает такие свойственные мифологической реальности черты, как метаморфозы, переходы одного в другое, превращения, двусмысленные состояния, когда «никто не есть то, что он есть, или, по крайней мере, есть одновременно все сразу», наиболее характерными мотивами современной австрийской литературы, и шире — наиболее характерными чертами австрийского мироощущения.10.
К определению собственной идентичности подстегивало и другое неминуемо надвигающееся событие: вступление Австрии в ЕС. Грядущая интеграция в некий гораздо более мощный, чем отдельно взятые страны, межгосударственный институт, казалось, грозила потерей самобытности. Но в чем она выражалась, эта самобытность? Что в ней было настоящим, реально существующим, а что надуманным, искусственно созданным в пробирке послевоенными идеологами? Что было бы не жалко и утратить, а что не мешало бы сберечь и сохранить?
К середине 1990;х новая мировая система стала привычной. И хотя никакого моста между Западом и Востоком в лице Австрии уже было не нужно, страна по-прежнему сохраняла свое культурное и политическое, а главное, туристическое реноме, став полноправным членом ЕС. Рост профашистских и консервативных настроений говорил о том, что в головах.
8 Menasse R. Das Land ohne Eigenschaften. Essay zur Osterreichischen Identitat. Wien, 1992. — S. 74,93;
9 HaslingerJ. Politik der Gefuhle. Ein Essay fiber Osterreich. Damistadt, 1987. — S. 130;
10 Zeyringer K. Innerlichkeit — Offentlichkeit. Osterreichische Literatur der 80er Jahre. Tilbingen, 1992. — S. 257- ее жителей кардинально ничего не изменилось, несмотря на все старания общественных врачевателей, и литераторов в том числе. Хотя большая их часть продолжала заниматься австрийской идентичностью. Теперь, правда, они уже не столько изучали эту идентичность, искали корни и причины тех или иных ее свойств в надежде проработать их и исправить. Теперь идентичность констатировали как окончательно сформированный и, увы, безнадежный факт, ничего кроме отвращения не вызывающий.
Австрийскую литературу середины 1990;х отличает мрачный, пессимистичный настрой относительно духовных основ страны и будущего ее проклятых историей жителей. Особенно отчетливо эта тенденция проявилась в 1995 году, когда литература из Австрии была объявлена главным гостем Франкфуртской книжной ярмарки и почти все австрийские авторы постарались представить к этому событию свою очередную новинку. Разумеется, пессимистически окрашенная австрийская проблематика не была единственной составляющей австрийской литературы 90-х годов XX века. Она, как это свойственно любому живому культурному процессу, полна разнообразия, касающегося и выбора тем, и художественных техник. И все-таки один из центральных ее нервов, наиболее заостренных и для самих же авторов наиболее мучительных, заключается в явном или подспудном проявлении так и не искупленного прошлого в настоящем — причем далеко не только в форме давящих воспоминаний или грозных видений, мучающих участников или свидетелей тех событий, гораздо чаще — в виде трансформаций и метаморфоз сознания и поведения у людей, рожденных после 1945;года. Выросшие в нездоровом духовном климате, в стране с «нечистой совестью», они становятся ее заложниками и тщетно пытаются нащупать путь к обретению собственной идентификации, к более-менее четкому определению, кто такие австрийцы, и до какой степени они, люди нового времени, могут причислять себя к ним.
Кристоф Рансмайр (Christoph Ransmayr, род. 1954) на сегодняшний день один из наиболее видных и значимых австрийских прозаиков. Он выступил на литературном поприще в начале 1980;х — как раз на волне общего оживления литературного процесса в Австрии. Правда, ситуация в современном австрийском обществе, похоже, Рансмайра не занимала: действие его первого романа, «Ужасы льдов и мрака» (Die Schrecken des Eises und der Finsternis, 1984) большей частью происходит в самых высоких северных широтах, в районе Земли Франца-Иосифа. Формально роман посвящен истории и приключениям австро-венгерской экспедиции Вайпрехта-Пайера, открывшей в конце XIX века этот заполярный архипелаг. С современностью события столетней давности связывает линия главного героя — вымышленного жителя Вены начала 1980;х, отправившегося по следам той экспедиции и пропавшего во льдах. Критика отнесла роман к приключенческому жанру, хотя в гораздо большей степени это произведение носит философский характер. Рансмайр рассуждает здесь о правде и лжи истории, о том, как рождаются мифы о героях отечества и первооткрывателях, не имеющие ничего общего с далеко не героической реальностью. Но рождение героико-патриотических мифов далеко не единственная тема, затронутая в этом романе. Земля Франца-Иосифа описывается Рансмайром как символ Габсбургской империи, навсегда канувшей в Лету, но продолжающей жить в головах людей в виде идеи и мистическим образом определяющей их поступки. Сила этой идеи подчинила себе жизнь главного героя романа и заставила его отправиться в Арктику — то ли навстречу своей гибели, то ли навстречу с самим собой.
Поиск своего истинного «я», взаимоотношения человека с историей и мифом о ней, Австрия как идея, живущая в головах людей, — все эти темы как раз попадали в поле начавшегося с приходом 1980;х дискурса об австрийской идентичности, и Рансмайр одним из первых ощутил витавшую в воздухе потребность разобраться в этих вопросах.
Два следующих романа писателя, созданных в рассматриваемый нами период, «Последний мир» (Die letzte Welt, 1988) и «Болезнь Китахары» (Morbus Kitahara, 1995) буквально пронизаны австрийской проблематикой тех лет и австрийским мироощущением — как это ни парадоксально звучит на первый взгляд. Парадоксально, потому что название страны «Австрия» Рансмайр провокационным образом нигде в них не упоминает, а место действия переносит в фантастические, выдуманные по собственному творческому произволу миры.
