Очерк шестой ТЕОРИЯ КАК ПЕРФОРМАТИВНАЯ ПРАКТИКА

Для рассмотрения коммуникативных действий требуется теоретически конституированная перспектива субъектов, ориентированных на взаимопонимание.

Юрген Хабермас Теоретизирование не представляет собой безотносительное к языку оперирование «чистыми» мыслями, поскольку само наше мышление является переводом с автокоммуникативного языка внутренней речи — этой практической жизни сознания — на гетерокоммуникативный язык, доступный некоторому адресату. Разрабатывать и предлагать какую бы то ни было теорию всегда означает: говорить, высказываться, осуществлять коммуникативные действия, иначе говоря, заниматься дискурсивной практикой. Поэтому, ставя перед собой вопрос, что же это такое — мыслить теоретически, — следует разграничить теоретический дискурс со смежными ему способами коммуникации и, прежде всего, с дискурсом историческим.

Интенсивное развитие нарратологии, получившей мощный толчок и само свое научное имя от структурализма 60-х годов прошлого столетия, сосредоточило внимание филологов, историков, философов, культурологов на одном из типов текстопорождения — на рассказывании историй, изложении хода событий. По версии Вольфа Шмида, нарратология «основывается на концепции нарративности как событийности»^[1]. В речевой практике человека нарративный род дискурсии соседствует с высказываниями принципиально иной природы, которые в настоящее время изучены в меньшей степени.

Интенция теоретического дискурса состоит в его предметно-смысловой направленности не на событийную, а на процессуальную сторону бытия — в ее законосообразной (виртуальной) итеративности (повторяемости). (См.: Очерк первый.) Освещение не актуального, открытого для нарративности, а виртуального мира, или — словами Мирчи Элиаде — «жизни, сведенной к повторению архетипических деяний, то есть к категориям, а не событиям»^[2], требует иной, анарративной дискурсии. Утверждение Ж.-Ф. Лиотара, будто теории представляют собой те же повествования, только в скрытом виде, лишено оснований.

Древнейшей модификацией текстопорождения такого рода, согласно О. М. Фрейденберг^[3], а позднее — и Ю. М. Лотману, был миф как особый (протосюжетный) строй высказываний, сводивший «мир эксцессов и аномалий, который окружал человека, к норме и устройству» — вместо не освоенной еще первобытным сознанием нарративной «фиксации однократных событий»^[4]. В этом отношении теоретическое мышление оказывается прямым наследником мифологического.

Жерар Женетт исследовал итеративность, которая «находится на службе […] у сингулятивного повествования»^[5] — т. е. в текстах «с нарративной доминантой»^[6]. Однако не следует упускать из виду широкий круг текстов с доминантой итеративной. Такова природа не только собственно мифологического дискурса или описательной лирики, но также множества технических и научных текстов, в частности — работ теоретического характера.

Размежевание нарративности и анарративности целесообразно проводить, исходя из всех трех «дискурсивных компетенций» (Греймас), определяющих природу любого высказывания: референтной, креативной и рецептивной. Коммуникативные компетенции теоретического или какого-либо иного дискурса соотносятся с «позициями в дискурсивном поле» (Патрик Серио), обозначенными еще Аристотелем, и мыслятся как «специфические ограничения, которые уменьшают выбор того, что можно сказать»^[7] и как это можно сделать. Соответствующими рамками коммуникативной специализации очерчиваются границы определенной дискурсивной практики.

Референтная компетенция теоретизирования ограничена итеративностью закономерных процессов. Континуальность процесса не предполагает фрактального членения его на эпизоды, поскольку последовательность ситуаций (от t — 1 через t — 2Kt — З)^[8] здесь не эвентуальна, а стадиальна — сущностно последовательна и не зависима от наблюдателя как «свидетеля и судии» событийности (см. предыдущий очерк). Если референтная компетенция нарративного дискурса являет собой «значимое уклонение от нормы […] поскольку выполнение нормы „событием“ не является»^[9], то компетенцию дискурса теоретического составляет как раз выявление «нормы». Иначе говоря, теория — это не остранняющее повествование, а нормализирующее рассуждение.

