Жанр эссе: Мишель Монтень

В той же мере, в какой Петрарка — фигура показательная для начала ренессансного гуманизма, Макиавелли — для периода его кризиса, а Томас Мор и Эразм Роттердамский — для его зрелости, Мишель Монтень (1533−1592) своей личностью показателен для его завершения: он человек конца века, конца эпохи.

Эпохи завершаются различно. Прощание с ними может быть облечено в форму последнего утопического усилия удержать прежний идеал, сделав это с подчеркнутой верой, с энтузиазмом. Томмазо Кампанелла, автор утопии «Город солнца», и Джордано Бруно, автор трактата «О героическом энтузиазме» , — современники Монтеня. Но современники очень мало на него похожие.

Монтень не утопист или энтузиаст — он скептик. Его главное сочинение называется «Опыты», или по-французски — " Les Essais" . Французское слово сделалось термином для обозначения последнего по времени появления великого жанра ренессансной литературы — эссе. В русской литературной традиции этот жанр не имел значительного развития. Более всего он схож с очерком, но только не журналистским, по преимуществу информативным, а с литературным очерком, в котором главное составляет не то, что рассказывается, а как, с каким отношением.

Эссе — жанр опытного познания мира, его пристального разглядывания, изучения; жанр, современный эпохе великих географических и научных открытий, которые потребовали от человека заново познать себя и свое место в мире. Новые факты далеко не сразу были поняты в своем значении: Колумб так и не узнал, что же он открыл, а астрономическая теория Коперника стала основанием для новой картины мира, лишь будучи истолкована Галилеем.

В эссе говорящий пристально вглядывается вовне, но в то же время ни мало не претендует на то, что его зрение непогрешимо, объективно. Напротив, оно в высшей степени субъективно, ибо мир дан в присутствии говорящего, под его взглядом, и он все время подчеркивает: я так вижу. «Мир» и воспринимающее «Я» действуют в жанре эссе на равных правах, как два героя, ведущие между собой заинтересованный диалог. Между ними существует дистанция, которой не пытается и не хочет преодолеть говорящий. Он занял позицию несколько стороннего наблюдателя и до конца сохраняет ей верность. Эта повествовательная точка зрения — знак авторского отношения к миру, нежелания слишком активно участвовать в мирских делах, стремление оставаться независимым. Именно такой была жизненная позиция Мишеля Монтеня, от которой он отступал лишь под вынуждающим давлением обстоятельств.

Монтень живет во Франции, разделенной на два противостоящих лагеря: католиков и гугенотов — французских протестантов. В 1560 г. начинается период религиозных войн, которые в гой или иной форме продолжаются 30 лет. Среди известнейших последствий этого противостояния — резня Варфоломеевской ночи, совершенная 24 августа 1572 г. с одобрения короля Карла IX и унесшая жизни тысяч гугенотов.

Однако война, хотя и получившая название «религиозной», имела причины куда более широкие, чем выбор вероисповедания. Лидер гугенотов, адмирал Колиньи, подал королю записку, в которой предлагал изменить всю внешнюю политику страны, избрать себе в союзники Англию и Нидерланды, по их образцу перестроить систему хозяйства, опираясь на «дворян-предпринимателей, торговцев и промышленников». Рассуждая о «происхождении Варфоломеевской ночи», историки отмечают, что по своим объективным последствиям эта «программа была антикатолической политикой против Испании, двора, духовенства, Парижа. Во что превратился бы Париж, если бы Антверпен и Амстердам стали французскими городами? Это, следовательно, в конечном итоге была программа: протестантизм над католицизмом, дворянство над двором, провинция над Парижем, провинциальное самоуправление над парижским централизмом. Двор и католический Париж восстали против такой программы»^[1].

Незадолго до этого события, в 1570 г., Монтень оставил должность советника парламента в своем родном Бордо, которую занимал 15 лет, и переселился в унаследованный от отца замок, чтобы согласно выполненной по его приказу на стене библиотеки надписи посвятить свое время «свободе, покою и досугу». Монтень был верноподданным короля и добрым католиком. Его готовность принять установления государства и церкви может показаться простирающейся слишком далеко. Но это его принцип, вынесенный в заглавие одного из опытов: «Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности» (I, XXVII). Там, в частности, сказано:

" Надо либо полностью подчиниться авторитету наших церковных властей, либо решительно отвергнуть его. Нам не дано устанавливать долю повиновения, которую мы обязаны ему оказывать" .