Художественная реальность романа «Последний мир» номинально перенесена автором в Римскую империю эпохи Овидияна самом же деле она находится вне времени и, как лоскутное одеяло или картинка в калейдоскопе, состоит из хорошо (или не очень) узнаваемых реалий самых разных времен — от Античности до наших дней. Снова никакого реализма в буквальном смысле этого слова, никакой «правды современной жизни» — зато схвачена сама ее суть. И несмотря на то, что эта самая современная, актуальная жизнь находится за рамками текста как такового, читатель постоянно соотносит с ней все изображаемое и происходящее, проводя аналогии и выстраивая параллели. Привязка сюжета романа к античным мифам подчеркивает, что перед нами модель — по сути, модель всех основных составляющих жизни австрийского общества конца 1980;х и одновременно своеобразная энциклопедия всех основных литературных жанров и тем этого периода: здесь есть и описание суетной жизни в мегаполисеи рассказ о существовании модного писателя в тисках современного книжного рынкаи страницы, посвященные взаимоотношениям художника и властии вставная новелла о муках совести участника некой давно минувшей, почти сказочной войныи описание жизни в захолустном провинциальном городе, куда по сюжету попадает главный герой. Он думает, что ищет исчезнувшую книгу — «Метаморфозы» Овидия — а на самом деле, как и герой предыдущего романа, находится в поисках самого себя, прислушивается к собственному я и начинает выражать его, думая, что записывает рассказы местных жителей. Прозрение героя наступает в самом конце, когда на город, где он поселился, обрушивается волна природных катастроф и бедствий, которые никто из местных обывателей словно бы и не замечает. Они просто продолжают жить привычной жизнью как ни в чем не бывало — и такая позиция этих слегка замаскированных под героев древнеримских мифов персонажей недвусмысленно похожа на типично австрийскую, выработанную за годы всевозможных пережитых потрясений: любая катастрофа оборачивается лишь очередным началом.
Последний мир" несмотря на название и вселенский крах в конце пронизан не столько апокалипсическими настроениями, сколько духом перемен. Главный его лейтмотив — метаморфоза. Рансмайр снова чутко уловил не только австрийское, но и общее настроение, царившее в Европе на фоне великого слома мировой системы в конце 1980;х. Роман имел оглушительный успех и был признан лучшим европейским романом 1988 года.
Третий роман Рансмайра, «Болезнь Китахары», появился только через семь лет, в 1995 году, как раз на волне безнадежного пессимизма, захватившего тогда австрийскую словесность. В этом произведении снова создан в высшей степени условный пространственно-временной континуум: действие происходит через 20 лет после некой войны, за участие в которой наказаны жители некоего высокогорного селения. Ассоциации с Австрией и Второй мировой войной возникают сами собой, но автор этих слов нигде не упоминает. План Стелламура, согласно которому селение будет ввергнуто в средневековье, а потом в каменный век, заставляет вспомнить план Маршалла — только с точностью до наоборот. Критики говорили об альтернативном варианте послевоенной истории. Хотя на самом деле Рансмайр применяет здесь несколько другой алгоритм: на созданный о послевоенных годах возрождения Австрии официальный исторический миф он придумывает свой собственный, с приставкой «анти».
Неправдоподобность последнего неожиданно высвечивает несостоятельность того первого, официального.
Рансмайр и в этом романе исследует взаимоотношение личности и некой идеальной сверхсилы — на этот раз силы неискупленного прошлого, которая постепенно трансформирует главного героя: он, казалось бы, никакого отношения к этому прошлому не имеет и ничего о нем знать не знает, но тем не менее становится его заложником и жертвой. В «Болезни Китахары» на вечную связь с темной стороной истории обречены не только главный герой и другие жители наказанного селения (Австрии), с ней не расстался и весь остальной мир. Преступное прошлое продолжает жить в этом мире в несколько замаскированном виде, но не меняя своей сути, и лишает его будущего.
Даже такой беглый обзор трех этих романов показывает, что их автор — не просто немецкоязычный писатель, создающий отрешенные фантастически-философские романы. Рансмайр писатель австрийский, сформированный австрийским культурным и историческим контекстом и традицией. Конечно, в его романах нет реалистичных зарисовок, тем более злобы дня и репортажности. Он не персонифицирует своих героев, не углубляется в их психологию, тем более в подсознание, что в общем для современной австрийской литературы не типично: большинство австрийских писателей, наоборот, похоже, чувствуют себя прямыми наследниками 3. Фрейда. Рансмайра больше интересуют пути и модели, а не частные случаи, исповеди и откровения. У Рансмайра особый взгляд: он смотрит на ситуацию как будто не изнутри, как большинство его коллег, а со стороны, не критикует, рассматривая частности, а рассуждает о сути. Эта особенность, кстати, отражается и в фактах его биографии: с 1994 года писатель существует вне замкнутого австрийского пространства, он уехал из страны и живет в Ирландии, в уединенном поселке на скалистом берегу Атлантикикроме того, Рансмайр много путешествует по самым отдаленным и экстремальным точкам земного шара, проводя в общей сложности по полгода вне дома. И тем не менее он продолжает оставаться австрийским автором, что в какой-то степени подтверждается и высоким общественным авторитетом, которым он пользуется у себя на родине: в 2001 Рансмайр был награжден театральной премией имени Нестроя, в 2004 — государственной литературной премией Австрии — и это несмотря на несколько отстраненную позицию, совершенно не соответствующую законам современного книжного рынка, где любой литератор волей-неволей вынужден постоянно заявлять о себе тем или иным способом.
•к-к-к.
Творчество Рансмайра изучено пока очень мало. В основном литература о нем представлена в виде отдельных статей, посвященных различным литературоведческим или философским аспектам в том или ином его произведении. Работ, изучающих сразу несколько произведений, насколько нам известно, на настоящий момент не существует. Равно как и не было до сих пор попыток выстроить его произведения в некую целостную парадигму, тем более — вписать их в австрийский литературный и окололитературный контекст.
Вышедший в свет в 1984 году первый роман Рансмайра «Ужасы льдов и мрака» был встречен лишь небольшой волной газетных и журнальных рецензий. Историки современной австрийской литературы обычно упоминают его как пример «новой жанровой волны» середины 1980;х годов, для которой был характерен резкий рост интереса к захватывающим сюжетам, путешествиям в дальние страны и в прошлое и открытиям иных миров. Серьезных литературоведческих исследований, насколько нам известно, этому произведению посвящено не было11. Между тем, такое исследование не было бы лишним, во-первых, потому что роман этот нельзя назвать просто приключенческим: его проблематика лежит гораздо глубже. А во-вторых, потому что в нем уже довольно четко сформирована творческая.
11 За исключением работы Р. Нетерзоле «Маргинальные топологии: пространство в „Ужасах льдов и мрака“ К. Рансмайра», опубликованной в журнале Modern Austrian Literature, малодоступном не только в России, но и в Европе: Nethersole R. Marginal topologies: space in Christoph Ransmayr’s «Die Schrecken des Eises und der Finsternis». // Modern Austrian Literature, Vol. 23,1990, No. ¾. — S. 135—153. манера и художественная система Рансмайра, лежащая в основе и последующих его произведений. Исходя из этого, хотелось бы подчеркнуть важность рассмотрения «Ужасов льдов и мрака» в рамках единой парадигмы с более поздними произведениями автора.