Рассуждение членится иначе, чем рассказывание. Вместо цепи эпизодов оно представляет собой цепь дефиниций (в широком значении снятия неопределенности, установления интеллигибельных границ определяемого явления), распространяемых соответствующей аргументацией. Это последовательность тема-рематических единств виртуальной нормализации того или иного жизненного процесса, «перерабатывающей, — по выражению М. Л. Гаспарова — многомерную сложность предмета в дискурсивную линию»^[10]. Степень развернутости/свернутости дефинитивных «шагов» (тезисов) рассуждения, обычно оформляемых в абзацы, может быть весьма различной. Если длина эпизодов повествования зависит от обилия детализирующей фокализации, то длина конструктивных единиц рассуждения — от обилия аргументации.

Так, книга первая «Риторики» Аристотеля^[11] начинается с утверждения: «Риторика соответствует диалектике», — составляющего тему первого абзаца и разъясняемого последующими аргументами в качестве его ремы (4 предложения, занимающие 11 строк). Следующий абзац (3 предложения, 15 строк) открывается аргументируемым далее резким утверждением: «Те, кто исследует ныне искусство речи, не внесли в риторику ни малейшего вклада»^[12]. Очередной абзац из 1 предложения (6 строк) примыкает к предыдущему в качестве дополнительного развертывания его рематических аргументов: «Кроме того…» и т. д.

Если механизм нарративной коммуникации благодаря многочисленным ее исследованиям можно считать в значительной степени проясненным, то о коммуникативной природе теоретических дефиниций этого сказать нельзя.

В нарратологии упрочилось представление о двуаспектности нарративного текста, обладающего «диегетической (т.е. относящейся к повествуемому миру)» и «экзегетической (т.е. относящейся к акту повествования)»^[1] сторонами; или — иначе говоря — о двоякой событийности нарратива: референтной и коммуникативной. За пределами же непосредственного объекта нарратологических исследований остаются монособытийные феномены автореферентности и автокоммуникативности.

Автокоммуникативное «уяснение внутреннего состояния»^[14] субъекта представляет собой ментальное событие перевода содержаний сознания с имплицитного языка «внутренней речи» (Л. С. Выготский, Н. И. Жинкин, В. Н. Волошинов) на эксплицитный (общекоммуникативный) язык межсубъектного общения (см.: Очерк второй). Всякое формирование мысли, самый процесс мышления является такого рода переводом, реализующим «рефлексивный ресурс понимания»^[15]. Рождающиеся при этом «дискурсы молчания» (Выготский утверждал принципиальное отличие недискурсивной речи внутренней от речи «молчаливой», но уже дискурсивной) могут быть воспроизведены вслух или обозначены на письме. Тем самым они приобретают особый «метаавтокоммуникативный» статус, поскольку ментальное событие возникновения мысли не совпадает с коммуникативным событием ее экспликации (семиотизации) для внешнего адресата. Дистанция между референтной и коммуникативной сторонами высказывания в данном случае не пространственно-временная (нарративная), поскольку говорящий может рассуждать вслух прямо перед слушающим, но архитектоническая — это дистанция между внутренним и внешним аспектами бытия.

Внешнетекстовые манифестации автокоммуникативности, претворяющие ментальное событие одного сознания в собственно коммуникативное событие взаимодействия двух или нескольких сознаний, целесообразно именовать ментативными^[16] дискурсами. По дискурсивной природе своей, имитирующей процесс размышления, они принадлежат к репрезентативным высказываниям. Они подобны в этом отношении «миметическим» высказываниям, из которых сотканы драматургические тексты.

Разыгрывание актерами на сцене коммуникативного события, имевшего место между персонажами в воображенном мире, само является коммуникативным событием общения со зрительской аудиторией. Первое из этих событий оказывается референтным и дистанцированным от второго во времени и пространстве, как в нарративе. Это побуждает некоторых исследователей, в частности, Сеймора Чэтмана, объединять под именем нарративных как тексты «диегетические, передающие происшествие посредством наррации», так и «миметические, представляющие происшествие без посредничества»^[17].

