Достоевский как религиозный писатель и художник-мыслитель. 
Проблематика романов

Достоевский преуспел, однако, не в журналистике, которой отдал столько сил, не в общественной деятельности, а как величайший прозаик — романист из романистов и гений из гениев в этом роде творчества. По обилию произведений, созданных в романном жанре, с ним в русской литературе никого нельзя поставить рядом.

Замечательная черта наследия Достоевского-романиста заключается в том, что многочисленные развернутые эпические полотна пронизаны лучами единых на протяжении всего творчества идей. Развитие, не экстенсивное, а интенсивное идет в двух направлениях: раздумья о жизни, враждебной человеку, и поиск высокого нравственного идеала. Земля и небо. Глубины человеческого падения, нищеты и горя и высочайшие взлеты человеческого духа; бездны добра и зла.

В истории мировой литературы нет автора, который создал бы такие потрясающие картины человеческой скорби, ощущение страшного туника, куда загнан жизнью человек, тщетно бьющийся в поисках выхода. Основная идея, проходящая через все творчество Достоевского, — мысль о ложном, искаженном устройстве мира, воздвигнутого на страдании людей, на их безмерном унижении и горе. Это одна из самых сильных, страстных, протестующих идей Достоевского наметилась уже в раннем его творчестве («Бедные люди», «Двойник», «Господин Прохарчин», «Слабое сердце»). Если вспомнить образное определение, принадлежащее одному из персонажей Достоевского (Неточка Незванова из одноименного незавершенного романа), то здесь слышатся стоны, крик человеческий, боль, здесь соединяется разом все, что есть «мучительного в муках и тоскливого в безнадежной тоске». Это своего рода формула творчества Достоевского. Мысль о неустроенности мира, о враждебности его человеку приобретает у писателя особенную, трагедийную силу. По наблюдению Бердяева, печаль лирична и соотнесена с прошлым. Таков Тургенев — «художник печали по преимуществу». Достоевский — «художник ужаса». Ужас же драматичен и связан с вечностью, т. е. с обостренной постановкой напряженных, громадных, неразрешимых, вечных проблем.

Высшего всплеска такого напряжения писатель добивается в изображении детского горя. Образ «слезок ребенка», обращенных к Богу, существа непорочного и все-таки обреченного на муки, проходит через все творчество Достоевского, начиная с «Бедных людей», и находит высшее свое выражение в предсмертном его романе «Братья Карамазовы», а еще раньше — в романе «Подросток» (1875); гибель чистого сердцем ребенка есть и в святочном рассказе «Мальчик у Христа на елке» (1876).

Сила — и одновременно сложность для восприятия — произведений Достоевского заключается в том, что протестующий взгляд на жизнь освещается у него светом религиозного сознания. Достоевский — истинно религиозный писатель. Вл.

Соловьев, богослов, философ и поэт, утверждал, что на него нельзя смотреть как на обыкновенного романиста. В нем есть нечто большее, что составляет его отличительную особенность и секрет его воздействия на других. Это свойство мысли Достоевского — «христианская точка зрения», которую отмечал в нем и Л. Н. Толстой, — давала ему громадное преимущество как художнику и мыслителю. Он вернул литературу — разумеется, на новом уровне ее развития — к религии, к тому, что было в древности, когда религиозная идея владела творчеством, а искусство служило Богу. (С замечательной глубиной это свойство художника — мастера Бога — было схвачено Пушкиным в его образе летописца, монаха Пимена в «Борисе Годунове» .) Христианская идея освещала Достоевскому прошлое, настоящее и открывала возможность с удивительной проницательностью предсказывать будущее.

По наблюдениям В. С. Соловьева (из «Речей в память Достоевского»), который хорошо знал писателя и был близко знаком с ним, Сибирь и каторга сделали для писателя ясными три истины: 1) отдельные люди, хотя бы и лучшие люди, не имеют права навязывать свои взгляды обществу во имя своего личного превосходства; 2) общественная правда не выдумывается отдельными людьми, а коренится во всенародном чувстве; 3) эта правда имеет значение религиозное и необходимо связана с верой Христовой, с идеалом Христа.

