Мертвые хватают живых

Традиции традициям рознь. И политические традиции во Франции крайне противоречивы. Здесь не только традиции Парижской коммуны, когда К. Маркс с восхищением писал о людях, штурмующих небо. Здесь и традиции беспринципного аморализма, идущие от хитроумного Фуше, продажного Мильерана.

Мертвые хватают живых. И молодой анархист Давид Шульц снисходительно наставляет свою подружку: «Усвой, лапочка, провокация, как мы ее понимаем, отнюдь не бесцельна.

Это весьма полезное оружие в политической борьбе". Здесь, конечно, сказывается цинизм, привитый в семье. Отец Давида — преуспевающий врач, который «за удаление аппендикса дерет 500 тысяч монет с этих кретинов, которые лопаются от денег», — с усмешкой говорит своему сыну; «Ты должен был бы меня одобрить — я эксплуатирую эксплуататоров…».

Со сдержанной иронией, как бы отрешенно, рассказывает Мерль о том, как демагогия, ложь, проникают в само студенческое движение. Чтобы не говорить об этом прямолинейно, в лоб, Робер Мерль вводит фигуру агента министерства внутренних дел студента Нунка.

Сначала, наблюдая за дискуссией при захвате Административной башни Пантера, тот поражается легко мыслию «группаков». У них просто каша в голове, у этих гошистов, думает он. Они начисто лишены чувства революционной ответственности. «Нунк, разумеется, ничего не имел против кражи в политических целях, но такого рода акции должны быть заранее продуманы, подготовлены, и, главное, об этом не кричат со всех крыш. Обсуждать публично, в присутствии 150 человек, стоит или нет совершать уголовные преступления с точки зрения тактики, непростительный инфантилизм».

Однако, услышав затем восторженные речи о том, будто бы освобождение студентов, разгромивших «Америкэн экспресс», — результат занятия башни в Нантере, он приходит в изумление. Студенты вот уже пять часов заседали в профессорском зале, и было совершенно очевидно, что Боже ничего не сообщал полиции. Иначе она давно бы уже появилась и выставила их отсюда. Откуда студенты взяли, что освобождение товарищей связано с оккупацией башни? С какой стати они пришли в безумный восторг и поздравляют себя с «победой»? Что до правительства, то Нунк не без иронии прислушивался к тому, как это правительство именовали «репрессив ным» именно тогда, когда оно проявляло преступную (и непонятную Нунку) снисходительность, отпуская студентов, разгромивших «Америкэн экспресс». Обе стороны продемонстрировали свою непоследовательность и некомпетентность, и Нунк как профессиональный контрреволюционер был этим беспредельно огорчен. От обоих лагерей можно было бы ждать большей серьезности и деловитости. Хотя Франция — страна высокоразвитая, хотя она наслаждается высоким уровнем жизни и всеми благами культуры, Нунк уже не раз имел случай с возмущением убедиться, что французы часто ведут себя в общественных делах как народ слаборазвитый. Они проявляли легкомыслие, по всей вероятности, неискоренимое, как в своей манере делать революцию, так и в методах подавления.

Наконец, когда стали зачитывать резолюцию, Нунк уже испытывает известное восхищение гошистами. «Их резолюция заставляла признать, что они обладают своего рода талантом сваливать вину на правительство, проявляя при этом недобросовестность дипломированных политиканов, которые обращаются с фактами самым вольным образом. Например, утверждение, что „нападение на некоторые американские здания“ послужили „предлогом“ для ареста Ксавье Ланглада, звучало, по меньшей мере, странно после всего, что присутствующие услышали из его собственных уст! Столь же неотразимо разоблачение „нового шага“, сделанного правительством, которое арестовало этих активистов „дома“, будто место, где приводится в исполнение приказ об аресте, является отягчающим обстоятельством! И будто этих активистов не освободили по истечении законного срока задержания! Нунк подумал: может, он до сих пор недооценивал гошистов? Декларированное ими намерение оккупировать 29 марта на весь день корпус „В“ свидетельствовало о смелости их тактических замыслов. Полностью используя в своих интересах пассивность администрации, „группаки“ развивали наступление, не упуская ни секунды, и — верх цинизма — они оправдывали это „суровостью“ мер, принятых против них! „На любое усиление репрессии, — говорилось в резолюции, — мы ответим самым решительным образом“. Исторически прием, конечно, архиизвестный. Одна страна всегда нападает на другую и захватывает ее территорию под предлогом законной самозащиты. Но все же, когда подобный макиавеллизм проявляют двадцатилетние студенты, об этом стоит задуматься. Во главе этих группок стоят „политики“, ум и решительность которых не следует недооценивать».