С точки зрения коммуникативного поведения автора, не присваивающего себе нарраторской позиции «свидетеля и судии», а непосредственно воспроизводящего представляемое событие, имитируя речи актантов и отдавая свидетельскую позицию адресату, драматургически упорядоченный текст является репрезентативом. Мы его вынуждены воспринимать как прозрачную обертку референтных речевых актов.

С некоторыми оговорками то же самое следует сказать и о ментативных текстах, в семиотических формах языка имитирующих (но не интерпретирующих) когнитивное движение мысли. О ментальном событии в сознании героя можно поведать и нарративно, но такая передача мысли неизбежно явится ее интерпретацией повествующим сознанием.

Автореферентной природой обладают перформативы (от лат. performo — действую), то есть иллокутивные акты прямого речевого воздействия на адресата (зов, просьба, приказ, предупреждение, побуждение к сопереживанию или совместной деятельности), а также молитва, клятва или магическое заклинание, присвоение имени или провозглашение статуса и т. п. Во всех подобных дискурсах высказывание свидетельствует о собственной событийности, не отсылая ни к какому иному событию. Джон Остин, выявивший такого рода дискурсы как преобразующие саму коммуникативную ситуацию общения, противопоставил их «констативам», к числу которых принадлежат все нарративные и репрезентативные тексты. Рассказывание, конечно, тоже может преобразить ситуацию общения, но этот перформативный его аспект факультативен и не составляет коммуникативную компетенцию нарратива.

Сложный случай перформативности представляет собой молитвенный дискурс. Личное молитвословие — это коммуникативное событие, которое разыгрывается в индивидуальном сознании, но состоит оно в трансценденции, в выходе за пределы человеческого сознания. Это обращение не к себе, а к Другому во мне (к избытку моего «я» — к пребывающему во мне Святому Духу) является автоперформативным: неформальная молитва преображает самого молящегося. Молитву можно репрезентативно имитировать, о молитве как внешнем или даже внутреннем поведении человека можно рассказать, но сама молитвенная трансценденция повествовательному изложению недоступна.

Теперь задумаемся над вопросом, к анарративности какого рода следует отнести теоретические рассуждения? Может показаться, что они являются репрезентирующими автокоммуникацию «размышлениями вслух» (или «на письме»), уясняющими состояние субъекта речи. Однако, не будучи упорядоченной системой дефиниций, ориентированных на адресата, такой дискурс не представляет собой теоретического высказывания. Покидая автокоммуникативную сферу одного сознания, он — в противовес теории, претендующей на общезначимость, — все же остается принципиально эгоцентрическим медитативным коммуникативным актом.

Классическим примером медитативного дискурса можно признать «Уединенное» В. В. Розанова: «Зачем? Кому нужно? Просто — мне нужно. Ах, добрый читатель, я уже давно пишу „без читателя“ […] С читателем гораздо скучнее, чем одному»^[18]. Вот одна из хаотических записей, составляющих данный текст: «Литература вся празднословие»^[19]. Это не теоретическая дефиниция, это автокоммуникативная реакция неудовлетворенности. Записанная и опубликованная, она превращается в провокацию. В ситуации постмодернистского кризиса рациональности такого рода высказывания нередко претендуют на статус теоретических, но безосновательно.

Дефиниция по внутренней природе своей отнюдь не автокоммуникативна — она авторефлективна. «Ментатив не столько отсылает к наблюдаемым фактам мира, сколько, сколько оперирует мыслями о мире, версиями, моделями, концептами»^[20]. Давая чему-либо выверенное, рефлективными усилиями «отредактированное» определение, субъект ранее уже пережил ментальное событие понимания (перехода сознания от прежнего состояния к обновленному) и теперь формирует ответное понимание со стороны адресата, а не провоцирует его на произвольную реакцию.

В отличие от перформатива, для которого адресат служит одновременно и предметом речевой акции, — теоретический дискурс направлен в первую очередь на некий виртуальный объект. «Научные теории, — как замечает Франклин Р. Анкерсмит, — не являются репрезентациями мира: они позволяют формулировать утверждения, отражающие положение дел, которое никогда не было реализовано в фактическом мире. Репрезентация, с другой стороны, имеет дело только с миром, каков он есть или был«^[21].