Достоевский отверг господствующее тогда направление в литературе и в обществе революционно-демократического толка: стремление к насильственному переустройству мира. Он предугадал ужасные последствия, к которым такие пути могли привести и привели в конце концов.

Попытки трактовать героев творений Достоевского, подобных Родиону Раскольникову (" Преступление и наказание" ), как преодоление собственной слабости и безволия, уводят в сторону от истинного содержания религиозно-нравственных коллизий его произведений. Это не просто борьба с собой, с «наполеоновскими» замашками, с утверждением «нрава» распоряжаться волей других ради их же благополучия, а прежде всего, по Достоевскому, — отрицание высшего нравственного закона. В «Преступлении и наказании» Раскольников и Свидригайлов — представители как раз того воззрения, по которому всякий сильный человек сам себе господин и может поступать, как ему заблагорассудится, ему все позволено, вплоть до убийства. И они совершают убийство, но это право вдруг оказывается величайшим грехом. Раскольников остается жить, обратившись к вере, к Божьей правде, Свидригайлов же, у которого ее нет, погибает: грех самообоготворения может быть искуплен только подвигом самоотречения. В «Бесах», написанных спустя шесть лет, гибнет уже целое сообщество людей, одержимых идеей кровавого общественного переворота и в преддверии его совершающих зверское убийство. Неслучайно Достоевский в качестве эпиграфа к роману взял фрагменты пушкинского стихотворения «Бесы» (как и Евангелия от Луки: гл. VIII, ст. 32−37). Вихрь бесовщины с неизбежностью увлекает за собой в пропасть и самих бесов. Сеящие хаос пожинают зловещий урожай — еще больший хаос и собственную гибель.

Опираясь на христианское мировосприятие, Достоевский обладал способностью моделировать то, что должно было произойти. Беллетристический вымысел у него опережал жизнь: роман «Преступление и наказание» написан до того, как студент Московского университета Данилов убил и ограбил ростовщика, а «Бесы» начаты еще до процесса нечаевцев. Более того, писатель пророчески предсказал судьбу XX столетия: именно то, что Европе и в особенности России пришлось пережить страшный по своим последствиям кровавый эксперимент (господство тоталитарных систем), перед которым поблекли костры инквизиции. В романе «Бесы» Достоевский высказал мысль о том, что социализм обойдется России в 100 миллионов человеческих жизней. Это была чудовищная цифра, никто в нее тогда не поверил.

Более века спустя А. И. Солженицын подвел поразительный итог в интервью испанскому телевидению (1976), согласно которому мы потеряли 110 миллионов человек — 66 миллионов в войне режима против своего же народа и 44 миллиона в Великой Отечественной войне.

Достоевский оказался прав. Но за несколько лет до «Бесов» он уже выдвинул эту идею в беглой реплике Порфирия Петровича, обращенной к Раскольникову («Преступление и наказание»): «Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!» .

Художник-мыслитель словно заглянул в будущее, назвав первопричины грядущих катастроф и предсказав их последствия.

Итак, то, что было высказано автором в публицистических его выступлениях и уже в самом начале 1860-х гг. («Зимние заметки о летних впечатлениях»), узнается в беллетристическом, романном вымысле, притом в разные годы и в разных персонажных обличьях. Стоит ли удивляться этому, если даже в " Хозяйке" (1847), одном из ранних произведений первого периода его творчества, была высказана идея о трагичности свободы для человека, т. е. то самое убеждение, которое с такой энергией, с такой эпической мощью прозвучит в последнем романе Достоевского «Братья Карамазовы» ! Внутренний конфликт в развитии гения Достоевского обнаруживает себя в острой борьбе-единстве двух начал: авторской рефлексии и художественного воображения. Писатель никогда не оставался на почве или богословия, или идеологических построений, которые всегда переходили у него в художественное исследование человека, притом, по преимуществу — русского человека. Всегда — или, как правило, — за плечами его персонажей появлялся сам автор (словно опровергая центральное положение известной концепции ?. М. Бахтина). Достоевский не только демиург, творец, он вкладывает в души своих героев собственные идеи и диктует им свою волю.