Для себя он выбрал — подчиниться, полагая, что это единственно разумный путь, ведущий к упорядочению внешних форм жизни. Не в них Монтень ищет свободы: ее путь уводит внутрь души, к опытному познанию самого себя. Чтобы жить, душе нужно «замкнуться в себе: это и будет подлинное уединение, которым можно наслаждаться и в толчее городов и при дворах королей, хотя свободнее и полнее всего наслаждаться им в одиночестве…» («Об уединении», I, XXXIX).

Оставив службу, Монтень посвящает последующее десятилетие работе над «Опытами», первое издание которых, первоначально в двух книгах, появляется в 1580 г. Почувствовав себя свободным от долгого труда, Монтень отправляется в путешествие по Европе, посредине которого его застиг приказ короля Генриха III, известившего о том, что, избранный мэром города Бордо, Монтень должен незамедлительно приступить к своим обязанностям. В этой должности он провел два срока — четыре года. Здесь его непосредственно коснулись тревоги бурного времени: ему пришлось защищать городскую крепость от приверженцев герцогов Гизов, возглавлявших враждебную не только протестантам, но в это время и королю католическую лигу. Окончание второго срока было омрачено эпидемией чумы, заставившей Монтеня, как и большинство горожан, провести несколько месяцев, скитаясь вне родных стен, наблюдая картину всенародного бедствия.

В 1586—1587 гг. Монтень возвращается к работе над «Опытами». Вышедшие к этому времени второе и третье издание книги (безусловный знак ее успеха) оставили текст почти неизменным, хотя автор в предуведомлении ко второму изданию сообщал, что учел все замечания, сделанные римскими цензорами. Однако для четвертого издания Монтень действительно многое переработал и добавил третью книгу. Он сам хотел наблюдать за печатанием окончательного текста, для чего весной 1588 г. направился в Париж, но по дороге попал в самое пекло поднятого Гизами восстания против короля. На подъезде к Парижу Монтеня ограбили, а в самой столице заключили в Бастилию, подозревая в нем сторонника королевской партии. Он был освобожден 10 июля 1588 г. по ходатайству королевы-матери Екатерины Медичи.

Для всей страны это были годы смутного времени. Окончательно потерявший власть над государством и собственными страстями, Генрих III приказывает убить Гизов (декабрь 1588) и вскоре сам погибает от руки католического фанатика. Страна осталась во власти враждующих партий, ни у одной из которых недоставало сил для победы. Католиков поддерживал король Испании Филипп II, гугенотов — английская королева и протестантские князья Германии. Законным наследником французского престола являлся король Наварры Генрих Бурбон, однако он был протестантом, и католический Париж отказывался принять его. Лишь по прошествии нескольких лет, когда страна изнемогла от смуты, когда многие из наиболее непримиримых оказались взаимно уничтоженными, Генрих счел, что «Париж стоит мессы», принял католичество и короновался в 1594 г. под именем Генриха IV.

До этого события Монтень не дожил. С будущим королем его связывали дружеские отношения, что доказывает их сохранившаяся переписка. Монтень принимал Генриха Наваррского со всей свитой в своем замке в 1584 г., но отвергал любые его предложения, в том числе и касающиеся щедрого вознаграждения:

" Я никогда не пользовался какой бы то ни было щедростью королей, никогда не просил, да и не заслуживал ее, никогда не получал никакой платы ни за один шаг, который мной был сделан на королевской службе…"^[2]

Такова была его жизненная философия. Монтень не уклонялся от обязанностей, которых не мог избежать. 11о ни деньги, ни почет, ни власть не были для него достаточным поводом отказаться от своей свободы: быть собой и заниматься «изучением только одной науки, науки самопознания, которая должна меня научить хорошо жить и хорошо умереть…» («О книгах»; II, X).