Теоретизирование не преобразует свой объект фактически, но мысленно его преображает: отмежевывает, идентифицирует, проясняет, углубляет, ориентирует среди иных виртуальных объектов, устанавливая или уточняя его статус. Ричард Рорти именует когнитивно-конструктивную деятельность такого рода термином edification, видя в ней активность «обратную герменевтике: попытка переинтерпретировать наше знакомое окружение в незнакомых терминах наших новых изобретений»^[22]. Теоретические высказывания поистине являют собой контр-герменевтическую дискурсивную практику, поскольку разъясняют предмет теоретизирования не с позиций реконструируемого опыта, теряющегося в прошлом, а под углом зрения проектируемого опыта, ожидаемого в будущем (как опыт приложения данной теории), то есть конституируют перспективу понимания.

При этом интеллигибельная действенность не только герменевтического, но и теоретического дискурса глубоко укоренена в мифе, поскольку по своим дискурсивным компетенциям теория до известной степени аналогична магическому заклинанию объекта.

Задаваясь вопросом о креативной компетенции теоретического квазизаклинания, мы должны помыслить фигуру теоретика как одну из возможных «форм авторства» (Бахтин).

Нарратор — прямой или косвенный свидетель события, актуализатор его событийности, инстанция, опосредующая коммуникативное отношение между автором как своего рода «режиссером» наррации и адресатом текста. Вслед за Кэте Фридеманн^[23], Францем Штанцелем^[24], Джеральдом Принсом^[25], Н. Д. Тамарченко^[26] и рядом других нарратологов полагаю, что наличие между событием и читателем (слушателем) преломляющей коммуникативной среды, которую и принято именовать повествованием, составляет неустранимую креативную особенность нарративного дискурса.

В тексте же, организованном как диалог без повествования, такой опосредующей инстанции нет. Здесь креативная позиция авторства скрыта, события не рассказываются, а вербально «показываются», репрезентируются непосредственным воспроизведением реплик их участников, вследствие чего — в отсутствие нарратора — актуализатором событийности оказывается зритель-слушатель. Такой дискурс, в греческой античности именовавшийся миметическим, воспроизводит по большей части перформативные высказывания межсубъектного взаимодействия и может трактоваться как метаперформативный, оказывающий, вызывая катарсис, неопосредованное речевое воздействие на воспринимающих.

При всей разнонаправленное™ референтных интенций теоретика и драматурга, разворачивающих перед адресатом, в первом случае, картину итеративного и закономерного процесса, а во втором — единичного события, креативные их компетенции близки. Теоретик — организатор прямого коммуникативного воздействия, призванного изменить сознание адресата, стать для него ментальным событием откровения некой возможности более эффективного понимания теоретизируемого объекта.

Поэтому далеко не всякий высоко интеллектуальный разговор на теоретические темы является собственно теорией. Антуан Компаньон не кривит душой и не кокетничает, когда заявляет, что у него в качестве автора книги «Демон теории» никакой теории нет — «одна лишь доктрина безграничного сомнения»^[27]. Заявленная этим автором «апоретическая позиция скептического (критического) ученичества», задача которого — «допытываться до предпосылок» любой дискурсивной практики^[28] и, в частности, «демифологизировать теорию»^[29], представляет собой весьма удачную формулировку креативной компетенции критического дискурса. Такой дискурс является медитативным порождением автокоммуникации, сталкивающей теоретические апории, дабы «встряхнуть расхожие идеи, низвергнуть спокойную совесть или самообман интерпретации»^[30]. И не удивительно, что собственно теоретическая проблематика книги Компаньона отступает на второй план^[31] и остается в тени творимого ею образа, можно сказать, лирического героя-скептика, для кого «критика критики представляет собой наименее плохой режим»^[32]. Однако отождествление критического релятивизма с теорией, которая якобы «важна постольку, поскольку идет наперекор интуиции»^[30], на мой взгляд, является принципиальной ошибкой демонизирующего теоретическое мышление автора.

В основе всякой действительной теории обнаруживается инновационнный концепт (или инновационная конфигурация концептов), обладающий для теоретика допредикативной (интуитивной) очевидностью своего смысла. При этом, как справедливо замечает Дирк Кемпер, «ни один новый концепт не поддается пониманию без учета предшествующего, так как всегда включает его в качестве имплицитно отвергаемого или модифицированного фона»^[34]. Теория же, игнорирующая предшествовавшие ей концепции и возводимая без преодолеваемого фундамента, остается неполноценной.

