Иван Елагин (1918-1987)

Первые книги стихов Ивана Елагина (Ивана Венедиктовича Матвеева) «По дороге оттуда» и «Ты, мое столетие» вышли в Мюнхене в конце 1940;х. В последующие годы были опубликованы его сборники " По дороге оттуда" (новый вариант, 1953), " Отсветы ночные" (1963), " Косой полет" (1967), " Дракон на крыше" (1973), " Под созвездием топора" (1976), " В зале вселенной" (1982), " Тяжелые звезды" (1986), " Курган" (1987, посмертно). Основные мотивы его лирики и поэм — нелегкие жизненные испытания, долгие дороги войны, тоска по родине, боль утрат, жизнь и смерть, природа и любовь, судьбы искусства и его творцов. Во многом перекликаясь с трагическими стихами военных лет К. М. Симонова, А. А. Суркова, А. Т. Твардовского, Иван Елагин поднимается до экзистенциального осмысления трагедии бытия и (в позднем творчестве) преодоления трагического мироощущения.

Говоря о войне, поэт не ограничивается изображением зловещих картин разрушений, горестных утрат, а осмысливает ее как трагедию России и всего израненного мира. В стихотворениях «Уже последний пехотинец пал…», «Осада» и др. поэт наделяет драматизмом обыкновенные приметы войны. «Свидетелями беды» становятся и груды шпал, и проволока, что «вянет на заборе», и «танк, торчащий из воды», и «мост, упавший на колени» (т.е. взорванный), и «чугунные копья обреченных оград». Уже первые книги Елагина выносят приговор эпохе и времени:

Скабрезно каркнув, пролетает грач Над улицами, проклятыми Богом, Над зданиями, рвущимися вскачь Навстречу разорениям и поджогам…

(«Скабрезно каркнув, пролетает грач…»).

А рядом бой. Полнеба задымил.

Он повествует нам высоким слогом О родине. И трупы по дорогам Напрасно дожидаются могил.

(«Осунувшись, и сгорбись, и унизясь…»).

Поле в рубцах дорог:

Танки прошли по полю.

Запертое в острог Рвущееся на волю -.

Ты, мое столетие!

(«Бомбы истошный крик…»).

Вслед за этим поэт обращается к трагической участи репрессированного отца и собственной скитальческой судьбе (поэма " Звезды"):

Ну, а звезды. Наши звезды помнишь?

Нас от звезд загнали в погреба.

Нас судьба ударила наотмашь, Нас с тобою сбила с ног судьба!..

В наше небо били из орудий, Наше небо гаснет, покорясь, В наше небо выплеснули люди Мира металлическую грязь!

Нас со всех сторон обдало дымом, Дымом погибающих планет.

И глаза мы к небу не поднимем, Потому что знаем: неба нет.

" Неба нет" - почти дословное повторение мыслей Заратустры и Раскольникова. Обращаясь к Всевышнему, Елагин открыто бросает ему вызов:

Во имя человеческой тоски Мы отречемся от Твоей опеки, Чтоб драться вновь за рыжие пески, За облака, за голубые реки!

(«Кому-то кто-то что-то доказал…»).

Жизнь в Америке не могла не изменить поэзии Елагина. Поэт вновь отказывается принять окружающее, только на этот раз разрывы снарядов заменяет «канонада» джаза, а сгоревший танк и взорванный мост — небоскребы и огни огромного города («Дождь бежал по улице на цыпочках…», «В Гринвич Вилидж»):

Всю ночь музыкант на эстраде Качался в слоистом дыму.

И тени по-волчьему, сзади На плечи кидались ему.

Привет тебе, мой современник.

Еще ты такой же, как я, Дневной неурядицы пленник Над рюмкой ночного питья.

Я пальцами в такт барабаню, Я в такт каблуками стучу, Я тоже со всей этой дрянью В какую-то яму лечу.

(«В Гринвич Вилидж»).

Еще более страшная картина нарисована в стихотворении «Небоскребы упрятались в марево…» :

Эти кубы, параллелепипеды И углы, и бетонные плиты!

Тень! С тобой из орбиты мы выбиты, Тень! В чужую орбиту мы вбиты.

