Жанры ренессансной литературы

ИТАЛЬЯНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Понятие «литература»

История Возрождения в Италии дает возможность увидеть, как складывалась историко-культурная ситуация для всей эпохи и если не проследить до конца все ее возможности, то предугадать их развитие. Весь круг новых понятий и отношений уже дан в итальянском контексте. Среди того, что явилось тогда в новом качестве и потребовало для себя нового названия, была и

литература

. Латинское по своей этимологии (от лат. Utera — буква), это слово возникает в новых европейских языках в XIV в. Но новым было не слово, а явление литературы, тогда только начавшее складываться и в современном значении оформившееся лишь к XVIII в., т. е. уже за пределами Ренессанса.

До Ренессанса литературы не было как особой сферы человеческой деятельности, существование внутри которой диктует исполнение определенных жизненных ролей: писатель, издатель, критик, читатель. Читающий человек Средневековья не был в нашем смысле слова «читателем»: в зависимости от текста перед его глазами и отношения к нему он выступал учителем или учеником, пастырем или паствой, членом общества и т. д. Разумеется, и в наше время существуют тексты и жанры чисто функциональные, деловые, но чаще всего они не включаются в понятие «литература», обычно подразумеваемое с эпитетом «художественная» .

Нет нужды объяснять, что художественная литература Нового времени теснейшим образом соотносится с действительностью и читающий человек не перестает быть ни гражданином, ни нравственной личностью. Напротив, предполагается, что и тем и другим он становится в общении с литературой, которая выступает как наиболее универсальная, обобщающая и динамическая форма общественного сознания (русская литература — наиболее яркий тому пример).

Можно назвать, вероятно, три основных причины, по которым литературы в нашем значении слова в Средние века не существовало.

Во-первых, все наличные тексты были жестко соотнесены с какими-то сторонами жизни и типами деятельности; к ним прибегали или их исполняли, оставаясь в пределах определенного жизненного ритуала. Подобная функциональная прагматичность текстов не оставляла возможности для их внутренней соотнесенности, создающей впечатление о возникновении самостоятельной духовной сферы, обеспеченной в своем существовании наличием совокупности письменных произведений, их созданием и восприятием.

Во-вторых, функциональная закрепленность текстов за определенными сторонами жизни оставляла очень малую возможность для проявления в них вымышленного, а без противопоставления вымысла и факта невозможно представление о литературном сознании. Это противопоставление было чуждо или, во всяком случае, слабо сформировано в средневековом сознании. То, что мы воспринимаем в нем как фантастическое, было частью безусловной веры или суеверия. Игровое начало карнавала также зиждилось на безусловном доверии всех участников к принятым ими правилам игры. Это был ритуал, а не вымысел. Таковым же выступал, в сущности, и куртуазный мир рыцарской поэзии, и даже романа — первого собственно литературного жанра.

Рыцарский роман — это письменный эпос, сюжетные события которого в значительной мере были плодом авторской фантазии. Таким образом, он удовлетворяет основным условиям, необходимым для оформления словесного творчества в качестве литературного: письменность — автор — вымысел. Но каждое из этих условий лишь начинает обретать силу, и автор рыцарского повествования не спешит ни противопоставлять себя преданию, ни отрывать свою версию сюжета от источника. Сам же рыцарский роман был прежде всего частью куртуазного стиля жизни, воплощением его кодекса. Даже чтение романа, не говоря уже об исполнении лирики трубадуров, по преимуществу было частью публичного действа: вместо чтения предполагалось воспроизведение, озвучивание.

Отсюда вытекает третья причина отсутствия литературы в средневековом мире. То словесное творчество, которое мы нередко и называем «литературой Средневековья», протекало в атмосфере гораздо более сложного взаимодействия со стихией устного слова, т. е. в чистом виде литературой, письменностью, еще не было. Даже то, что записывалось или создавалось в записи, продолжало пребывать в культурной среде, преобладающее состояние которой знаменитый медиевист Поль Зюмтор определил как vocalite, т. е. озвученность. Лирика не отделилась от музыки, чтение — от произнесения; предполагают, что средневековый человек, даже когда он читал для себя, читал вслух.

Вот почему не таким уж преувеличением выглядит книга о сонете, названная «Рождение современного сознания», если сонет предполагается первой лирической формой со времен античности, отделившейся от музыки, а значит, покинувшей лоно синкретизма, ритуала и положившей начало литературной поэзии (см. § 10.1).

Слово «литература» в XIV в. формирует свой круг значений в сфере ранних гуманистических идей, меняющих отношение к образованию. Оно означает первоначально нечто близкое к «грамотности», затем — к «образованности»; в применении же к словесности — не совокупность текстов, а их качество в зависимости от образовательного уровня автора^[1]. Подробное исследование судьбы этого слова и связанных с ним однокоренных слов в XIV- XV вв., без сомнения, могло бы дать важнейший материал для анализа того, как формировалось на первоначальном этапе представление о литературности, как поэзия соотносилась не только со схоластической ученостью, но и с гуманистической словесностью. Отношения эти, как доказывает пример Петрарки, были непростыми.

Петрарке не раз приходилось быть вовлеченным в полемику с учеными мужами, которых он нередко именует " literatores" . Так, в апреле 1341 г. после церемонии венчания его лавровым венком Петрарка отправляет королю Роберту в Неаполь письмо о «своих лаврах и против ревнителей старины», чью реакцию он то ли предугадывает, то ли уже знает:

" Мне небезызвестно, что на это скажут полузнайки (literatores — может быть, точнее было бы перевести иронически: грамотеи. — И. Ш.) нашего времени, надменная и косная порода людей: «Марон и Флакк лежат в могиле, не к чему теперь разбрасываться о них высокопарными словами; выдающиеся авторы умерли давно, сносные — недавно, и, как водится, на дне остался горький осадок»" .