Выход второго романа, «Последнего мира», сопровождался целой волной критических статей и рецензийне заставили себя ждать литературоведческие исследования и монографиив работах о современной австрийской литературе произведению обычно посвящаются отдельные главы. Среди основных аспектов изучения, наиболее часто затрагиваемых исследователями, можно выделить, во-первых, жанровое своеобразие романа, в частности его соотношение с такими традиционными жанрами, как исторический роман и антиутопияво-вторых, изучение заложенных в роман смыслов и связанную с ним интерпретацию многочисленных сквозных мотивов и символических образови в-третьих, анализы романа через призму постмодернистской эстетики.
В отечественном литературоведении пока можно отметить лишь две работы об этом произведении. А. В. Карельский написал статью, предваряющую первое русскоязычное издание «Последнего мира» в 1993 12 году. В ней он дает глубокий и подробный анализ поэтики романа, рассматривает в частности систему его многослойных символов и лейтмотивов, таких как взлет и падение, непрерывные метаморфозы и переходы одного в другое, пронизывающие повествование на всех уровнях. Исследователь также объясняет рансмайровскую игру со временем и анахронизмами, указывая на «модельный» характер созданного писателем мира.
Вторая работа — недавно защищенная кандидатская диссертация И. Г. Потехиной, исследующая взаимоотношение мифа и литературы в.
12 Карельский А. В. О людях и камнях, о людях и птицах. Предисловие к книге К. Рансмайра «Последний мир». // А. В. Карельский. Метаморфозы Орфея: Беседы по истории западных литератур. Вып. 2: Хрупкая лира. Лекции и статьи по австрийской литературе XX века. Москва, Российск. гос. гуманит. ун-т, 1999. — С 253−262.
Последнем мире".13 В первой главе диссертации автор, кроме того, сопоставляет этот роман с предыдущим, «Ужасами льдов и мрака», выявляя закономерности в организации мифопоэтического пространства у Рансмайра (путешествие-поиск и мотив творения). В отечественной германистике, да и в зарубежной это едва ли не единственная попытка типологизации поэтики писателя и выхода за рамки анализа конкретного произведения. Кроме того, в работе проводится интертекстуальное сопоставление «Последнего мира» с художественными произведениями А. Кубина, Т. Манна, Г. Броха, Ф. Кафки. Одной из важных идей романа автор диссертации называет принцип «возвращения к природе», интерпретируемый как возможность обращения литературы не к современному социально, идеологически, политически и т. п. обусловленному пространству, а к праисторическому пространству мифа. На наш взгляд, в этой идее, действительно, выражена квинтэссенция творческого кредо Рансмайра, во многом объясняющая художественное своеобразие его произведений.
Немецкий филолог Томас Эппле написал методическое пособие по изучению романа «Последний мир», изданное в серии «Ольденбургских интерпретаций"14. Эппле разбирает все «классические» литературоведческие аспекты романа: сюжет, композицию, систему образов, тематику и проблематику, образно-художественный язык. Интересны его рассуждения о взаимоотношениях текста Рансмайра и его «праобраза» — овидиевых «Метаморфоз». Эппле называет характер этих взаимоотношений «палимпсестным». Особого внимания на связи романа с художественными принципами постмодернизма исследователь заострять не стал. В конце своей книги он коснулся лишь того, как в «Последнем мире» отразились некоторые принципы постмодернистской философии.
13 Потехина КГ. Роман Кристофа Рансмайра «Последний мир»: миф и литература. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. СПб, Санкт-Петербургский государственный университет, на правах рукописи, 2005.
14 Epple Th. Christoph Ransmayr, Die letzte Welt: Interpretation von Thomas Epple. // Qldenbourg-Interpretationen, Bd. 59. Munchen, 1992.
В 1997 году в Германии вышел сборник литературоведческих статей («Открытие мира"15), анализирующих творчество Рансмайра. Часть из них уже была ранее опубликована в специализированных изданиях по истории австрийской литературыдругая часть, особенно работы, посвященные третьему роману, публиковалась впервые.
Так, Венделин Шмидт-Денглер, представленный в этом сборнике статьей о «Последнем мире"16, рассматривает роман прежде всего в аспекте его «литературной» проблематики, подчеркивая, что Рансмайр написал книгу о создании текста — конкретного текста, о котором идет речь по сюжету, и текста вообще, текста как универсальной категории. Последнее во многом удается благодаря ссылке на Овидия и сюжеты его «Метаморфоз». Кроме того, Шмидт-Денглер рассуждает о причинах широкой популярности романа и о других, более общедоступных, уровнях его понимания.
Примером интерпретации романа с точки зрения постмодернистской.
17 эстетики может послужить статья Томаса Анца. Автор в частности рассматривает связь романа с постмодернизмом через представленную в нем концепцию реальности («реальность есть лишь представление о ней») и концепцию текста как надъиндивидуальной компиляции анонимных обрывков, произвольно взятых из «вавилонского многообразия» уже созданных ранее текстов. Анц также обращает внимание на многозначность ведущего мотива романа — мотива метаморфозы, выделяя его семиотические, мифологические, апокалипсические и другие ипостаси и подчеркивая, что критика власти, разума и цивилизации — особенно важный элемент в постмодернистской картине мира.
15 Die Erfindung der Welt. Zum Werk von Christoph Ransmayr. // Hg. Wittstock U. Frankfurt am Main, 1997. — в дальнейшем ссылки на это издание даются с указанием первой части названия: Die Erfindung der Welt.
16 «Не сохраняет ничто неизменным свой вид». Роман Кристофа Рансмайра «Последний мир». Schmidt-Dengler W. «Keinem bleibt seine Gestalt». Christoph Ransmayrs Roman Die letzte Welt. И Die Erfindung der Welt. — S. 100−112.
17 Игра с преданием. Аспекты постмодернизма в «Последнем мире» Рансмайра. Anz Т. Spiel mit der Uberlieferung. Aspekte der Postmoderne in Ransmayrs Die letzte Welt. II Die Erfindung der Welt. — S. 120−132.
Фолькер Хаге в статье «Назовусь Овидием. Замечания к Последнему.
IЯ миру Рансмайра" исследует образ главного героя романа, рассуждая в частности о слиянии в нем ищущего и искомого, автора и героя. Кроме того, Хаге проводит аналогии между этим образом и центральным персонажем романа «Ужасы льдов и мрака», называя их братьями. Хаге также пишет о представленной в романе модели современного сознания, в картине которого все, даже ужасы войны, сливается в одно пестрое, но эмоционально ровное полотно.
Роберт Менассе посвящает анализу романа несколько страниц в своей публицистической книге «Страна без свойств» и интерпретирует его с точки зрения зашифрованных в нем специфически австрийских смыслов.19.
