Переосмысление возможностей экспериментальной парадигмы

Как уже говорилось, в психологии исследовательские парадигмы часто соединяли представления о предмете и методе исследования. Интерпретация эмпирически устанавливаемых зависимостей происходила при этом соответственно использованию конструктов психологической теории, с одной стороны, и принятой методологической платформы — в преимущественно используемых методах — с другой. Экспериментальный метод стал выполнять тем самым функцию достаточно формального инструмента, сравнительно независимого от теоретической платформы того или иного направления в психологии. Это прямо выразилось в разработках основ планирования психологического эксперимента как обоснования преимуществ тех или иных формальных схем — экспериментальных планов. При этом все другие психологические школы, кроме бихевиоризма, использовали экспериментальный метод с целями наиболее строгих психологических реконструкций ненаблюдаемой психологической реальности.

Однако разработка проблем формального планирования эксперимента не нивелировала специфики психологических школ в способах операционализации переменных и целостного построения экспериментальных моделей, существенно отличающихся в бихевиоризме и гештальтпсихологии, когнитивной психологии и культурно-исторической психологии и т. д. Как мы покажем в другом разделе, всегда учитывалась поправка на то или иное психологическое понимание причинности. Поэтому утверждение, что любая школа, использующая в своем арсенале экспериментальный метод, принимает естественнонаучную парадигму, является неверным. Метод как способ сбора данных диктует принятие объяснительных принципов только применительно к логике каузального вывода об эмпирически устанавливаемой зависимости, но никак не по отношению к содержательным основаниям психологического объяснения.

Перенос акцента с используемого метода на объяснительные принципы, которые якобы с ним неразрывно связаны, породил спор о противоречии между естественнонаучной парадигмой в психологии и другими психологическими школами, в первую очередь в рамках гуманистической психологии. Выше мы уже отмечали первую дискуссию о соотношении описательной и объяснительной психологии. Изменение отношения к научной теории прослеживается в современном противопоставлении психологии академической и практической. И проблема адекватности метода вновь становится одной из основных для решения вопроса о возможностях научной психологии.

Особым образом был поставлен вопрос о возможности объективного метода в российской психологической науке в 50-е гг. На печально знаменитой Павловской сессии (1950) от психологов потребовали строгого следования объективному методу, что означало, во-первых, перейти к объективированным психофизиологическим показателям и, во-вторых, ограничиться структурой психофизиологического эксперимента и соответствующим типом объяснения (напомним, что И. Павлов штрафовал сотрудников за использование психологических терминов в объяснениях связи между стимулом и реакцией организма). В противовес этому Б. М. Тепловым было обосновано право психологии не терять свой предмет и использовать при этом способы критической проверки психологических гипотез, а не апеллировать к объективируемым показателям как критерию научности и объективности.

Уже указанная выше работа Теплова «Об объективном методе в психологии» [1985] стала классическим образцом позитивного решения проблемы метода. Соответствие (репрезентативность) показателей самоотчета («подумал», «вспомнил», «почувствовал» и т. д.) содержанию проверяемой гипотезы, соответствие структуры исследования его целям — вот те основания, по которым можно, согласно Теплову, судить об объективном характере изучения субъективной реальности в психологическом исследовании.

В 90-е гг. XX в. в отечественной науке и философии старый спор о возможностях метода возродился в рамках дискуссии о соотношении естественнонаучной и гуманитарной парадигмы [Психология и новые…, 1993]. С одной стороны, он отразил изменение критериев научности в понимание психологических методов и объяснительных принципов. В этом следует видеть его позитивный вклад в рефлексию основ психологического исследования. С другой стороны, он характеризовался негативным противопоставлением экспериментальному методу другого пути к психологическому знанию — пути психопрактик и использования языков описания. От эксперимента как признака естественнонаучной парадигмы предлагалось отказаться, психологические теории стали рассматриваться как рудимент, само же теоретическое знание в психологии почему-то оказалось связанным с маркером «естественнонаучный» .

Участвовавших в той дискуссии сторонников гуманитарной парадигмы отличило отсутствие позитивной направленности на интеграцию психологического знания, неразличение содержательных проблем психологического объяснения и методологии организации исследования, противопоставление психологического исследования и психологической практики. В последующем были осуществлены позитивные методологические разработки, направленные на учет связи предмета психологического изучения (высшие и «натуральные» процессы), его целей (научная или практическая направленность) и методов [Марцинковская Т. Д" 2004; Прогресс…, 2009; Теория…, 2007].

Развитие когнитивной психологии в 70-е гг. XX в. полагалось не только на тончайшие схемы экспериментирования, но и на тщательные разработки моделей психических процессов, изменившие мир психологических теорий. Психологический эксперимент давно перестал быть, но своей сути соответствующим физикалистскому пониманию причинности; он в такой же степени стал и конструктивным. Показательным можно считать замечание В. П. Зинченко, который считает, что психика изучается непсихологическими методами, если источниками реконструкций онтологической реальности выступает такой психологический эксперимент, в котором эта реальность оказывается очищенной от любых жизненных обстоятельств, чтобы не нарушать строгости эксперимента. Психологи в таких экспериментах стали создавать «абстрактные и беспредметные миры задолго до художников, поэтов, композиторов, не говоря уже о кино. От таких миров не так прост возврат к мирам реальным, если они еще сохранялись, и если мы знаем, что они собой представляют (?)» [Зинченко В. П., 2003, с. 10]. И это особый предмет размышлений — налаживание взаимоотношений между теоретическим миром психологии и миром экспериментальных моделей.

Вслед за этим он обосновывает такое преодоление постулата непосредственности, как «восприятие, опосредствованное душой», или «шестым» органом чувств. Но и это не мешает позитивной оценке роли экспериментальной психологии в построении опосредствованного знания. В. П. Зинченко пишет о том, что она прощупывает пределы строительства человеком своего телесного и духовного, когда создает ситуации, которых в жизни практически не бывает. Она приоткрывает человеку его возможности, делая полезное дело, конструируя их, причем все как в первый раз (здесь он ссылается на Мамардашвили, считавшего, что человек все делает как в первый раз)^[1].

Отказ от экспериментирования в психологии означал бы отказ от того способа мышления, который она выстрадала, включив экспериментальный метод в свой багаж опосредствованного познания психологической реальности. Развитие других методов, соответствующих иному пониманию соотношения теории и практики психологического исследования, не отменяет достижений психологической науки при реализации в ней экспериментальной парадигмы. И знание ее особенностей позволяет избегать ложных противопоставлений (или дихотомий): описательное-объяснительное, естественнонаучное гуманитарное и т. д.

• [1] Тем самым экспериментирование способствует самопроизводству человека, отвечая идее «Природа не делает людей, люди делают себя сами» .