В этом смысле Достоевский — особенный писатель. Для того чтобы понять его вполне — даже сюжеты с их драматическими интригами и острыми коллизиями или его действующих лиц с их странными поступками, или, наконец, общие концепции его произведений, — нужно иметь хотя бы некоторое представление о ряде излюбленных его идей не только как глубоко верующего человека, но и как художника-мыслителя. Это ключ к постижению его творчества, некий необходимый шифр для более глубокого понимания и истолкования истинного содержания его произведений. (В отличие от авторов, картины которых говорят сами за себя и не требуют от читателей дополнительных усилий.).

Здесь таилась громадная опасность для художника: объективность могла смениться предубеждением, свободное воображение — проповедью. Достоевский сумел, однако, благодаря своему великому дару, нейтрализовать возможность подобного исхода, избежать западни резонерства, во всем оставаясь собой — писателем, проповедующим высокие христианские и общечеловеческие заповеди.

Одна из таких любимейших идей, особенно почитаемых им, — русская вера, исключительная, по мысли Достоевского, лежащая столько же в свойствах русского характера, сколько и в сущности христианства. Это способность верить исступленно, страстно, забывая себя, не ведая никаких преград. В «Братьях Карамазовых» Смердяков разглагольствует о пустынниках: вера такая, говорит он, что один-два пустынника могут «спихнуть горы в море». Федор Павлович, глава карамазовского семейства, мгновенно реагирует на лакейские рассуждения: «Весь русский человек здесь сказался!» «Да, черта эта совершенно русская» , — улыбнулся Алеша.

Вера, по убеждению Достоевского, — важнейшая, даже единственная нравственная опора в человеке. «Глупцы, меня не спросили! — с презрением говорит о самозванных „пересозидателях“ жизни полемист (черт) в „Братьях Карамазовых“, — и разрушать ничего не надо, а надо только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело!» Эта логика естественна: ведь тогда будет все позволено, «вплоть до злодейства»: доминировать в человеке станет животное начало, духовная почва уйдет из-под ног.

Вот почему у Достоевского в его сюжетных построениях всегда случается так, что тот, кто колеблется в вере или оказывается на грани веры и безверия, обречен, он кончает либо сумасшествием, либо самоубийством. В любом случае отсутствие веры — это развал, деградация личности. Не зная кровавого финала Свидригайлова («Преступление и наказание»), мы можем быть совершенно уверены, что он кончит плохо, что он погиб, потому что в нем нет веры в бессмертие души: вместо нее ему рисуется «закоптелая комнатка, вроде деревенской бани, а по всем углам пауки». И мгновенная реакция собеседника: каким-то холодом после этих слов повеяло на Раскольникова; это холод смерти, предчувствие неминуемой беды. Рогожин («Идиот») поднимает нож на Мышкина, потому что колеблется в вере, а природа человеческая, как утверждает Достоевский, такова, что не выносит богохульства и сама же мстит за себя — хаосом в душе, ощущением безнадежного тупика. Ставрогин («Бесы») теряет «Богов своих», а вместе с ними — жизнь: сам затягивает намыленную петлю на шее, совершая величайший грех самоубийства.

Как видим, идея формирует у Достоевского сюжетную структуру, проникает в ее лабиринты, строит их так же, как и характеры его героев.

Другое столь же важное положение, высказываемое Достоевским, — мысль о страдании как очищающей силе, делающей человека человеком. Она была свойственна русским писателям. «Спокойствие, — замечает Л. Н. Толстой в одном из писем, — это душевная подлость!» Герой Чехова, ученый-медик с мировым именем (повесть «Скучная история»), пуская в ход медицинскую терминологию, формулирует ту же мысль следующим образом: «Равнодушие — это преждевременная смерть, паралич души». Однако у Достоевского она приобретает всеобъемлющий религиозно-философский, метафизический характер: это отражение в человеке и в его судьбе того пути, который прошел Спаситель и завещал его людям.