Здесь речь явно идет об университетских староверах-схоластах, прибегающих, однако, к аргументу, который сам по себе будет не чужд и гуманистам: оценивать происходящее с точки зрения античного величия. Другое дело — что «грамотеи» 1341-го г. могли понимать под античностью, насколько они ее знали и как интерпретировали?

Именно об этом Петрарка будет не раз на протяжении 1350- 1360-х гг. напоминать разного рода «грамотеям», пытающимся уличать его в незнании Аристотеля: «Инвектива против врача» (1352−1355), спровоцированная нападками на поэта из папского окружения; «О невежестве своем собственном и многих других» (1367) — ответ венецианским поклонникам Аристотеля, чьи оскорбительные отзывы о невежестве поэта заставили Петрарку покинуть Венецию, где он прожил семь лет. В своих инвективах Петрарка подвергает сомнению знание его оппонентами даже того, что, как им кажется, они исповедуют:

" Дерзкие невежды, у вас на языке всегда Аристотель, которому, наверное, быть у вас на языке горше, чем в аду; боюсь, сейчас он возненавидел бы собственную руку, которой написал мало кем понятые, но затверженные множеством глупцов книги"^[2].

Сказанное относится к уровню предшествовавших Ренессансу переводов античных авторов и способов их средневековой интерпретации. Особую резкость словам Петрарки придает то, что «грамотеи» изгоняют поэзию из круга «свободных искусств» .

Гуманисты этого делать не будут. Они иначе относятся к античной классике, заново переводя ее тексты, свободнее прочитывая ее. Они первыми заговорили о достоинстве словесности, беря ее во всем объеме античного духовного наследия, заново осознанного ими в свете христианской идеи: " Duos agnosco dominos: Christum et litteras" , — сказано в 1486 г. Эрмолао Барбаро^[3]. Гуманист говорит, что для него существуют два повелителя: Христос и словесность. Причем, естественно, говорит на латыни и имеет в виду то, что составляет круг его непрестанного изучения, — studia humanitatis: наследие античности, представленное ораторами, философами, историками и поэтами. Последние создают поэзию, но это совсем не то, что для нас —

литература

; это боговдохновенное, богоравное прозревание высших истин о человеке и мире. Слово «поэт» на языке людей Возрождения звучит много выше, чем «автор» на нашем, ибо указывает не на профессию или авторское право, а на пророческое призвание и дар знания истины (см. рубрику «Материалы и документы»).

Поэт — это пророк, но если нет пророка в своем отечестве, то не менее сложно признать пророка в своем современнике. Авторитетное слово звучит достовернее из глубины веков. Величие современного поэта признается лишь отраженным: он должен вслушиваться в слова классиков, приспосабливать их к событиям своего века и, с точки зрения гуманистов, говорить на классическом языке — латыни. Петрарке и самому было трудно переступить через отношение к стихам, которые он слагал на народном итальянском языке, volgare. На его родине в Италии и во всей Европе понадобилось более чем столетие, чтобы в начале XVI в. права новых языков были теоретически защищены, оправданы, что и открыло возможность для формирования национальных литератур (см. гл. 10).

Это событие заставляет еще раз взглянуть на то, как соотносилось культурное содержание эпохи с явлением возрожденной античности. Античность, безусловно, стимулировала развитие творческих сил, но далеко их не исчерпывала. То, что возникало иод воздействием ее примера, в какой-то момент очень далеко уходило от своего истока, чтобы обрести самостоятельность.

То же можно сказать и о гуманизме, понимаемом в узком смысле слова — как изменившаяся образовательная программа. Классическая образованность не закрепощала (хотя порой и стремилась к этому), но открывала новый творческий горизонт. Для гуманиста и для поэта он был различным: гуманист воспринимал классическое наследие риторически — как образец и учебник искусства слова во всех его жанрах; поэт, начиная с Петрарки, осторожного и даже боязливого в отношении всех своих открытий, настаивал па праве творческого подражания. Вот почему Ренессанс никак не исчерпывается понятием эпохи готового слова (см. § 2.3): оно не было готовым прежде всего для тех, кто стал авторами не отдельных произведений, но самих национальных традиций, положив начало новым языкам и литературе, на них создаваемой. Путь литературы — это путь авторства, уводящий от риторики готового слова.

Круг понятий

письменность автор художественность вымысел.

Материалы и документы

Петрарка о достоинстве поэта

Спрошу тебя, во-первых: когда наглым, косным, липким и ядовитым языком ты изрыгаешь бесконечные проклятия поэтам, словно противникам религии, которых верующие должны избегать, а церковь отлучать, что тебе думается об Амвросии, Августине, Иерониме, о Киприане, мученике Викторине, Лактанции и других католических писателях? Едва ли хоть один их бессмертный труд не скреплен поэтической известью, тогда как, наоборот, почти никто из еретиков не включил ничего поэтического в свои сочинения то ли от невежества, то ли от того, что в поэзии нет ничего созвучного их заблуждениям, ведь, называя по имени многих богов — и, надо думать, следуя здесь своему времени и народным верованиям, чем собственному суждению (точно как и философы, которые, читаем мы в риториках, не признают многобожия), — величайшие поэты в своих трудах исповедуют единого Бога, всемогущего, всетворящего, всеоправдательного художника мира.

• [1] Williams R. Keywords. A Vocabulary of Culture and Society. L., 1983. P. 184- 185.
• [2] Петрарка Ф. Инвектива против врача // Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. С. 237.
• [3] Цит. но: Гарт Э. Проблемы итальянского Возрождения. М., 1986. С. 67.
• [4] Петрарка Ф. Инвектива против врача // Петрарка Ф. Эстетические фрагменты. С. 234−235.