Основные направления в современной исторической науке

В результате изучения материала студент должен:

знать

• • основные принципы различных современных направлений изучения истории;
• • особенности развития исторической науки в конце XX в. — начале XXI в.;
• • основные научные школы и труды в области методологии истории конца XX в.;
• • тенденции влияния новых методик на современные исторические исследования;

уметь

• • объяснить методологические различия между различными научными направлениями в современной исторической науке;
• • раскрыть преимущества того или иного направления в зависимости от объекта изучения;
• • объяснить роль социального, культурного и интеллектуального контекста в формировании различных направлений;
• • выбирать наиболее подходящее направление и методологию в исторических исследованиях в зависимости от объекта и предмета изучения;
• • определять место новых исторических исследований в современном гуманитарном знании;

владеть

• • основами различных современных методик изучения истории;
• • навыками поиска методологических указаний и рекомендаций в области методологии истории;
• • принципами критического осмысления различных современных методик.

Ключевые слова: политическая история, социальная история, межпредметный синтез, эпистемологический поворот, социологизация истории, антропологизация истории. Новая социальная история, экономическая история, гендерная история, военная история (military history), синергетика, устная история, экологическая история, количественные методы, историческая информатика, квантитативная история, Новая локальная история.

Политическая история

Политическая история относится к числу наиболее традиционных отраслей исторического знания. Ее возникновение связано еще с античными формами историописания. Именно тогда закладываются основные тематические блоки, определявшие содержание традиционной («старой») политической истории, формируется характерная для нее описательная (нарративная) модель повествования, просуществовавшая в неизменном виде вплоть до начала XX столетия. К концу эпохи Просвещения такая история обретает дополнительные особенности и становится национальной и государственной.

Политическая история оставалась самостоятельной отраслью исторического знания, в центре внимания которой находились формы политического устройства и организации государственной власти, различные формы национальной (обязательно государственной) политики, а также исполнительные, законодательные, судебные и административно-территориальные органы управления, политические движения и партии. Позднее, с распространением марксизма, политическая история сосредоточилась на изучении классовой борьбы и иных форм общественных антагонизмов (противоречий).

Авторитет и популярность политической истории заметно ослабевают под влиянием Новой исторической науки, основоположниками которой стали Анри Берр (1863—1954), издававший с 1900 г. «Журнал исторического синтеза», а также уже упоминавшиеся Блок и Февр, выпускавшие с 1929 г. «Анналы экономической и социальной истории». Решающее значение имели также работы французских социологов Дюркгейма (1858— 1917) и Франсуа Симиана (1873—1935). известного французского географа де Ла Блата (1845—1918).

Критикуя традиционную политическую историю, Блок и Февр отмечали ее во многом историзирующий, поверхностный характер, выделяли пренебрежение, которое ее сторонники питали к различного рода глубинным процессам, а также к смежным областям исторического знания — прежде всего к социальной и экономической истории. Выступления этих ученых во многом повторяли логику критических замечаний в адрес политической истории, которые высказывали еще Вольтер («Опыт о нраве и духе народов», 1758) и Мишле, который, в частности, писал:

" Если бы в изложении я ограничивался только политической историеий, если бы не учитывал различные другие элементы истории (религию, право, географию, литературу, искусство и т. д.), моя манера была бы совсем иной. Но мне надо было охватить великое движение жизни, поэтому все эти многообразные элементы вошли в единое повествование… В те времена — приходится это признать — я был одинок. Принято было изучать разве что политическую историю, правительственные постановления, социальные и политические институты. То, что сопутствует политической истории, объясняет и отчасти составляет ее основание, а именно социальные и хозяйственные условия, промышленность, литература, идеи, вовсе не принималось в расчет"^[1].

В 1930—1940;е гг. политическая история пребывает на периферии исследовательских интересов западной историографии, но при этом заметно обогащается опытом смежных социальных наук и заимствует проблематику и методы социологии и антропологии, в то время рассматривавших различные аспекты властных отношений в примитивных сообществах.

Обретая таким образом новую силу, политическая история переключается па изучение феномена власти и сопутствующих этому явлению процессов.

Расширение предметного поля политической истории приводит к постепенному оформлению ее качественно иного варианта, который принято называть Новой политической историей. По своему тематическому охвату она заметно сближается с политической антропологией, но ее хронологические рамки выходят за пределы догосударственных обществ, охватывая в том числе историю современных потестарных (властных) отношений.

Политическая антропология — это самостоятельное направление в социальной антропологии, которое занимается изучением политического процесса, а также властных институтов в традиционных обществах. Основоположником этого направления считается британский антрополог Эдвард Эванс-Притчард.

Вполне очевидна связь этого направления исторических исследований с социологией власти, но, в отличие от последней, оно не ограничивается тематикой индустриального и постиндустриального общества.

Социология власти — самостоятельная область современной социологии, занимающаяся изучением властных феноменов, а также формами их проявления в различных сферах общественной жизни. Основные идеи направления сформировались под влиянием научного наследия Вебера.

Новая политическая история, таким образом, исходит из того, что феномен власти, а также властных отношений может быть исследован на материале любых типов общественных образований. Именно такой подход позволяет сторонникам этого направления успешно избегать ограничений, накладываемых использованием таких аналитических категорий, как «государство» и «нация», как при разработке традиционных проблем политической истории, так и при постановке новых исследовательских задач. Как писал основоположник критической философии истории Арон: «Прежние ассоциации „политического“ с чем-то поверхностным и умозрительным сменяются при таком подходе пониманием сущностного и глубинного»^[2].