Реминисценцию этой мысли мы то и дело встречаем в романах Достоевского. «Страданием все очищается» , — говорит в «Униженных и оскорбленных» Наташа, заранее зная, что впереди ее ждут величайшие несчастья, измена любимого человека. «Страдание — великая вещь… в страдании есть идея» , — повторяет Порфирий Петрович («Преступление и наказание»), безжалостно загоняя Раскольникова в западню судебных уловок. «Страдание-то и есть жизнь» , — коротко резюмирует страшный собеседник, черт, в разговоре с Иваном Карамазовым в момент сумасшествия последнего («Братья Карамазовы»), Страдание, душевная неуспокоенность и боль, по мысли Достоевского, «всегда обязательны для широкого сознания и глубокого сердца» .

Однако, внимательно присматриваясь к отражениям этой идеи, мы вдруг замечаем, что она порой служит не просветлению духа, не возвышает, а унижает человека, переходит в свою противоположность. Аглая («Идиот») зло говорит Настасье Филипповне: «Будь у вас меньше позора или не будь его вовсе, вы были бы несчастнее…», а герой романа «Игрок» приходит к выводу: «Есть, есть наслаждение в последней степени приниженности и ничтожества!., может быть, оно есть в кнуте, когда кнут ложится на спину и рвет в клочья мясо» .

Достоевский не останавливается перед крайностями и нередко переходит «через грань», демонстрируя в поступках своих героев какое-то душевное изуверство, преувеличение болезненного, недоброго в человеке. Мотив катастрофичности, аффектов, психологических надрывов приводит его персонажей к рвущейся, зыбкой границе между моралью и аморализмом, к переливающимся одна в другую «безднам» добра и зла. Бесспорно, однако, то, что с точки зрения идеи страдания, веры только и могут быть объяснены часто совершенно необъяснимые, по логике «здравого смысла», поступки героев Достоевского, многие таинственные коллизии его романов. Так, Чернышевский, сам о том не подозревая, вступил в полемику с Добролюбовым (не зная его статьи «Забитые люди»), обвинившим Достоевского в отсутствии правдоподобия в характерах Наташи и Ивана Петровича — центральных лиц романа «Униженные и оскорбленные», взяв под защиту (в обзоре периодических изданий за 1861 г.) «странную, необъяснимую логически любовь Наташи» в романе, с ее «готовностью переносить от любимого человека глубочайшие оскорбления, одного из которых было бы, кажется, достаточно, чтобы заменить прежнюю любовь презрительной ненавистью. Наташа с самого начала предчувствует, что человек, которому отдается она, не стоит ее, предчувствует, что он готов бросить ее, — и всетаки не отталкивает его, напротив, бросает для него свою семью» .

Таким образом, идеи Достоевского философичны, являясь отражением души не только его героев, но и автора, и точно так же, как религиозное сознание, становятся важнейшей составной частью его художественных концепций. Страдание и сострадание выражают у писателя идею Христа как Бога жертвенного.

Христианским мировосприятием пронизаны, как духовным светом, страницы произведений Достоевского. Он страстный проповедник этого мировосприятия, которое безраздельно доминирует, порой даже — за счет художественности. Например, такого судебного деятеля, как Порфирий Петрович, у Л. Н. Толстого или Чехова нет и не может быть. Добившись совершенно очевидного обвинения Раскольникова, Порфирий оставляет ему возможность добровольного признания, чтобы облегчить его участь и в ущерб собственной карьере открыть путь преступнику к покаянию и искуплению греха обращением к Богу. Между тем такие же чиновники у Толстого спокойно отправляют на каторгу женщину (Катюша Маслова в «Воскресении») из-за небрежности, вызванной глубоким равнодушием к тому, кто оказывается в их власти. Свидригайлов в том же романс «Преступление и наказание», аморалист, циник и убийца, в финале проявляет себя как глубоко порядочный человек и делает множество благодеяний перед тем, как закончить все расчеты с жизнью и по своей воле уйти в мир иной.