Степень изученности романа «Болезнь Китахары», как и «Ужасов льдов и мрака», оставляет желать лучшего. Клаус Цайрингер в своем монументальном труде, посвященном истории всей послевоенной австрийской словесности, приводит этот роман в ряду других как пример кризиса жанра и нового маньеризма20. В уже упомянутом нами сборнике «Открытие мира» роману посвящены несколько заслуживающих внимание статей, опубликованных впервые. Так, профессор философии Венского университета Конрад Пауль Лиссманн в статье «Начало есть конец. 'Болезнь Китахары' и прошлое, которое не хочет проходить"21 подробно исследует взаимоотношение пространства и времени в романе, функции их преднамеренного смещения и деформации, показывая, как эти категории из повествовательных единиц становятся у Рансмайра темой самого текста. Нидерландский германист Карл Никерк в статье «О круговороте истории. Премодернизм — постмодернизм. Болезнь Китахары Рансмайра.» проводит интересное и продуктивное типологическое сравнение «Болезни Китахары» с.
18 Hage V. Mein Name sei Ovid. Anmerkungen zu Christoph Ransmayrs Die letzte Welt. П Die Erfindung der Welt. — S. 92−99.
19 Menasse R. Das Land ohne Eigenschaften. Essay zur Qsterreichischen Identitat. Wien, 1992. — S. 142—143.
20 Zeyringer K. Osterreichische Literatur 1945;1998: Uberblicke, Einschnitte, Wegmarken. Innsbruck, 1999. —S. 218—223,484—488.
21 Liessmann K. P. Der Anfang ist das Ende. Morbus Kitahara und die Vergangenheit, die nicht vergehen will. // Die Erfindung der Welt. — S. 148−157. романом «В Нидерландских горах"22 другого известного современного прозаика, своего соотечественника Сейса Нотебоома. Никерк выводит общие принципы построения художественной реальности в обоих романах. Несмотря на фантастический характер этой реальности, она воспринимается очень остро и актуально: «Процесс чтения становится упражнением в неуверенности: каждое новое явление или сентенция о новом мире говорит.
23 что-то о старом, «реальном», и открывает в нем новые перспективы". В сборнике также представлено интересное исследование гамбургского социолога Томаса Нойманна24, доказавшего ошибочность утверждения большинства журнальных и газетных критиков о том, что Рансмайр вывел в.
25 своем романе ситуацию реализации одиозного плана Моргентау вместо действительно реализованного экономического плана Маршалла. Опираясь iW на научное исследование политолога Бернда Грайнера, опубликованное в 1992 году в гамбургском социологическом журнале Mittelweg, а в 1995 — ив.
J ft виде отдельной книги, Нойманн доказывает, что Рансмайр в своем романе обыграл не сам план Моргентау, а миф о нем, живущий в массовом сознании жителей немецки зычных стран. Это открытие гамбургского социолога позволило нам в частности предположить и доказать, что Рансмайр вообще отталкивается в «Болезни Китахары» не от конкретных исторических реалий, а от идеологических и массовых мифов послевоенной Австрии, создавая из них собственную реальность.
•kieie.
Методологическая основа настоящей работы — концепция открытой (или социальной) истории (австрийской) литературы, получившей распространение в австрийской германистике с начала 2000;х годов. Ее.
22 Nooteboom С. In de Bergen van Nederland. Atlas, 2004. — 127 S. В немецком переводе «In den niederlandischen Bergen» («В нидерландских горах»).
23 Niekerk С. Vom Kreislauf der Geschichte. Moderne — Pramoderne — Postmoderne. Ransmayrs Morbus Kitahara. //Die Erfindung der Welt. — S. 158—180. — S.160.
24 Мифический след национал-социализма. Neumann Th. Mythenspur des Nationalsozialismus. // Die Erfindung der Welt. —S. 188—193.
25 Генри Моргентау был министром финансов в правительстве Рузвельта. Среди населения Австрии и Германии (с подачи ведомства Геббельса) распространялись слухи про, якобы, придуманный им жестокий план наказания этих стран за развязанную войну.
26 Greiner В. Die Morgenthau-Legende. Zur Geschichte eines umstrittenen Plans. Hamburg, 1995. — 441 S. авторы — литературоведы Венделин Шмидт-Денглер, Иоганн Зоннляйтнер, Клаус Цайрингер — убеждены, что австрийскую литературу никоим образом нельзя определить, пользуясь внутренними, имманентными самому литературному произведению критериями оценки или характеристиками (например, язык, стиль, форма), так как все они представляют собой художественное воплощение идей, лежащих во вне, в культурно-историческом контексте, в котором находится писатель, создавая то или иное свое творение.27 Истинно научный, объективный подход к австрийской литературе возможен только в процессе изучения этого контекста, который постоянно меняется, что делает невозможным какое-либо конечное, универсальное, действующее во все времена определение основных, наиболее характерных черт этой литературы: «На самом же деле австрийская литература отличается от немецкой (и швейцарской) совсем не по своей внутренней сущности, и не по языковым особенностям, и не по формальному канонуговоря об истории австрийской литературы, правильнее было бы уделять больше внимания рассмотрению текстов с учетом их исторических и.
