Психоанализ Э. Эриксона

Э. Эриксон изучал и анализировал «Майн кампф» и присущие этой книге качества мифа и легенды. Он отмечал, что миф, будь он древним или современным, не является ложью. Скорее, историческая правда и вымысел перемешаны в нем таким образом, что все выглядит вполне правдоподобно. Нередко миф вызывает «благочестивое изумление» и пробуждает «пылкое честолюбие». Э. Эриксон говорит о проблеме национальной идентичности и об огромных силах, которые можно активизировать, чтобы осуществить на деле видение, сулящее именно эту национальную идентичность. Роль антисемитизма автором рассматривается здесь иначе, чем это обычно принято. Э. Эриксон отмечает, что силы, которые соединились в Гитлере и Германии, имели свое собственное поле, но что эта же взаимосвязь индивидуальных и национальных инстинктивных сил, направленных на достижение чувства общей идентичности, с таким же успехом могла возникнуть и в других частях света.

В одном из разделов своей книги «Детство и общество»^[1] Эриксон на примере старого советского фильма о юности Максима Горького изучает перемены в российском обществе, исследует качества легенды и вытекающие из них изменения идентичности у большой части русской молодежи. «Я хочу предпринять попытку проанализировать легенду о детстве Максима Горького в ее связи с географическим местоположением и историческим моментом возникновения»^[2]. В данном случае вновь можно увидеть типичный подход Эриксона: акцент делается на времени, месте и мире образов. В одной небольшой деревне на берегу великой реки Волги вместе со своей овдовевшей матерью живет мальчик, Алеша Пешков. Он формирует самого себя и новое русское сознание. Принимает мальчика и заботится о нем его добросердечная, полная жизни и великодушная бабушка, символизирующая желанную и любимую «матушку Русь». Звучит контрапунктная тема: сохраняющая жизнь мать-земля дает защиту и веру, но если человек отдастся собственному желанию пассивности, то неожиданно для себя попадает в нежеланное рабство.

Бабушка, мать всех матерей, носительница традиции, обладает огромной силой. Ее вторая половина, супруг, груб и жесток. Этот немощный, внешне незрелый «ребенок» жадно цепляется за свои слабые силы и возможность поработить семью и работников своей небольшой лавки. Он чуть ли не инфантильно зависит от своих денег и маленького Алеши. Он играет свою патриархальную роль и хочет за это получить сочувствие, но в ответ видит лишь непреклонное лицо мальчика, который затем возьмет имя «Горький». В кратком историческом экскурсе Эриксон напоминает о том, что цари Иван Грозный и Петр Великий убили своих старших сыновей. Первый сделал это собственными руками, второй поручил убийство другим. Таким образом, царь, как и маленький светловолосый батюшка, являлся символом достойной сострадания автократии. Подобное сочувствие к царям, жестоким отцам или дедам характерно для мазохистского подчинения. То, как глядел Алеша на своего деда, означает не только жест личной непокорности — это был жесткий, пронизывающий взгляд человека, видящего вещи такими, какими они являются.

Если Петра I и ему подобных называют «великими», то это не свидетельствует ни о нарциссическом присвоении имени, ни о традиции. Какими бы ужасными ни были их деяния, на арене русского мира цари олицетворяли нечто, объединяющее их с другими русскими патриархами в городе и деревне. «Иван и Петр велики не из-за своих трагических страстей, которые, по-видимому, мешали им в качестве предводителей, а потому, что смогли в гигантском масштабе показать трагедию раннего патриархального общества и его внутреннего эквивалента — Сверх-Я, а также еще потому, что так они решающим образом способствовали развитию национального сознания и национальной совести»^[3].

Алеша становится свидетелем удивительной беспомощности двух стариков — слепого старшего работника и престарелого, разорившегося к тому времени деда. Они оба нищие. Мальчик не позволяет разжалобить себя их бедственным положением. Пробуждающееся сознание нового русского духа уже не оказывает поддержки достойному сожаления, эксплуататорскому и распадающемуся режиму, который олицетворяют два этих умирающих старца. От «одного чужого» в деревне Алеша узнает о ценности знаний, мыслей и особенно «умения взять» (в том смысле, что нужно уметь пользоваться случаем, если хочешь превратить пассивно переносимую судьбу в активное будущее). Посторонний выступает, словно новое сознание, как новая мысль. Он не идентифицируется по имени.

В Алешиной деревне существует ватага беспризорных детей — изгоев. Но они всегда вместе. Ребята спасают Алешу от жестокого нападения компании гораздо более типичных деревенских мальчишек, и духовно он становится членом этой группы, которая живет тем, что удается раздобыть на помойках и свалках. К ним относится также Ленька — жизнерадостный юноша с парализованными ногами, который держит разную мелкую живность: мышей, птичек и т. д. Однако Ленька мечтает о времени, когда покинет напоминающий темницу подвал, где ему приходится жить, и отпустит на волю всех своих животных.