Идея порой начинает доминировать у Достоевского, приводя к несколько мелодраматическим развязкам, подобным той, какая происходит в финале " Скверного анекдота" (1862), когда «его превосходительство», краснобай и холодный резонер, вдруг заливается краской стыда, ловя себя на подлом деле, как и его собеседник, кремень-чиновник не может скрыть своего замешательства, видимо, стыдясь того, что происходит у него на глазах. Достоевский временами оказывается снисходителен к своим лицам, если они вдруг проявляют хотя бы какое-то сострадание по отношению к зависимым от них людям и демонстрируют жертвенность, хотя эта черта не свойственна их характерам, жесткой логике их поступков. В известном смысле в таких случаях в творчестве писателя дает себя знать диктат идеи, однако читатель не замечает этого, увлеченный страстной верой Достоевского в человека, в таящиеся в нем духовные силы.

Идеи христианства и образ Христа, страдающего и распятого, бесконечно дороги Достоевскому и определяют не только логику его художественных исканий, но и его представления об истории человечества. Наиболее полно это слияние художника и философа-мыслителя выразилось в легенде о «Великом инквизиторе», которую рассказывает брату Иван Карамазов. Этот фрагмент — одно из пророчеств Достоевского о социальных преобразованиях, исполненных презрения к человеку, оставляющих ему право только на убогое «счастье», заранее рассчитанное узким кругом лиц, узурпировавших власть и лишивших людей свободы выбора, полной свободы сердца, завещанной Христом.

Наиболее убедительно легенду о «Великом инквизиторе» интерпретировал Бердяев, утверждающий, что это не распря православия с католицизмом, а более глубокое противоположение двух начал всемирной истории. Там, где есть опека над людьми, кажущаяся забота о их счастье, соединенная с неверием в их высшее предназначение, — там появляется дух Великого инквизитора. Где временное ставится выше вечных ценностей, где утверждается, что истина не нужна, что достаточно успокоиться в отведенных тебе пределах, не ведая смысла жизни и отказываясь от свободы, превратившись в людское «стадо», ведомое избранными людьми, навязавшими большинству свою деспотическую волю, — там Великий инквизитор. «„Легенда о Великом инквизиторе“, — заключает Бердяев, — самое анархическое и самое революционное из всего, что было написано людьми». Разумеется, философ имел в виду не анархизм разрушения, распада и хаоса, а отрицание деспотизма «земных царств» и хвалу всякому проявлению «божественной свободы, свободы Христова духа» .

Идеи Достоевского дали возможность Бердяеву своеобразно объяснить роль К. Маркса и его теории: здесь была привязанность именно к злому началу, вера только в творческую силу зла. Добро из зла рождалось, и «злым» путем намеревался он осчастливить человечество, лишив свободы выбора, создав добрую гармонию путем злого антагонизма, вражды, ненависти и распадения человечества на части, наделить людей лишь ограниченной, узкой, необходимой свободой.

Человековластие заменило боговластие, маленькие «великие» инквизиторы подавили собой, своей волей свободу Христова духа, завещанного людям Спасителем. Не случайно же Христос в легенде появляется в ликующей толпе людей, узнавших его, «молча проходя среди них с тихою улыбкой бесконечного сострадания» . От него исходит исцеляющая сила. Возможно, это и есть та духовная красота, которая, по мысли Достоевского, спасет мир. Не потому ли «страдальческая» красота его героев выше красоты телесной, «юродствующее» сознание богаче убогой точки зрения здравого смысла?

Пожалуй, вряд ли удастся более сжато и коротко определить подобную красоту, чем это сделал К. Д. Бальмонт:

Одна есть в мире красота, Не красота богов Эллады, И не влюбленная мечта, Не гор тяжелые громады, И не моря, не водопады, Не взоров женских чистота.

Одна есть в мире красота -.

Любви, печали, отреченья И добровольного мученья За нас распятого Христа.