27 Еще со времен Австро-Венгрии и вплоть до недавних лет литературоведы, писатели и деятели культуры тщетно пытались дать четкое определение австрийской литературе, выработать несколько универсальных признаков, по которым ее можно было бы выделять из общей массы немецкоязычных литератур, создать определенный канон соответствия. Во второй половине XX века эти попытки активизировались — поскольку необходимость идентификации национальной литературы напрямую связана с процессом идентификации самой нации. В 1963 году вышла в свет нашумевшая и не так давно переизданная книга итальянского германиста Клаудио Магриса «Габсбургский миф в австрийской литературе» (Magris С. Der Habsburgische Mythos in der modemen Osterreichischen Literatur. Wien, 2000), где последовательно доказывалось, что главным элементом австрийской литературы, определяющим весь ее характер и специфику, является так называемый «габсбургский миф», живущий в сознании австрийцев и австрийских писателей в частности. К. Магрис приходит к выводу, что отличительной чертой произведений австрийской литературы можно считать их эскапизм и отстраненность от реальности, проявляющиеся на самых разных уровнях, тоску по потерянному раю ушедшей габсбургской Австрии. Немногим меньший резонанс в австрийском литературоведении вызвала и изданная в 1975 году работа германиста Вальтера Вайса, в которой в качестве главной эстетической и этической нормы австрийской литературы рассматривается порядок (Weiss W. Thematisierung der «Ordnung» in der Osterreichischen Literatur. // Dauer im Wandel: Aspekte Osterreichischen Kulturentwicklung. Wien, Freiburg, Basel, 1975. — S. 19−44). Другой австрийский германист, Ульрих Грайнер, в 1979 году представил свою концепцию австрийской литературы, согласно которой типичными ее признаками, начиная с творчества Штифтера и Грильпарцера и заканчивая фон Додерером, были аполитичность, апатия и уход от реальности. И среди современных авторов Грайнер наблюдает ту же статичную, бездейственную манеру, «свойственную бидермайеру обходительность», ту «богемную, аполитичную, эстетствующую литературу» (Greiner U, Der Tod des Nachsommers. AufsStze, Portrats, Kritiken zur osterreichischen Gegenwartsliteratur. Miinchen, Wien: Hanser, 1979. — S. 15). Георгий Себестьян тоже указывал на три основные черты в данном случае австрийского романа: «стремление к тщательности в отношении языка, притязания на тотальность, использование опыта личных переживаний в качестве энергетического источника для выверенного языкового воплощения вымысла» (Sebestyen G. Der Anspruch auf den groBen Raum. Ober das Wesen der Osterreichischen Literatur. Essay aus dem NachlaB. // Modern Austrian Literature, Volume 24, No. 1,1991. — S. 5). литературно-исторических взаимосвязей. Смысловое поле литературоведческих изысканий относительно австрийской литературы должно, даже обязано лежать только в области истории литературы, а не в области поэтики, теории дискурса или учения о литературных формах. Определение сути австрийского романа, австрийской поэзии или австрийской драмы мы считаем бессмысленнымгораздо продуктивнее было бы рассматривать функции драмы, романа, поэзии в конкретных.
9Я социальных, политических, исторических австрийских обстоятельствах".
Одной из основных функций художественной прозы Австрии в 1980;е — 1990;е годы было определение и анализ австрийской идентичностиизучение ее взаимоотношений с прошлым — как «великим», так и постыднымизображение влияния этого прошлого, особенно его ошибок и мифов, на современных австрийцев. И в этом принципиальное отличие художественной прозы из Австрии от всей прочей, написанной на немецком языке. Знание «чисто австрийских» особенностей, и в частности, особенностей формирования австрийской идентичности во второй половине XX века — это как своеобразный код доступа на ту частоту, где австрийская проза, собственно, и звучит в полную силу. Без этих знаний она так и останется недопонятой, недооткрытой, покажется необъяснимо мрачной, болезненной, озлобленной, неоправданно «зацикленной» на извращениях и фрустрациях, на темных сторонах души и окружающего мира, и особенно на прошлом, с которым почему-то никак не может разобраться и рассчитаться. Как гласит эпиграф к незаконченному роману австрийца Герхарда Фритча (1924—1969) «Кошачий концерт»: «Тому, кто не слышит музыки, танцующие под нее покажутся сумасшедшими».29.
Изучение того, как проблемы идентичности отражаются в художественной литературе Австрии, подводит нас к ответу на вопрос о сущности австрийской литературы как таковой и одновременно.
28 Schmidt-Dengler W., Zeyringer К. Die einen raus — die anderen rein. Zur Problematik des Kanons in der 6sterreichischen Literatur // Die einen raus — die anderen rein. Kanon und Literatur: Vorllberlegungen zu einer Literaturgeschichte Osterreichs. // Hrsg. Schmidt-Dengler W., Sormleitner J., Zeyringer K. Berlin, 1994. — S. 10.
29 Fritsch G., Katzenmusik. Fr. am Main, 2006. — S.5. подтверждает продуктивность концепции «открытой истории литературы». Именно общность проблематики, порожденной в разное время тем или иным социо-культурным контекстом, позволяет объединять в некое смысловое единство таких разных писателей, как например, тот же Кристоф Рансмайр, Йозеф Хазлингер, Петер Хандке или Эльфрида Елинек. Трактовка же, способы подачи, способы выражения и художественного воплощения этой проблематики относятся к индивидуальной поэтической манере того или иного писателя и его философско-мировоззренческой концепции и не могут служить эталоном или критерием причастности или не причастности к данной национальной литературе и тем более не могут задавать планку соответствия для других авторов.
•к-к-к.
Настоящая работа состоит из введения, четырех глав, заключения и библиографии. Во введении помимо обоснования выбора темы дается описание специфики общественно-исторического контекста в Австрии после 1945 года, что напрямую связано с центральной проблематикой данной работы. Первая глава посвящена обзору австрийской прозы 1980;х — 1990;х годов с упором на различные аспекты поиска национальной идентичности и ее художественное воплощение. В трех последующих главах, соответственно, один за другим анализируются три романа Рансмайра, созданные им в обозначенный период. Такая структура, при которой каждый роман рассматривается в отдельной главе, на наш взгляд, оптимально отвечает поставленным задачам, позволяя проследить, как меняется отношение Рансмайра к проблеме национальной идентичности от романа к роману. К тому же такой подход дает более наглядное представление о внутренней эволюции художественной манеры и лежащей в ее основе творческой и философской концепции автора.
Цели и задачи настоящей работы:
Показать особенности проблематики австрийской национальной прозы в 1980;е — 1990;е годы, ее связь с общественно-культурным контекстом и одновременно ее функции внутри этого поля. Проанализировать проблему поиска национальной идентичности и пристальное внимание к ней авторов в качестве главной отличительной черты австрийской национальной прозы этого периода. На примере романов Рансмайра показать, каким образом австрийский контекст может отражаться в произведениях, казалось бы, с ним напрямую не связанных.
Вписать романы Рансмайра в общий контекст австрийской прозы 1980;х — 1990;х годов, соотнести их с произведениями других австрийских авторов этого периода.
Проанализировать трактовку австрийской проблематики и ее художественное воплощение в его романах.
Дать обзорный анализ поэтики этих романов, показать их художественное своеобразие.
Показать, что все три романа при всем их отличии друг от друга существуют в рамках единой «художественной вселенной», созданной Рансмайром по определенным принципам и с использованием определенных приемов.
Дать представление о преломлении эстетических и мировоззренческих принципов постмодернизма в романах Рансмайра.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
.
Перечислим основные выводы, к которым мы пришли в результате настоящей работы:
1) В первые послевоенные десятилетия идеологи Второй австрийской республики в основном делали ставку на писателей старшего поколения, многие из которых получили известность еще во времена австро-фашизма и/или национал-социализма. Эта литература характеризуется консерватизмом формы и содержания, связью с классическими традициями, образцом которых считалось творчество Ф. Грильпарцера и А. Штифтера, почвенничеством, идеализацией народного и католического начала. Новое поколение писателей, дистанцирующих себя от официальной культурной политики государства, начинает формироваться в конце 1950;х, начале 1960;х годов. Чтобы выйти к широкой публике и найти своих читателей, им приходится обращаться к механизмам гораздо более развитого книжно-издательского рынка ФРГ.