Теоретическое построение поистине состоит в «заклинании» своего рода: в интеллигибельно преобразующем конструировании (а не деконструкции!) денотативной области значений актуализируемого концепта, в установлении «идейного предела» (ВЛЭ, 100) теоретизируемого множества денотатов, в формировании тем самым категории (по слову Элиаде) и введении ее в сложившуюся систему категорий (нередко ценой перестройки всей этой системы).

Наконец, введение новой или инновационно переосмысленной категории требует соответствующего термина. (Триада термин — категория — концепт представляет собой частную модификацию треугольника Фреге). Так складывается некий идиолект интеллигибельности объекта мысли. Каждая теория, рассмотренная со стороны своей креативной компетенции, в сущности, и является такого рода «диалектом».

В конечном счете, креативная компетенция теоретического дискурса состоит в непосредственно осуществляемой инновационности когнитивного языка (определенной школы, направления, концепции, методологии), на котором производится данное высказывание. Заговорить на обновленном языке собственно и предполагает ментативно изменить коммуникативную ситуацию. Разбираться в какой-либо теории означает учиться ее языку, иногда близкому и увлекательному для адресата, иногда далекому и чуждому для него. Такого рода семиотическая инновационность содержательно обоснованного «переименования» мыслимой реальности теоретическому мышлению столь же необходима, сколь она, напротив, неуместна в религиозном дискурсе (исключая теоретико-богословские тексты). Однако простой пересмотр номенклатуры понятий, не затрагивающий ее концептуальной основы, как и скептическая ее деконструкция, не могут претендовать на статус теоретизирования.

Понятие рецептивной компетенции дискурса очерчивает круг реципиентов, адекватных конституируемой высказыванием виртуальной фигуре адресата. У всякой подлинной теории — в отличие от ее квазитеоретических критик или, напротив, популяризаций — такой круг не может быть слишком широк. Он включает в себя носителей специального знания, охватываемого данной теорией. Ибо принципиальное отличие теоретических высказываний от дескриптивных или медитативных состоит в том, что они не просто информируют о состояниях или процессах бытия или мышления, но, будучи ментативными речевыми актами, предполагают — в качестве коммуникативного события — некоторое ментальное событие взаимопонимания с адресатом.

Коллизия теории и «здравого смысла», разыгранная Компаньоном, — ложная коллизия, поскольку никакая научная теория не адресуется к непредвзятому «натуральному» мышлению. Она обращена к носителям научного знания, которое ею при этом конструктивно переосмысливается, внося в него новое понимание объясняемой итеративности (законосообразности). Такое понимание предполагает не столько эмпирическую проверку (нередко осуществимую лишь весьма опосредованно), сколько виртуальную верификацию смысла — в семантическом поле других сознаний.

Теоретичность состоит в концептуализации интуитивного содержания допредикативных очевидностей собственного мышления — в интерсубъективном направлении: для «своего другого». Собственно теоретическое высказывание представляет собой не медитативную вербализацию автокоммуникативных процессов, но менативную экспликацию своего референтного содержания, то есть его «выкладку», «развертку» для другого сознания. Как утверждает Ханс-Георг Гадамер,.

«теория в том и состоит, что она учреждает всеобщую готовность»^[35] приобщенных к ней к определенному рассмотрению фактов. Уже столь первоначальные теоретические дискурсы, как, например, «Поэтика» Аристотеля, с наивной очевидностью свидетельствуют о своей коммуникативной направленности на собеседника, которого вводят в круг «посвященных»: «Итак, о том, сколько и какие бывают различия в подражании, сказано достаточно»; «Итак, о составе происшествий и о том, каковы должны быть фабулы, сказано достаточно»^[36] и т. д.

В силу ментативной интенциональности теоретизирования адресат теоретического дискурса — помимо предполагаемого той или иной теорией уровня специальной компетентности — призван обладать некоторым коммуникативным ресурсом сознания. Таких ресурсов, как репродуктивность (необходимая для накопления знаний), регулятивность (необходимая для получения инструкций) и даже критическая самостоятельность мышления, при встрече с теоретической аргументацией недостаточно. Для постижения предлагаемой теории некоторого объекта необходимо постичь (в пределах ее коррелятивности) миропонимание самого теоретизирующего субъекта.