Елагин охотно пользуется сюрреалистическими образами, помогающими передать ему абсурдность мира, ужас бытия:

Я сначала зашел в гардероб, Перед тем как направиться в зал, Сдал на время мой крест и мой гроб, И мой плащ, и кашне мое сдал.

(«Я сначала зашел в гардероб»).

В одном из стихотворений поэт сравнивает себя с винтиком дьявольской машины, которая тащит его в бездну, где уже нет нормальных человеческих чувств, нет ничего:

Послушай, я все скажу без утайки.

Я жертва какой-то дьявольской шайки.

Послушай, что-то во мне замени, В меня вкрутили какие-то гайки, Что-то вмонтировали в меня.

И отключили от Божьего мира Душу мою — моего пассажира.

Они мне сердце хотят из пластмассы Вставить и вынуть сердце мое.

(«Послушай, я все скажу без утайки…»).

Елагин не только охотно пользуется сюрреалистическими образами, помогающими передать ему абсурдность мира, ужас бытия, но и создает тот нервный ритм, которым позже блестяще овладели поэты-шестидесятники:

Кругом какие-то темные шашни ;

Страшно!

Заревом страшным окно закрашено ;

Страшно!

И чего я мытарюсь?

Пойду к нотариусу, Постучу в дверь его.

Войду и скажу:

— Я хочу быть деревом!

Я хочу, чтобы было заверено, Что такой-то, такой-то — дерево, И отказался от человеческих прав.

(«Сурово и важно»).

Обобщенным образом этого мира цивилизации стало название книги — «Дракон на крыше». Сказочный дракон сравнивается с вертолетами на крыше небоскреба. Он «сгреб девчонку», надсмеялся над своим былым победителем Святым Георгием, назвав идеалы болтовней. Впрочем, ритм стихотворения позволяет увидеть и долю насмешки над страшилищем, хвастливо заявляющим:

Вот сейчас взмахну крылами -.

Отходи поскорей!

На три метра свищет пламя Из ноздрей, из ноздрей.

Картины «хаоса Божьего экспромта» Елагин перемежает поэтическими рассказами о силе жизни. Этому способствуют и энергичный ритм стиха, и просторечие неунывающего лирического героя. Таково стихотворение «Вот она — эпоха краха…». Поэт называет эпоху и пряхой, и свахой, и шлюхой, и запивохой, и эпохой смеха.

И вот с этой-то эпохой Я по свету трюхаю -.

Если плохо — с хлебной крохой, Хорошо — с краюхою!

Елагин, как никто другой, мог увидеть красоту мира и бытия, набросать в стихотворении пейзаж улицы, леса, дня, эпохи. В стихах поэта проявляется одновременно тяга к импрессионистичности и к малявинско-кустодиевской сочности красок («Я люблю определенности, / Красности или зелености»): луна то «небесный подкидыш», то «по капле стекает с весел», то «зеленым ножом перерезает крышу»; лужицы дождя сравниваются с цинковыми мисками, а сам дождь «бежит по улице на цыпочках» .

Живя в Соединенных Штатах, Елагин чуть ли не в каждом стихотворении вновь и вновь возвращался в Киев, в Москву, на Родину, подчеркивал неестественность своего пребывания в Америке, называл себя «человеком в переводе», открещивался от принадлежности к эмигрантской литературе: «Меня называть эмигрантским / Поэтом — какая мура!» («Привыкали мы всякую ересь…»). Ему свойственно и органическое, живущее в самой глубине души чувство Родины, боль за нее, переданная им в емких образах «тяжелых звезд» в «созвездии топора», и одновременно ничем неодолимая тоска по ней («Мне незнакома горечь ностальгии…»).

В своих поздних сборниках поэт сумел красотой преодолеть разъятость, расщепленность современного человека: «И мне теперь от красоты не спится / Как не спалось когда-то от тоски». Перед смертью Иван Елагин написал четверостишие, которое завещал опубликовать после своей кончины:

Здесь чудо все: и люди, и земля, И звездное шуршание мгновений.

И чудом только смерть назвать нельзя -.

Пет в мире ничего обыкновенней.