2) С приходом 1980;х годов австрийцы начали ощущать себя как некую вполне самоцельную и самостоятельную общностьесли можно так выразиться, ячейку, стоящую в ряду других, таких же осознающих свою самоцельность и самостоятельность государств-ячеек, формирующих мировое сообщество. У них появилось ощущение стабильности и замкнутой целостности государства, пусть окончательно и бесповоротно маленького, пусть навсегда утратившего имперскость и былое величие, но зато и переставшего видеть себя осколком, чем-то временным, что рано или поздно примкнет к чему-то большому или будет раздавлено по своеволию одержавших над ним победу «больших братьев». На международной арене страна взяла на себя роль моста между Востоком и Западом, музыкальной столицы Европы, Вена получила статус столицы ООН и ОПЕК. На внутреннем уровне наиболее ярко эта австрийская общность проявилась в 1986 году, когда в стране развернулась острая полемика вокруг избранного президентом К. Вальдхайма, прошлое которого было запятнано службой в нацистском командовании. Австрийцы отстояли Вальдхайма несмотря на резко отрицательное к нему отношение со стороны мировой общественности и международной политики. Фигура этого деятеля символизировала для многих некую общеавстрийскую судьбу, и австрийцы почувствовали себя достаточно внутренне сильными и созревшими, чтобы во всеуслышание заявить о том, что не видят в примере этой судьбы ничего постыдного, напротив, считают ее полной драматизма, достойной уважения, и уж точно не требующей раскаяния.
Факты, свидетельствующие о формировании некой австрийской национальной общности, однако, не давали сколько-нибудь четких ответов на вопросы, кто все-таки жители этой окончательно осознавшей свое земное существование страны, какая идея их объединяет, что в них осталось от старых времен, как это заложенное в совершенно других реалиях ядро проявляется в современных условиях. А история с Вальдхаймом подняла гигантский пласт проблем, связанных с неискупленным прошлым и признанием Австрии не соучастницей, а жертвой нацизма. В стране начался настоящий бум рассуждений на эти темы, которые ощущались обществом как действительно животрепещущие. Ведущую роль в развернувшейся дискуссии взяло на себя писательское сообщество. Австрийская сущность требовала вербализации.
3) К началу 1980;х годов австрийские литераторы стали представлять очень заметную и очень специфически настроенную по отношению к стране и согражданам общественную силу. Писательство в этой среде стало трактоваться прежде всего как социально значимый труд, в соответствии с принципом «глаголом жги сердца людей" — быть писателем означало иметь выраженную гражданскую позицию, остро ощущать ответственность за состояние умов сограждан, вскрывать и беспощадно критиковать тайные общественные болезни и проблемы, объяснять ошибки и рассуждать о путях их исправления. Многие писатели стали издавать не только художественные, но и публицистические тексты.
В 1980;е годы вместе с общим оживлением общества меняется и лицо австрийской литературы: новый субъективизм, царивший здесь в 1970;е, больше никому не интересен.
Литература
теперь увлечена изучением многообразия окружающей жизни, ее яркостью и контрастами. Писатели стремятся увлечь читателя «путешествиями» в другие точки земного шара и другие эпохи, захватить его интригой, вовлечь в интеллектуальную игру или взбудоражить, спровоцировать, заставить задуматься над той или иной общественной проблемой.
Позднее, в первой половине 1990;х, это нервное, но, в общем и целом, мажорное по тональности состояние, подоплекой которому было предвкушение грядущих перемен, ожидание чего-то нового, сменяются более мрачным настроем, усталостью и разочарованием, иногда даже пессимизмом. Перемены в мире, в Европе, в самой Австрии незаметно вошли в привычный жизненный ритм и все пошло своим чередом. Температура кипения общественной жизни в стране снизилась до обычной. Неизбежно было и снижение общей темпераментности литературного процесса.
4) Поиски собственной идентичности, попытки связать ее с определением сути своей страны, ее национального храрктера и ее историей становятся одной из главных тем австрийской прозы 1980;х — 1990;х. Так, герой романа «Повторение» (1986) П. Хандке обращается в поисках себя к корням, (вос)создавая мир некой утопической и мифической словенской прародины. Герой «Изничтожения» Т. Бернхарда (1986) чувствует свое «я» лишь в процессе его непрерывного проговаривания-разрушения и, прежде всего, разрушения всего австрийского в себе. Други авторы ищут свои истоки в детстве, во взаимоотношениях с родителями, исследуя методы традиционного австрийского воспитания и способы навязывания традиционного австрийского мировоззрения, идущего в разрез с их личностью («Родная речь» (1982) Й. Винклера, «Пианистка» (1983) Э.
Елинек). С конца 1980;х поиски собственного «я» становятся идентичны попыткам разобраться и проанализировать взаимоотношения собственного народа с военным прошлым. Эти отношения рассматриваются как глубокая («вытесненная») травма коллективного сознания, негативно влияющая также и на сознание героя, находящегося в разладе с самими с собой («Перейди через озеро» (1988) Э. Райхарт, «Урожденный» (1992) Р. Шинделя). Проблема поиска идентичности в прозе середины 1990;х сводится скорее к констатации невозможности и безрезультатности этого поиска в условиях так и не решенных и не проработанных проблем взаимоотношения страны со своим прошлым (романы «Разворот на полном ходу» (1995) Р. Менассе, «Оперный бал» (1995) Й. Хазлингера, «Дети мертвых» (1995) Э. Елинек).
5) Кристоф Рансмайр, заявивший о себе как литератор именно в первой половине 80-х годов XX века, безусловно, вскоре стал одной из наиболее значимых фигур в австрийской словесности этого периода. Но при всей своей связи с австрийским контекстом, Рансмайр все же стоит особняком внутри писательского сообщества, а его творчество выделяется на общем фоне нетипичностью и специфической индивидуальностью. Первый роман Рансмайра, «Ужасы льдов и мрака» (1984), с одной стороны, безусловно, принадлежит новой волне приключенческой литературы, захлестнувшей австрийскую литературу в 1980;е годы. Перипетии внутреннего мира самозабвенно копающихся в себе героев «субъективистской прозы» к тому моменту перестали отвечать духу временигораздо более интересные и волнующие коллизии можно было наблюдать и открывать в мире внешнем. Рассказ о путешествии нашего современника, Йозефа Мадзини, к Земле Франца-Иосифа, по следам австро-венгерской экспедиции Вайпрехта-Пайера (1872−1874), раскрывает перед читателем границы привычной повседневности. А выдержки из дневников участников этой экспедиции — еще и границы другой исторической эпохи. Но кроме того, роман «Ужасы льдов и мрака» — это еще и рассуждение автора о том, что такое австрийская судьба в наше время и во времена конца Империи, и насколько миф о той ушедшей Австрии (красноречивым символом которой в романе служит образ Земли Франца-Иосифа) способен захватить людей сегодняшних и повлиять на их судьбы. Проблематика более чем актуальная для Австрии конца XX века, активно пытавшейся разобраться с определением сути своего национального «я», его мифической и реальной составляющей.