Поскольку теоретическое высказывание базируется на некоторых необщепринятых концептуальных основаниях, разворачиваемая им система аргументации обладает собственной логикой. Ответное понимание со стороны адресата призвано принять заданность такой логики как одной из возможных по отношению к сущности данного объекта. Ограниченное рамками одной единственной логики — по крайней мере, в гуманитарных ситуациях современной культуры — теоретическое мышление представляется невозможным: безальтернативное обобщение есть акт веры, а не теоретического познания, которое по природе своей вероятностно. От теоретизирующего сознания требуется владение способностью мыслить в нескольких логиках.

Полилогия как возможность перехода на иную позицию по отношению к известным ранее фактам, возможность переноса чужой точки зрения внутрь собственного опыта обеспечивается коммуникативным ресурсом солидаризации неотождествимых в своей уникальности субъектов. Солидарность человеческого мышления, которая, по формуле Бахтина, состоит в доверии к чужому слову без благоговейного приятия, составляет необходимое условие адекватного восприятия теоретического дискурса.

Дело в том, что читать текст теоретика как ряд утверждений, каждое из которых по отдельности может быть оспорено, совершенно бесперспективно: действительная теория, по необходимости развернутая в цепь аргументированных дефиниций, по природе своей все же не дробится на отдельные утверждения. Она коренится в той экзегетической энергии теоретизирующего разума, которая скрепляет эти дефиниции, инспирируя ментальные события чужого понимания (взаимопонимания). Впрочем, присутствие такой энергии нередко становится особо ощутимым не столько в законченном теоретическом построении, сколько мощно прорываясь сквозь хрупкую оболочку фрагментарных записей теоретической мысли. Такого рода записи Бахтина, например, принципиально разнятся своей гетерокоммуникативной стратегией от автокоммуникативных записей Розанова.

Чуждая теория, разумеется, всегда может быть отвергнута. Но отвергнутой по существу, а не по прихоти, она сделается только после того, как была предварительно «на пробу» принята в акте солидарного мышления.

" к * *.

Очерченная область теоретического дискурса позволяет подойти к ней исторически и выявить некоторые стадиальные типы теории как дискурсивной практики.

Исторически наиболее ранняя стратегия теоретизирования складывается в рамках собственно риторической дискурсной формации и может быть определена как эйдетическая. В рамках этой стратегии, сложившейся еще в греческой античности, сущность мыслится как предшествующая существованию: это эйдос, который следует восстановить по его неполноценным проекциям в сфере существования. Понимание здесь выступает как платоновское «припоминание», а ментативный дискурс эйдетической теории (не вполне отмежевавшийся еще от мифологического итератива) остается в значительной степени итеративным. Ведь эйдос мыслится как конечное состояние, венчающее процесс становления^[37].

Стадиально более поздней, постриторической по своей дискурсной формации выступает критическая стратегия теоретической дискурсии, связанная в первую очередь с именем Канта. Поскольку о запредельных для человеческого опыта сущностях (эйдосах) «мы не знаем и не можем знать ничего определенного»^[38], на долю теории остается критика кажимостей практического опыта или недостоверных теоретических построений. Критическое понимание как более новый и более основательный подход к предмету понижает статус предыдущих пониманий до субъективного мнения или некритически усвоенного предубеждения. Всякая теория оказывается новой версией предполагаемых сущностей, возникающей как критика прежних версий — неудовлетворительных высказываний: «При постепенном развитии познания совершенно неизбежно, чтобы некоторые выражения, ставшие уже классическими и возникшие, когда наука еще не вышла из детского возраста, впоследствии оказались недостаточными и неподходящими»^[39]. Однако такого рода — конструктивная — критика принципиально разнится от деконструкции теоретического опыта в целом, предпринятой Компаньоном.