Мысль о смерти проходит через всю книгу Монтеня. Она звучит в названии многих опытов: «О том, что нельзя судить, счастлив ли кто-нибудь, пока он не умер» (I, XIX), «О том, как надо судить о поведении человека перед лицом смерти» (II, XIII). Вся его философия создастся «перед лицом смерти»: «О том, что философствовать — это значит учиться умирать» (I, XX). В присутствии этой темы неудивительно, что практически в самом начале книги — эссе «О скорби» (I, II). Удивительно то, что в нем сказано:

" Я принадлежу к числу тех, кто наименее подвержен этому чувству.

Я не люблю и не уважаю его, хотя весь мир, словно по уговору, окружает его исключительным почитанием. В его одеяние обряжают мудрость, добродетель, совесть — чудовищный и нелепый наряд! Ведь это — чувство, всегда приносящее вред, всегда безрассудное, а также всегда малодушное и низменное. Стоики воспрещают мудрецу предаваться ему" .

Спокойное и ответственное отношение к жизни стоиков — главное учение, вынесенное Монтснсм из античности. Он прекрасно образован, но не все согласен принять. В отличие от ранних гуманистов, он отделил образ нравственного философа от образа оратора. В «Опытах» немало сказано по поводу суетности многоговорения, по поводу красноречия, которого Монтень не ценит. Для него Цицерон излишне говорлив и легковесен. Образцом для Монтеня выступает Сенека с его стоическим отношением к жизни, с его чуждым украшательству стилем, сохраняющим пульсирующую непосредственность мысли. Это именно то, что характеризует собственный жанр Монтеня — эссе.

Монтень постоянно напоминает, что мыслить и говорить его учит собственная жизнь, что ее уроки он ставит выше каких бы то ни было предписаний. Он пишет, что всегда изучал любой язык «только путем практического навыка» и до сих пор не знает, «что такое имя прилагательное, сослагательное наклонение или творительный падеж» («О боевых конях», I, XLVIII). Гуманизм когда-то начинался с новой системы образования, построенной на изучении классиков. Гуманисты отвергли схоластическую ученость вместе со школьной зубрежкой. Поэт и оратор оказались стоящими выше богослова. Монтень доводит этот принцип до крайности, за которой отвергается любая система, правда, это оказывается возможным лишь благодаря усилиям нескольких поколений гуманистов, возродивших античность настолько, что она, действительно, обрела новую жизнь. Монтень подробно рассказывает, как она стала его жизнью:

" Мой учитель совершенно не знал нашего языка, но прекрасно владел латынью. Приехав по приглашению моего отца, предложившего ему превосходные условия, исключительно ради моего обучения, он неотлучно находился при мне. Чтобы облегчить его труд, ему было дано еще двое помощников, не столь ученых, как он, которые были приставлены ко мне дядьками. Все они в разговоре со мною пользовались только латынью. Что до всех остальных, то тут соблюдалось нерушимое правило, согласно которому ни отец, ни мать, ни лакей или горничная не обращались ко мне с иными словами, кроме латинских, усвоенных каждым из них, дабы кое-как объясняться со мною. Короче говоря, мы до такой степени олатинились, что наша латынь добралась даже до расположенных в окрестностях деревень, где и по сию пору сохраняются укоренившиеся вследствие частого употребления латинские названия некоторых ремесел и относящихся к ним орудий. Что до меня, то даже на седьмом году я столько же понимал французский язык или окружающий меня перигорский говор, сколько, скажем, арабский. И без всяких ухищрений, без книг, без грамматики и каких-либо правил, без розог и слез я постиг латынь, такую же безупречно чистую, как и та, которой владел мой наставник…" («О воспитании детей», I, XXVI).

Столь естественно усвоивший язык древних, Монтень полюбил их поэзию, историю. Его эссе усеяны многочисленными цитатами из античных авторов. Внешне — это обычный прием гуманистического красноречия, ищущего аргументы своей правоты в авторитетном слове, но только внешне. Цитаты и примеры играют у Монтеня иную роль: они не столько подкрепляют мысль, сколько рассеивают ее, демонстрируют множество разноречивых возможностей, убеждают в «ненадежности наших суждений», по названию одного из опытов (I, XLVII). Среди множества известных ему примеров, приходящих на ум, Монтень пытается «нащупать брод» :

" …Найдя его слишком глубоким для моего роста, — признается он, — стараюсь держаться поближе к берегу. И я никогда не стараюсь исчерпать мой сюжет до конца, ибо ничего не могу охватить в целом…" («О Демокрите и Гераклите», I, XLIX).