Восстанавливая утраченную популярность, политическая история в ее обновленном варианте активно вторгается в сферу социальной психологии, стремясь объяснить потестарные отношения господством определенных ментальных стереотипов и установок.

Первым наиболее значительным исследованием, выполненным в рамках политической антропологии, стал труд немецкого историка-медиевиста Перси Шрамма (1894—1970) «Атрибуты власти и государственная символика» (1957). Посвященная внешним аспектам властных отношений — символам монаршей власти, эта работа показала продуктивность исследования властных атрибутов и знаков с точки зрения политического символизма, открывающего их историческое значение. Именно такой символизм, укоренившийся в сознании людей, и прежде всего в их религиозном восприятии, сближал, как писал Ле Гофф, собственно «политическое» со сферой сакрального, увязывая такую практику с глубинными чувствами человека и объясняя тем самым природу властных притязаний средневековых монархов.

Особенности и закономерные недостатки такого изучения властных символов и атрибутов сказались впоследствии на критике так называемой Церемониальной школы немецкого и американского историка Эрнста Канторовича (1895—1963), упрекавшей ее сторонников Ральфа Гизи и Сару Ханли в предпочтении исследовать не столько власть вообще, сколько ее внешние атрибуты и церемонии. Критики полагали, что извлекаемая из материальных и письменных источников информация должна отражать не предпочтения историков, а соответствовать системе ценностей и властным приоритетам изучаемой эпохи.

Как заметил Ле Гофф, «не проистекает ли данный интерес к „политическим“ предметам из специфики исторического периода и не является ли он простым следствием относительной редкости письменных источников периода раннего Средневековья? И, таким образом, не идет ли здесь речь скорее о вынужденной необходимости довольствоваться методологическими рассуждениями, чем о проблематике действительно общезначимой и новой? Что удивительно, историки, более всего заинтересовавшиеся данными аспектами средневековой политической символики, по-видимому, кажется, принимают эти возражения и принижают значение своего начинания»^[3]. Шрамм пишет: «Изучение регалий, символизирующих власть, должно быть дополнено изучением проблемы символизма власти вообще. Это означает, что историческое исследование, которое первоначально опиралось на хроники, а затем приобрело большую определенность благодаря привлечению документов, писем и т.н., еще далеко не исчерпало всех возможностей для систематического развития. Огромное количество документов и других источников лежит втуне, и это обстоятельство способствует выработке адекватного критического метода. Следовательно, существующая ныне картина может быть дополнена и обогащена. Ведь регалии, используемые тем, кто правит, говорят о его чаяниях, его притязаниях, и притом более точно, чем любое другое из доступных нам свидетельств. Это относится в особенности к тем столетиям, письменные источники по истории которых слишком ограниченны»^[4].

Исследования в области политической антропологии иногда ошибочно отождествляют с так называемой потестарной имагологией (от англ. image — «образ») — направлением, возникшим в рамках истории культуры и изучающим образы власти на материале изобразительных и литературных памятников без их необходимой контекстуализации. Оставаясь активно развивающейся субдисциплиной культурной истории, она сохраняет присущие этой отрасли исторического знания особенности. Методологические искания сторонников потестарной имагологии достаточно далеки от исследовательских практик Новой политической истории.

Первые значительные успехи историков, работавших в русле социологии власти, были также связаны с исследованием потестарных отношений западноевропейского Средневековья. Ученые этого направления способствовали не только переосмыслению широко распространенных представлений о природе верховной власти в средневековой Европе, но и появлению новых концепций, объясняющих динамику властных отношений в ходе формирования так называемого нового государства в XV—XVIII вв.

Отказавшись от использования устаревшей концепции государства, сосредоточиваясь все более на признаках королевской власти и их изучении, историки смогли преодолеть традиционное мнение о несовместимости сильной королевской власти и феодальной системы. Сакрализация образа монарха, сопровождавшаяся ростом публично-правовых функций верховной власти, во многом способствовала распространению представлений о сильной королевской власти в период позднего Средневековья. Абсолютизм воспринимался не столько как переходная стадия в развитии западной монархии, сколько как результат и закономерное порождение феодализма.

Под влиянием французского историка Бернара Гене^[5] была разработана целостная стратегия изучения истории верховной власти в позднесредневековой Европе, соединившая в себе различные аспекты представлений о се полномочиях. Язык власти и его ментальный контекст соприкасались с глубоким и всесторонним видением социальной реальности, питавшей господствующие в обществе убеждения.

Во многом благодаря именно такому подходу в последние два десятилетия минувшего столетия сформировалось повое направление (ЖанФилипп Жене и его ученики), сосредоточившееся на изучении нового государства — своеобразной матрицы, обеспечившей поступательный характер политических процессов XVI—XVIII вв.

• [1] Мишле Ж. Обозрение новейшей истории. СПб., 1838. С. 37.
• [2] Арон Р. Историческое объяснение // Философия и общество. 2003. Вып. 4. С. 29.
• [3] Ле Гофф Ж. Является ли все же политическая история становым хребтом истории? // Ле Гофф Ж. Средневековый мир воображаемого: пер. с фр. М.: Проіресс, 2001. С. 109.
• [4] Цит. по: Указ. соч. С. 409.
• [5] Guenee В. L’Occident aux XIV et XV siecles. Эта книга вышла впервые в 1971 г. и с тех пор выдержала пять изданий (последнее в 1993 г.).