С последовательно антропоцентрической точки зрения, лежащей в аксиоматическом основании теоретизирования как критического мышления, существование (во всяком случае, для теоретизирующего человека) предшествует сущности^[40]. Сущность оказывается концептуализацией существования со стороны субъекта, а ментативный дискурс критической теории в немалой степени остается декларативным (декларация — род перформативного дискурса, векторно ориентированный на субъекта коммуникации).

Что касается новейшего исторического периода — наступившей в XX веке и переживаемой нами эпохи неклассической рациональности, неклассической художественности, неклассической религиозности и т. п., — то подлинный фундамент коммуникативной стратегии «неклассического» теоретизирования составляет аксиома взаимодополнительности существования и сущности. На этом основании возникает очередной стадиальный тип теоретического дискурса — собственно проективный. Именно о нем размышляет, например, Михаил Эпштейн, когда пишет: «Философия, как наука о первоначалах, первосущностях, первопринципах, уже не спекулирует на том, что было вначале, а способна сама закладывать эти начала, определять метафизические свойства инофизических, инопространственных, инопсихических миров. Философия не завершает историю, не снимает в себе и собой все развернутые в ней противоречия разума, а развертывает собой те возможности разума, которые еще не воплотились в истории»^[41]. (Здесь следует, по-видимому, оговориться, что философский дискурс в моем понимании отнюдь не сводится к теоретическому; подобно художественному он может пользоваться всеми тремя основными родами дискурсивных практик.).

Ментативное высказывание как проект ментального события — события инновационного понимания той или иной процессуальное™ бытия — в качестве своеобразного «приглашения» к участию в совместном интеллектуальном «проекте» и представляет собой, по-видимому, современный теоретический дискурс.

Если первая (эйдетическая) и вторая (критическая) стадиально-типологические модификации теоретической дискурсии соотносятся как онтологическая и эвристическая, то современная практика теоретизирования совмещает в себе оба эти момента на началах взаимодополнительности и предстает как эпистемологическая. В рамках проективной эпистемологии теоретическое суждение являет собой своеобразную «пробу эволюции» (Тейяр де Шарден), которой предстоит «выжить» в интерсубъективной среде человеческого мышления. Как таковая она хранит в себе позитивный «генетический» опыт предшественников по «эволюционной цепи».

В отличие от регламентарной коммуникативной стратегии эйдетического теоретизма и от дивергентной коммуникативной стратегии теоретического критицизма проективное теоретизирование являет собой конвергентную стратегию «диалога согласия» (Бахтин). Ничего не отвергая, но все принимая лишь заново осмысленным, такая теория строится как новое здание на старом фундаменте с привлечением иных концепций в качестве строительных блоков.

Настоящий очерк, как представляется его автору, также выполнен в стратегии проективного теоретического высказывания: он не столько обобщает уже известное о занятиях теорией, сколько ментативно присваивает теоретическому дискурсу статус особой ментативной практики. Он не репрезентирует, а конституирует, «развертывает собой» (Эпштейн) открывающиеся конструктивные возможности теоретизирующего разума; он несет в себе не критику, а позитивную коррекцию сложившейся культуры теоретического мышления; он предлагает метариторически ориентированный проект вероятного состояния теоретической мысли.