Принесший Рансмайру известность роман «Последний мир» (1988) построен на беспроигрышной для европейского культурного пространства основе овидиевых мифов. Рансмайр снова одним из первых чутко уловил проснувшийся интерес к этому виду словесного творчества, особенно в качестве источника сюжетов и возможности соотносить современное с вневременными моделями. Изображая условный, по-сказочному архаичный мир затерянного в горах города Томы, за каждым из жителей которого «стоит» известный мифологический персонаж, а за каждым, самым незамысловатым событием — сюжет из «знакового» для европейской культуры текста, Рансмайр, таким образом, рисует некую вневременную модель всего европейского мира, поднимает все самое обыденное в нем до символического, до идеального (в платоновском смысле этого слова) уровня. При этом попутно он касается и излюбленной идеи всех апологетов Австрии о том, что именно эта страна — модель целого мира в миниатюре, и в ее жизни, как, в капле, отражаются все события глобального масштаба и значения. Ведь затерянный в высокогорье городок — еще и явно австрийский символ, излюбленное место действия многих произведений такого специфически австрийского явления, как «антипатриотическая литература». Получается, что «Последний мир» является еще и своеобразным прообразом или моделью романа из этой категории — и становится он таковым благодаря замене конкретно-исторических реалий на сказочные и на анахронизмы, взятые из других эпох. Нарастающая лавина потрясений, обрушивающихся на город, который по началу как будто застыл в вечной зимней спячке: изменение климата, землетрясения, тектонические сдвиги, разломы и разрушения, гул и грохот обвалов, подступающих все ближе, толпы беженцев и при этом идущая своим чередом повседневная жизнь — все, что происходит с этим символическим, выдуманным романным миром, оказалось удивительным образом созвучно событиям эпохи конца 1980;х. А общая идея романа о том, что старый мир рушится, но на смену ему идет что-то новое, хоть пока еще и не знакомое, оказалось чутко схваченным настроением того периода — и австрийским, и общеевропейским — потому-то роман был понят и принят не только в Австрии, но и во всем мире.
Роман «Болезнь Китахары» передает довольно мрачный настрой австрийской литературы первой половины 1990;х годов и, как и значительная часть ее тогдашних произведений, пронизан идеей о том, что первопричиной всех болезней современного австрийского общества является неискупленное нацистское прошлое. Но Рансмайр не ограничивается только Австрией. Не подлежит сомнению и оценка, данная автором вектору движения всего послевоенного мира: его соблазнительное потребительское великолепие и военное всемогущество «сильных», навязанные с помощью СМИ, оборачивается поддельной дешевой мишурой, за которой скрывается преступная логика массовых убийств людей и уничтожения природы ради господства и обогащения немногих. Рансмайр показывает, что в современном мире, завороженном преступным мифом о мировой справедливости и праве «сильных» навязывать свое условное «Добро» в борьбе с условным «Злом» с помощью оружия массового уничтожения и войны, внутреннее покаяние (в том числе и за преступления прошлого) практически невозможно. Кроме того, он показывает, насколько, на самом деле, сильна связь между преступными ошибками прошлого и безнадежно преступным настоящим. При всей формальной устремленности романа к прошлому, центральный его посыл — высказывание автора о будущем. «Болезнь Китахары», пусть и на шаг, но предвосхитил настроение эпохи. То, что чуть более десятка лет назад воспринималось в основном как слишком мрачная фантасмагория, замешанная на австрийских комплексах в отношении прошлого, абсолютно не диссонирует с общим ощущением эпохи сегодня.
Таким образом, если первый роман был экскурсом в увлекательный мир прошлого, второй — чутко уловил состояние настоящего, то третий в каком-то смысле попыткой предсказания будущего. Характеризуя австрийскую литературу 1980—1990;х годов и объясняя необходимость знания контекста, ее порождающего, во введении к настоящей работе мы приводили эпиграф, который писатель Герхард Фритч взял к своему неоконченному роману «Кошачий концерт»: «Тому, кто не слышит музыки, танцующие под нее покажутся сумасшедшими». Развивая эту метафору, можно сказать, что Рансмайр не только прекрасно слышит и передает австрийские мелодии, но и с чисто австрийской музыкальностью вплетает их в общеевропейскую симфониюа в случае с третьим романом еще и намного раньше других чутко улавливает пока еще мало кем слышимые тревожные аккорды.
6) При всей разноплановости романов Рансмайра их связывает общность поэтики и принципы построения художественного мира. Текстовая ткань его произведений всегда коллажна по своей структуре. В «Ужасах льдов и мрака» источники и авторство разрозненных «лоскутов» пока еще нарочито демонстрируются автором. В дальнейшем коллаж становится анонимным, без видимых швов и склеек, вызывая при этом массу аллюзий и провоцируя читателя к установлению интертекстуальных связей.
Индивидуальность техники Рансмайра заключается в создании надвременных, надысторических (а значит, и символических) миров при помощи коллажного смешения узнаваемых, кодовых реалий и осколков различных эпох прошлого и настоящего.
Художественное пространство рансмайровских романов строится по принципу двоемирия1. С его помощью писатель вновь и вновь обращается к важной для него теме захвата человека силой идеи, выраженной через слово,.