Личная жизнь «группаков» также не вызывает симпатий. Познакомившись с рабочим-алжирцем, подруга анархиста Шульца умиляется. «Нет, этот парень просто невероятен. Он гуляет с девочкой, она ему не уступает, и он не чувствует себя ни обойденным, ни смешным. Напротив, он радуется отношениям нежной привязанности, это длится больше года, она выходит замуж, и теперь, когда о ней говорит, у него на глазах слезы. Представить себе Давида или его дружков в такой ситуации немыслимо. Для них это просто нелепость, они сочли бы свое самолюбие оскорбленным, и трех бы дней не выдержали, а уж их комментарии…».

Даже служители — привратники университета и те не могут отказать себе в критике «группаков». «Да уж языком трепать и драться это они умеют, никто им не указ. И заметь, всегда непременно в послеобеденные часы, — сказал второй служитель, вскинув правую руку. — Утром все спокойно: господа изволят почивать! Станут они устраивать революции утром! Утро неприкосновенно, утром деточки бай-бай! Они встают в полдень, эти господа, как кокотки».

Не следует удивляться некоторой жесткости в оценках лидеров «группаков» в романе «За стеклом». Робер Мерль верно указывает на очень важные процессы функ ционирования системы либерального капитализма и формирование правящей элиты. Действительно, быть «правым» во французском университете просто неприлично. Но тогда возникает вопрос: откуда же берутся все эти миллионы служащих капиталистической системы — управляющие, идеологи, журналисты, профессора, инженеры? И каково все-таки будущее лидеров студенческих групп?

Гошистское крыло в университетах крайне неустойчиво, и многие бывшие леваки быстро разочаровываются, легко меняют убеждения. Это хорошо знают и представители правящего класса, которые как на неизбежную болезнь, как на детские забавы смотрят на участие своих сыновей в этих движениях. «Изучай право, сынок, я куплю тебе нотариальную контору. Изучай медицину, я оборудую тебе кабинет. Изучай фармакологию, я подарю тебе лабораторию. Тебя это не интересует, ты предпочитаешь психологию? Браво, Давид, очень умно! Человеческие отношения, искусство управлять людьми, искусство продавать идеи широкой публике». — «Короче говоря, папа, ты хотел, чтобы я продавал дрянь дерьму?» — «Молодец, Давид, здорово сказано и, главное, верно. Ты умеешь всегда найти нужное слово, Давид! Весьма полезное качество для администратора — найти нужное слово! Хочешь стать членом административного совета, когда окончишь свой психо?» — «Но подумай, папа, какое будущее ты мне готовишь? Колесико потребительской буржуазной бюрократии? Сторожевой пес системы? Почему бы тогда не мечтать о полицейской карьере, почему не стать префектом?» Но мои выходки папу только смешат. Что я ни скажу, он от меня в восторге. Движение протеста, согласен, он сам рад выблевать всю эту буржуазию. «Ты ее выблевываешь, папа, но ты сам внутри ее». Он воздевает руки к небу: «Но ведь и ты тоже! Что поделаешь, мой мальчик, посоветуй, как из нее выбраться, если ты внутри? Не так-то это просто». И тут он прав. Она въелась в тебя, эта буржуазия, отпустит тебя на волю, а потом, хоп! — рванет, как понадобится, узду и втянет обратно. Она все втягивает в себя, даже движение протеста!".

Движение протеста было тогда у всех на устах и на работе, и в кафе, и дома.

• — Нет, не уходите от вопроса. Каковы, по вашему мнению, подлинные причины этого молодежного взрыва? — настойчиво спрашивал сотрудник Центра социологических исследований своих коллег, собравшихся у него дома.
• — Все дело в том, что 1968 год — год повышенной активности солнца, — отшучивается собеседник.
• — Может быть, вы позволите и мне? — спрашивает вдруг хозяйка дома.

Я несколько удивлен, насколько мне известно, она специализируется по русской литературе XIX века.

• — Не беспокойтесь, — улыбается она, — я не буду отбивать ваш хлеб. Я просто приведу вам две-три цитаты.
• — Мы — все внимание, — говорю я.
• — Итак, я цитирую, — продолжает дама. — «Вы спрашиваете моего мнения относительно стремлений, которые, кажется, обнаруживаются среди школьной молодежи, и относительно споров, которые предшествовали и сопровождали происшествия в Сорбонне».