• [1] Шмид В. Нарратология. М., 2005. С. 20.
• [2] Элиаде М. Миф о вечном возвращении. СПб., 1998. С. 133. .
• [3] См.: Фрейденберг О. М. Происхождение наррации // О. М. Фрейденберг. Мифи литература древности. М., 1978.
• [4] Лотман Ю. М. Происхождение сюжета в типологическом освещении // Ю. М. Лотман. Статьи по типологии культуры. Вып. 2. Тарту, 1973. С. 11—12.
• [5] Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Ж. Женетт. Фигуры. Т. 2. М., 1998. С. 144.
• [6] Женетт Ж. Границы повествовательное™ // Ж. Женетт. Фигуры. Т. 1. С. 292.
• [7] Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французскаяшкола анализа дискурса. М., 2002. С. 28, 30.
• [8] См.: Danto А. С. Analytical Philosophy of History. Cambridge, 1965.
• [9] Лотман Ю. M. Структура художественного текста. М., 1970. С. 283.
• [10] Цит. по: Автономова Н. С. Открытая структура: Якобсон-Бахтин-Лотман-Гаспаров.М., 2009. С. 447.
• [11] Аристотель. Риторика. Поэтика. М.: Лабиринт, 2007 (перевод О. П. Цыбенкопод ред. О. А. Сычева и И. В. Пешкова)
• [12] В переводе Н. Платоновой (Античные риторики. М.: МГУ, 1978) тональность этойфразы смягчена, разворачивание тезиса расчленено на 5 предложений, но не выделенов особый абзац, хотя в данном случае очевидно, что перед нами уже следующий шаграссуждения.
• [13] Шмид В. Нарратология. М., 2005. С. 20.
• [14] Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Труды по знаковым системам, VI. Тарту, 1973. С. 228.
• [15] См.: Автономова Н. С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М., 2008.
• [16] См.: Максимова Н. В. Чужая речь в нарративе и ментативе // Слово. Словарь. Словесность. СПб., 2004; Максимова Н. В. «Чужая речь» как коммуникативная стратегия.М., 2005; Кузнецов И. В., Максимова Н. В. Текст в становлении: оппозиция «нарратив —ментатив» // Критика и семиотика. Вып. 11. Новосибирск, 2007; Корчинский А. В. Форманты мысли: Литература и философский дискурс. М., 2015.
• [17] Chatman S. Coming to Terms: The Rhetoric of Narrative in Fiction and Film. Ithaca, 1990. P. 115.
• [18] Розанов В. В. Несовместимые контрасты жития. М., 1990. С. 459.
• [19] Розанов В. В. Несовместимые контрасты жития. С. 481.
• [20] Корчинский А. В. Форманты мысли: Литература и философский дискурс. М., 2015. С. 39.
• [21] Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2009. С. 178.
• [22] Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. С. 266. Edificationобычно переводится как «назидание». Собственно назидание, несомненно, анарративно (перформативно), хотя порой использует наррацию в иллюстративных целях. Однако"переинтерпретация" — это нечто иное, нежели назидательность. По всей видимости, Рорти, работающий в третьей дискурсной формации как теоретик ««поэтической"активности», не допускающий мысли, что его «словарь может вообще быть институционализирован» (С. 273), придает здесь слову edification окказионально-иконическоезначение, опираясь на очевидную ощутимость в его сигнальном облике слова edifice (здание, сооружение, конструкция).
• [23] См.: Friedemann К. Die Rolle des Erzahlers in der Epik. Darmstadt, 1965 (первое издание—Berlin, 1910).
• [24] См.: Stanzel F. K. Theorie des Erzahlens. Gottingen, 1979.
• [25] Cm.: Prince C. A Dictionary of Narratology. Lincoln, 1987.
• [26] См.: Тамарченко H. Д., Тюпа В. И., Бройтман С. Н. Теория литературы: в 2 т. М., 2004.
• [27] Компаньон Антуан. Демон теории. М., 2001. С. 26.
• [28] Там же. С. 26—27.
• [29] Там же. С. 304.
• [30] Там же. С. 301.
• [31] Согласно экспрессивному авторскому образу: «La theorie en France fut en feu depaille» (Compagnon Antoine. Le demon de la theorie. Paris, 1998. P. 10), —т.е.: «Теорияво Франции выгорела, как жнивьё».
• [32] Компаньон Антуан. Демон теории. С. 304.
• [33] Там же. С. 301.
• [34] Кемпер Д. Гёте и проблема индивидуальности в культуре эпохи модерна. М., 2009. С. 35.
• [35] Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М., 1991. С. 70.
• [36] Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 47, 86.
• [37] Ср.: «Испытав много перемен, трагедия остановилась, приобретя достодолжнуюи вполне присущую ей форму» (Аристотель. Об искусстве поэзии. С. 51).
• [38] Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться какнаука // Соч.: в 6 т. Т. 4, ч. 1. М., 1965. С. 135.
• [39] Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться какнаука. С. 91.
• [40] Ср.: «Природа есть существование вещей» (Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике, могущей появиться как наука. С. 111. Выделено Кантом). Впоследствии тезис о первичности существования и вторичности сущностей составил исходноеположение экзистенциализма.
• [41] Эпштейн М. Конструктивный потенциал гуманитарных наук. М., 2006. С. 21—22.