Такой видится Монтешо его собственная мысль — ненадежной, трудно прокладывающей себе путь, неспособной охватить целое. Однако иной она не может быть, и иной он не хочет ее представить. Он не хочет украсить ее цветами красноречия. Монтень не ценит риторику, ибо в гораздо большей мере хотел бы представить сам процесс мысли, а не ее изящно выстроенный результат. Так что и чужие цитаты для него — не украшения, а свидетельства неохватной многогранности предмета рассуждения. Стиль Монтеня являет собой попытку взорвать риторику, если понимать под ней готовые формы речи, и, по выражению одного исследователя, создать «риторику открытия», открытия, совершаемого эссеистической мыслью.

Монтень пишет о том, как от него ускользает цельное видение предмета. Однако и сам мир утратил свою цельность. Он лишился своего организующего центра, того самого центра, в котором согласно гуманистической мысли и помещался человек, славный своим божественным разумом. Человек уже не тот, не богоподобное существо, а «изумительно суетное, поистине непостоянное и вечно колеблющееся» («Различными средствами можно достичь одного и того же», I, I). С этого и начинает Монтень. В своей суетности и в своем тщеславии человек, конечно, все еще может полагать, будто он помещен в центре мироздания, что для него сияет солнце, но права у него на это не больше, чем, скажем, у… гусенка:

" Действительно, почему, например, гусенок не мог бы утверждать о себе следующее: «Внимание вселенной устремлено на меня; земля служит мне, чтобы я мог ходить по ней; солнце — чтобы мне светить; звезды — чтобы оказывать на меня свое влияние…»" («Апология Раймунда Сабундского», II, XII).

Этот отрывок вполне можно взять как пародийный по отношению к гуманистическим рассуждениям на тему «о достоинстве человека». Достоинство человека видится теперь не в том, чтобы вознести человека и возвеличить. Оно в том, чтобы приблизиться к пониманию его действительной сущности, и в том, чтобы сохранить верность своей природе. Монтень говорит о человеке, всматриваясь в самого себя. Он рассуждает о чувстве дружбы и вспоминает своего покойного друга — поэта Ла Боэси (1530−1563), чьи стихи он хранит и публикует. Он говорит не как оратор, а как интимный собеседник, рассчитывающий на самых близких людей или, во всяком случае, на очень небольшую аудиторию.

В этом, впрочем, Монтень ошибся. Уже при его жизни успех «Опытов» превзошел всяческие ожидания. Его влияние на последующие эпохи было огромным. Чем далее по пути культуры движется человек, тем все более близким и понятным становится Монтень, сам способ его отношения к миру, познать который можно лишь, пропустив через себя, соединив с самопознанием. Эссеизм — явление, которое в последнее время приобрело широкое культурное значение, поскольку все менее нам кажется возможным охватить мир стройной системой познания, но все более мы ценим возможность мгновенного прозрения, доверенного непринужденному разговорному слову. Впрочем, об эссеизме судят по-разному: для одних эссеистическое отношение к миру — сознательный и мудрый выбор, для других — знак трагедии современного человека, живущего в разорванном мире и питающегося лишь случайными впечатлениями, обрывками знания о нем.

Монтень не хотел никому навязывать свой жанр и свое зрение. Он пошел по пути, избранному всей эпохой, — в направлении к человеку. Однако он не хотел мыслить о человеке вообще, а предпочел рассказать о том, кого знал лучше других, — о самом себе. Монтень, опять-таки в духе гуманистической традиции, с полнотой доверия отнесся к природе человека, обнаруживая ее черты через самопознание. Ему открылись слабости и недостатки его характера, которые он не счел нужным скрыть от других.