«…В самом деле, каждое новое поколение приходит с мыслями и страстями, старыми как мир, хотя оно думает, что никто не имел их раньше его, потому что оно в первый раз находится под их влиянием; и оно убеждено, что оно вот-вот преобразует все существующее.

В то время как человечество пытается разрешить в продолжение тысячелетий эту великую задачу причин и следствий, которую оно едва ли разрешит и через тысячи веков, если и допустить, чего я не допускаю, возможность ее разрешения, двадцатилетние дети объявляют, что они имеют неопровержимое разрешение ее в их совершенно молодых мозгах. И, как первый довод в первом же споре, они начинают колотить по тем, которые с ними не согласны. Должно ли из этого заключить, что это есть признак возвращения целого общества к религиозному идеалу, временно затемненному и оставленному? Или у всех этих молодых апостолов это есть только чистый физиологический вопрос, вопрос горячности крови, силы мускулов, горячности и силы, которые толкали молодежь двадцать лет назад на противоположные движения? Я склоняюсь к последнему предположению".

• — Недурно.
• — Нет, вы послушайте еще, как здесь комментируется проблема насилия. «Мнения подобны гвоздям, сказал один моралист из моих приятелей: чем больше по ним колотят, тем глубже их вколачивают». «Между истиной, которая составляет цель, и свободным исследованием, на которое всякий имеет право, силе нечего делать, несмотря на знаменитые примеры противного. Сила только удаляет цель, вот и все. Она не только жестока, она бесполезна, что составляет самый большой недостаток в деле цивилизации. Никакой удар кулака, как бы силен он не был, не докажет ни существование, ни несуществование бога».
• — Довольна образно.
• — Очень любопытно: кто же это?
• — Вот этот вопрос я и хотела переадресовать вам. Предлагаю конкурс на главного эрудита: кто автор этих строк?
• — Хм, я думаю, это из вчерашней «Фигаро», а автор — Раймон Арон.
• — Нет, не угадали.
• — Может быть, Турен?
• — Ничего похожего.
• — Это, по-моему, из «Монд».
• — Опять ошиблись.
• — Вы нас заинтриговали. Мы пассуем. Кто же автор?
• — Так вот, это написано Александром Дюма в 1883 году…
• — Не может быть! — удивляется социолог.
• — Если это верно, то мир не движется.
• — Я хочу видеть текст своими глазами.
• — Пожалуйста, прошу проверить. Это на письма автора «Дамы с камелиями» Александра Дюма. Оно целиком приводится Л. Толстым в статье «Неделание» в 1883 году, где он разбирает, в частности, причины волнений в Сорбонне, и заканчивает он свою статью так: «…письмо же Дюма будит людей, указывая им то, что жизнь их вдет совсем не так, как она должна идти, и что они не знают того самого главного, что им нужно знать. Дюма так же мало верит в суеверие прошедшего, как и в суеверие настоящего. Но зато и именно потому, что он не верит ни в суеверие прошедшего, ни в суеверие настоящего, он сам наблюдает, сам думает и потому видит ясно не только настоящее, но и будущее, как видели его всегда те, которых в древности называли водящими пророками». Неплохой комплимент для нашего соотечественника. Не так ли?

Когда одна из ассистенток говорит профессору Фременкуру: «Как раз насилие, направленное против капиталистического общества, — единственное, чего это общество не может вобрать в себя», он воздевает руки к небу: «Но это ложно, это архиложно, милый мой попугайчик, даже если это и изрек сам Кон-Бендит! Система вбирает в себя и насилие. Стратегия либерального капитализма в этой области отлично известна. Она состоит как раз в том, чтобы обратить насилие оппозиции в свой капитал и запугивать им средние классы, укрепляя с помощью этого страха свою власть».

В этом немаловажную роль играют лидеры экстремистов. Жажда господства, вырабатывающаяся в стенах университета, вкус к власти, сплошь и рядом, будучи выражением некоторых индивидуальных задатков, прой дя искус студенческих движений, становится чертой характера. В известном смысле, участвуя в левых движениях, они вырабатывают в себе страсть к власти, которая сильнее, чем преданность доктрине. А студенческий активизм оказывается неплохим полигоном для того, чтобы проверить свою технику, свои силы, отточить зубы. В итоге те, кто прежде стремился властвовать в студенческих группках, теперь удовлетворяют ту же социальную потребность через бизнес, менеджеризм, политику. Быть может, в их среде родилась поговорка: «Если человек в двадцать лет не был левым, у него нет сердца, но если он в сорок лет не стал правым, значит, у него нет ума».