К явному литературно-символическому намеку на порабощение в образе Леньки и его живности Эриксон добавляет еще один параметр из практики детского воспитания в то время и в той стране. Речь идет о пеленании. Обычно младенца пеленали в течение девяти месяцев, т. е. всю ночь и большую часть дня он был полностью обездвижен. Внешнее ограничение возможностей телесного выражения снижает способность ребенка к реагированию. Вазомоторная разрядка, восприятие внутренних телесных процессов, использование голоса и т. д. — таковы единственные возможности, которые остаются у ребенка. Э. Эриксон описывает известных персонажей из русской литературы, у которых полярность между изоляцией и экзальтацией проявляется особенно ярко. Они находятся в тесной темнице удушливых чувств, но «ищут другие души, ищут, вздыхая, бледнея, краснея, плача и падая в обморок». Следовательно, Ленька, маленький «пленник», представляя собой продукт общества, политической системы и воспитания, не способен подняться без посторонней помощи.

В заключительной сцене фильма беспризорные мальчики и Алеша смастерили из старых велосипедов, найденных в куче металлолома, небольшую коляску. Они берут Леньку с собой и тянут коляску к горизонту. Вне себя от радости Ленька освобождает птиц и зверушек, в то время как Алеша безучастно глядит в направлении горизонта. Фильм кончается.

В завершение анализа фильма Эриксон излагает некоторые идеи, касающиеся легенды и революции. Он рассматривает сходство между революционным духом протестантского движения во многих западных странах и коммунизма, который гораздо позднее достиг России. Если предельно упростить, то тезис Эриксона относительно обоих движений звучит следующим образом: дисциплина определяет форму жертвы, которая главным образом заключается в систематической дисциплине разума и чувств, но не в драматическом искуплении греха. Трагическим образом коммунистическая партия, абсорбировав нарождавшийся протестантизм, не могла мириться с его важнейшей составляющей — сектантством.

В конце книги «Детство и общество» Эриксон рассматривает давно известный факт, которому, однако, в нашем обществе уделялось мало внимания. Этот факт заключается в том, что в каждом из нас в течение всей жизни присутствует чувство неравенства ребенка и взрослого. В худшем и самом частом случае это приводит к тому, что люди с легкостью становятся жертвами эксплуатации. В лучшем случае это способствует развитию технических и культурных навыков в жизни. Историки, социологи и другие специалисты в значительной степени игнорировали воздействия этого факта на здоровье и жизнеспособность общества. Сверх-Я индивида формируется под влиянием интенсивного, всеразрушающего страха, даже паники. Судейская функция этики у взрослого человека пригодна лишь для того, чтобы защищаться от паники, способной сокрушить все, что с большим трудом было приобретено в борьбе с влечениями. Инфантильные страхи, которые были заглушены властными аспектами функции Сверх-Я, быстро мобилизуются, если человеку кажется, что его собственной моральной защите грозит опасность извне. Вся жестокая и мстительная ярость, которая прежде держалась в узде, может обратиться на врага собственной правдолюбивой совести. В таких ситуациях у лучших отсутствует какая-либо определенность, тогда как худшие полны эмоционального задора. Подобные вспышки войны, предрассудков и неверных суждений являются у индивида абсолютно инфантильными регрессиями. В обществе они означают нечто гораздо большее. Однако мы должны учитывать инфантильные истоки функций суждения, если хотим развить пригодный и неотъемлемый элемент идентичности — здравомыслие. Это означает не только развитие умения рассуждать, но и то, что общество, воспитывая детей, должно заботиться об обеспечении функций, формирующих «здравомыслие», ибо в противном случае Сверх-Я, которое так долго служило главным оплотом морали, поставит под сомнение всякую действительную терпимость.

В своей жизни, в своем опыте, а теперь и в своей книге Эриксон прошел через ряд партнерских отношений. В психоанализе преобладает особого рода разумное партнерство, в родительских отношениях — партнерство другого рода. В интересах общества эта позиция, эти компоненты идентичности, составляющие активный элемент ядра личности, должны утвердиться во всех сферах жизни — от школы до психологической консультации, от науки до политики.

Становившиеся все более широкими интересы Эриксона всегда основывались на клинической работе и практике. Однако это не означает, что все свои знания он приобретал исключительно во врачебном кабинете и что полученный им психоаналитический опыт сразу же распространялся и экстраполировался на новый и более сложный тематический материал, как, например, психология общества, жизнь выдающихся людей или история настоящего и прошлого. Скорее это означает, что клинические знания способствовали развитию многих других дисциплин, ничего при этом не теряя в своем содержании.

• [1] Эриксон Э. Детство и общество. СПб., 2000.
• [2] Там же. С. 353.
• [3] Эриксон Э. Детство и общество. С. 369.