В предпочтении, которое Монтень отдавал Сенеке перед Цицероном, открывается его выбор внутри гуманизма. Гуманисты доверяли природному достоинству человека, но видели в природе лишь благую предпосылку для овладения знанием. Природу следовало украсить, облагородить. Природный ум мог сказаться, лишь овладев красноречием Цицерона. Монтень же был склонен предпочесть природность ума и слова, их непосредственность перлам ораторского искусства. Монтень хотел видеть человека, владеющего тем, что дает ему воспитание, но не утратившего и того, что было дано ему природой. Неудивительно, что одним из первых он заинтересовался жизнью людей вновь открытых земель, о которых он расспрашивал побывавших там:

" ??? этих народах, согласно тому, что мне рассказывали о них, нет ничего варварского и дикого, если только не считать варварским то, что нам непривычно. Ведь, говоря по правде, у нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами мнения и обычаи нашей страны. Тут всегда и самая совершенная религия, и самый совершенный государственный строй, и самые совершенные и цивилизованные обычаи. Они дики в том смысле, в каком дики плоды, растущие на свободе, естественным образом; в действительности скорее подобало бы назвать дикими те плоды, которые человек искусственно исказил, изменив их природные качества. В дичках в полной силе сохраняются их истинные и наиболее полезные свойства, тогда как в плодах, выращенных нами искусственно, мы только извратили эти природные свойства, приспособив к своему испорченному дурному вкусу. И все же даже на наш вкус наши плоды в нежности и сладости уступают плодам этих стран, не знавшим никакого ухода. Да и нет причин, чтобы искусство хоть в чем-нибудь превзошло нашу великую и всемогущую мать-природу.

Мы настолько обременили красоту и богатство ее творений своими выдумками, что, можно сказать, едва не задушили ее. Но всюду, где она приоткрывается нашему взору в своей чистоте, она с поразительной силой посрамляет все наши тщетные и дерзкие притязания" (I, XXXI).

Это знаменитое эссе, которое называется «О каннибалах» , — одно из первых в нескончаемом ряду рассуждений по поводу сравнительных достоинств природы и цивилизации. Во времена Монтеня слово «цивилизация» еще не существовало, но мы видим, как быстро созревает понятие. Эпоха великих открытий подталкивает к нему. Пока что его заменяет слово «искусство», взятое как противоположное слову «природа». Монтень здесь, как и везде, говорит и мыслит так, что безусловно демонстрирует собственное искусство и образованность: он цитирует римских поэтов, вспоминает античных мыслителей, писавших о диких народах, и сожалеет, что Платону не было известно о них то, что теперь известно Европе. Однако с вершины «искусства» он восхищен «природой» и готов предпочесть ее плоды — вплоть до того, что не находит отталкивающим даже ритуальный каннибализм племен Нового Света.

На процитированное выше место из эссе Монтеня одним из первых обратил внимание Шекспир, который в своей последней пьесе «Буря» сделал его поводом для рассуждения о «дикости». Шекспир усложнил ситуацию, но, как и Монтень, он перед лицом вновь открытой естественности заново оценивает нравственное состояние современного ему мира, далеко отступившего от природного начала в человеке. Не там ли, на вновь открытых островах и материках, подлинный мир утопического счастья?

Однако не только этим утопическим взглядом, брошенным в далекие земли, Монтень отзывается в шекспировских пьесах. Кого из шекспировских героев легче всего представить с томиком «Эссе», заинтересованным и сочувственным их читателем? Пожалуй, скептического, сомневающегося Гамлета, который знает, что мир ждет его вмешательства, но медлит, ибо не хочет, чтобы его поступки опережали меру его понимания, прежде всего меру понимания им самого себя.

Круг понятий

Человек конца века:

скептик уединение стоик скорбь.

Жанр эссе:

эпоха открытий свободная форма опытное познание повествовательная точка зрения.

• [1] История Франции: в 3 т. / Ин-т всеобщ, истории АП СССР. М., 1972−1973. Т. 1. С. 212.
• [2] Цит. по: Коган-Бернштейн Ф. А. Мишель Монтень и его «Опыты» // Монтень М. Опыты: пер. с фр. Кн. 3. М., 1979. С. 331.