1 Термин, введенный исследователями немецкого романтизма. или текст, предание и просачивающейся из глубины некоего потустороннего мира. В первом романе в центре этого мира была идея своеобразной «Земли обетованной», во втором — это дом Автора Текста, окруженный каменными скрижалями, на которых выбиты судьбы жителей городка, и тряпичными лоскутками, где эти же судьбы начертаны. Человек вырывается силой этой идеи из суетного обыденного мира под каким-нибудь банальным предлогом (будь то водитель-дальнобойщик Мадзини, отправившийся по ее зову сначала в Вену, потом в Арктикумодный, обласканный властью и публикой Овидий, первый сделавший шаг навстречу судьбоносной ссылкеили «один из многих» Котта, поехавший на край света в поисках сенсации), а на самом деле оказывается отправившимся в путешествие на поиски своей идеальной сущности, на встречу с миром эйдосов. В художественном мире «Болезни Китахары», как и в предыдущих, тоже реализуется эта мысль об идеальной среде, в которой открывается скрытая под многочисленными «земными» наслоениями сущность людей, предметов и явлений. Снова это — один из необитаемых и малодоступных уголков земли, «Каменное море», расположенное непосредственно над Моором (так же, как неприступные горные вершины, где якобы скрывался Овидий, над Томами). Мало того, что близость селения к «сердцу» этой идеальной среды придает значимость и символичность всему в нем происходящему. Здесь, в труднодоступном высокогорье, среди зияющих бездонных воронок и хрустящих под ногами доисторических раковин, раскрывается внутренняя суть двух главных персонажей романа: герой, представитель послевоенного поколения, оказывается «прирожденным убийцей», ничем не лучше преступников минувшей войны, героиня неожиданно осознает и находит в себе силы преодолеть это «проклятье». Третий персонаж при кажущемся могуществе — вечный лагерник, тянущий за собой шлейф прошлого.
Персонажей романов Рансмайра нельзя назвать индивидуальностями, наделенными определенными психологическими чертами характера. Это не художественные образы в привычном смысле, а функции внутри созданной автором идейной системы, призванные показать ее действие на человека вообще. В первом случае — действие силы мифа Великих Историй (или текста) — во втором — действие творческой силы (и, опять-таки, текста), превращающей человека в авторав третьем — действие неискупленного прошлого. В «Болезни Китахары» три главных персонажа вообще воплощают взаимосвязь прошлого, настоящего и будущего, являясь символическим воплощением времен человеческой Истории.
Работа" с мифом и его структурами — излюбленный прием Рансмайра. В первом романе он разрушает миф Великой Истории на примере Истории покорения Северного полюса и рассказа об экспедиции Вайпрехта-Пайера. Во втором классические мифы, напротив, служат ему для того, чтобы показать вневременность, символичность изображаемых, на первый взгляд, обыденных событий в жизни захолустного города. В «Болезни Китахары» совершенно, на первый взгляд, произвольно созданный автором фантастический мир, якобы альтернативный вариант развития событий послевоенной Истории, на самом деле — очень точная изнанка мифа, созданного официальной австрийской идеологией в процессе строительства Второй республики. И эта придуманная Рансмайром смена ракурса, изображение канонической версии Истории наоборот изобличили, во-первых, ее лживость и внешнюю нереальность, а во-вторых, раскрыли ее подспудную суть: прогресс обернулся регрессом и деградацией, устремленность в будущее — болотом засасывающего прошлого, а герои нового времени — типажами, этим прошлым порожденными. Людям, не пережившим прошлое как своего рода инициацию, закрыта дорога в будущее — таков приговор, вынесенный Рансмайром жителям Моора, горного селения, за которым без всяких сомнений, угадывается вся Австрия.
Все перечисленные выше черты поэтики этих романов говорят об их принадлежности к постмодернизму. Текст романа «Ужасы льдов и мрака».
2 С мифом в классическом понимании — как способом выражения синкретического сознания, стремящемуся к гармоничному обретению себя во вселенной, так и мифом в постмодернистском понимании — как форме существования современного сознания, погруженного в море различных идеологем и метарассказов. представляет собой компиляцию из цитат, выдержек из энциклопедий, исторических свидетельств, дневниковых записей. Роль автора подчеркнуто сводится к функции проводника, ведущего читателя по якобы отнюдь не им созданным бумажным морям в тщетной попытке найти однозначный ответ хотя бы на один из волнующих их вопросов. Демонстрируя правила, по которым как будто на глазах у читателя рождается этот текст, Рансмайр показывает на этом частном примере то, как, по его мнению, рождается «текст» человеческой Истории вообще, не имеющий ничего общего с уверенным и единообразным тоном официальных исторических метарассказов. В «Последнем мире» с постмодернистской точки зрения рассматриваются такие проблемы, как роль автора и литературы, взаимоотношения творческой личности с окружающим миром. В конечном счете, все описанное в романе оказывается книгой, созданной из давно известных сюжетов автором, личность которого так и не была установлена (Котта, Овидий?). В отличие от двух предыдущих романов, в «Болезни Китахары» Рансмайр не стал касаться типично постмодернистской темы «текст»: т. е. интерпретационный уровень, на котором все повествование становится не просто рассказываемой историей, но историей данного, представленного читателю текста, в этом произведении отсутствует. «Болезнь Китахары» — не книга о книге и не книга о поисках истины в лабиринтах письменных (текстуальных) свидетельств. Теперь это просто история трех главных персонажей на фоне событий большой Истории, правда, переиначенных автором на свой лад. Таким образом, постмодернистской «матрешки», живущего своей жизнью в тексте текста в романе нет, хотя его художественная ткань и полна скрытых цитат, символов, аллюзий, сложным и часто завуалированным образом переплетающихся друг с другом. Однако возможность видеть и разгадывать скрытые в тексте загадки, открывающие все новые нюансы заложенного в него автором смысла, теперь далеко не единственный прием, призванный привлечь читателя. В духе «новой повествовательности», Рансмайр включает в роман множество остросюжетных, написанных в кинематографической манере эпизодов. Кроме того, в ткань повествования, представляющую собой довольно слаженное единое целое, искусным образом вплетены целые куски, принадлежащие различным современным прозаическим жанрам и обыгрывающие их типичные характеристики: от производственного и антипатриотического до приключенческого и детективного. Но вопреки скептическому отношению некоторых исследователей, эта «новая повествовательность» Рансмайра не диссонирует с глубокими смыслами, заложенными в этом романе, затрагивающим наиболее болезненные и драматичные для Австрии, да и для всего современного мира, проблемы.
7) Как уже не раз подчеркивалось, Рансмайр в своей прозе не обошел стороной проблемы поиска собственного «я» и его связи с идентификацией самой страны, волновавшие австрийское общество и литературу 1980;х—1990;х. Каждый из его романов освещает различные аспекты этой темы. Общим для всех трех произведений является то, что Рансмайр в свойственной ему манере рассматривает проблему не в социальном, а в философском ключе. В «Ужасах льдов и мрака» герой (Мадзини), не сопротивляясь, отдает себя во власть мифа о существовании некой духовной Австрии, и этот миф постепенно становится для него сильнее реальности. В «Последнем мире» герой (Котта) находит себя и примиряется с собой, погрузившись в жизнь захолустного города, ощутив гармонию с окружающим, которое на самом деле оказывается моделью и мира, и человеческой жизни вообще. В «Болезни Китахары» обретение себя становится невозможно без проработки связи своей судьбы и преступного прошлого страны.
