Речевые жанры. 
Дискурсные формации : очерки по компаративной риторике

Размышляя о речевых жанрах, Бахтин размышлял о риторических параметрах дискурса: «В качестве кого и как (т.е. в какой ситуации) выступает говорящий человек […] Форма авторства и иерархическое место (положение) говорящего (вождь, царь, судья, воин, жрец, учитель, частный человек, отец, сын, муж жена, брат и т. д.). Соотносительное иерархическое положение адресата высказывания (подданный, подсудимый, ученик, сын и т. д.). Кто говорит и кому говорят» (6, 371). Отсюда жанровая определенность коммуникативной стратегии текстопроизводства: «слово вождя, слово судьи, слово учителя, слово отца и т. п.», которые «существенно традиционны и уходят в глубокую древность. Они обновляются в новых ситуациях. Выдумать их нельзя (как нельзя выдумать язык)» (там же).

Последняя мысль особенно существенна. Изобретению подлежат лишь внешние формы выражения (приемы, риторические фигуры) или тактики поведения (в том числе коммуникативного), но не стратегии. В противовес тактике, которая формируется и управляется самим деятелем, стратегия — избирается. После чего свободно избранная стратегия ограничивает деятеля, навязывает ему базовые параметры его коммуникативные поведения (мысль об известного рода власти дискурса над говорящим/пишущим человеком стала уже общим местом современной риторики). Разумеется, смена стратегии почти всегда возможна, но в сфере общения переход к новой стратегии неизбежно означает прерывание одного высказывания и начало нового.

Вследствие неизбежной стратегической определенности всякой дискурсивной практики «мы все говорим только определенными речевыми жанрами, то есть все наши высказывания обладают определенными и относительно устойчивыми типическими формами построения целого» (5, 180). Эти архитектонические моменты, выступающие «типами построения целого, типами его завершения, типами отношения говорящего к другим» (5, 164), несут в себе «способность определять активную ответную позицию других участников общения» (5, 185). Поэтому, оказываясь в роли адресата и правильно угадывая стратегию общения, «с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи» (5, 181).

Суть проблемы заключается в том, что «всякое конкретное высказывание — звено в цепи речевого общения определенной сферы» (5, 195); даже помимо воли своего инициатора само «высказывание занимает какую-то определенную позицию в данной сфере общения» (5, 196). По этой причине, подчеркивает Бахтин: «Каждый речевой жанр в каждой области речевого общения имеет свою определяющую его как жанр типическую концепцию адресата» (5, 200), или, как бы выразились теперь, рецептивную компетенцию.

Приведенные размышления очевидным образом предвещают научное направление дискурсного анализа, выявляющего в тексте манифестирование таких инстанций дискурса, которые могут трактоваться как метасубъект, метаобъект и метаадресат коммуникативного события. Метасубъектом предстает некая риторическая фигура авторства, которая, согласно характеристике Поля Серио, «приобретает существование только потому и только тогда, когда он говорит. Он образуется в акте высказывания и не существует до этого акта. Он представляет собой категорию дискурса […] в отличие от говорящего индивидуума из плоти и крови»^[1]. Такими же категориями дискурса мыслятся и метаадресат, неотождествимый с реальным читателем или слушателем, и коммуникативный метаобъект, относящийся к эмпирически наличному предмету говорения как ментальное «надбытие» (Бахтин) к фактическому бытию. Референтная сторона высказывания, писал Мишель Фуко, «конституируется не „вещами“, „фактами“, „реалиями“ или „существами“, но […] правилами существования для объектов, которые оказываются названными, обозначенными»^[2]. Совокупностью таких (преимущественно неэксплицированных) «правил существования» и определяется тематическая сторона данного дискурса.

Процитированной выше работе Мишеля Фуко «Археология знания» (1969) следует отвести, пожалуй, ключевое место в становлении риторики как учения о коммуникативных стратегиях и дискурсных формациях. Исследовать дискурс для Фуко «означает не проанализировать отношения между автором и тем, что он сказал (или хотел сказать, или сказал, не желая того), но определить положение, которое может и должен занять индивидуум для того, чтобы быть субъектом» данного высказывания (96).

Собственно «стратегией» Фуко именовал только один из четырех рассматриваемых им аспектов: «образование объектов, образование положений субъектов, образование концептов и образование стратегических выборов» (117). Однако, если первые три аспекта соответствуют категориям метаобъекта, метасубъекта и метаадресата, то четвертый аспект заслуживает роли обобщающего три предыдущих.

В обычном словоупотреблении термин «стратегия» применяется для характеристики исходных, базовых принципов деятельности, подлежащих выбору со стороны деятеля. Именно такие общности вырисовываются в результате анализа, предпринятого Фуко и выявляющего «типы и правила дискурсивных практик, пронизывающих индивидуальные произведения» (139).

Наибольшее внимание французского философа привлекает субъектность высказываний, которая подвергается решительному переосмыслению: «Мы отказываемся рассматривать дискурс как феномен выражения […] Мы пытаемся найти в нем поле регулярности различных позиций субъективности» (56). Рассуждая о субъекте дискурса, Фуко ведет речь «вовсе не о говорящем сознании, не авторе формулировки, но о положении, которое может быть занято при некоторых условиях различными индивидуумами» (116), что соотносимо с «речевой маской» жанра в бахтинском понимании. Такую метасубъектную инстанцию дискурса Фуко, как и Бахтин, именует функцией высказывания, вытесняющей романтический образ самовольного творца текстов: «Субъект высказывания является определенной функцией, которая в то же время вовсе не одинакова для двух разных высказываний […] Эта пустая функция способна наполняться […] один и тот же индивидуум всякий раз может занимать в ряду высказываний различные положения и играть роль различных субъектов» (94).

Вследствие этого «выбор стратегий, — по мысли Фуко, — не вытекает непосредственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему»; он совершается «в соответствии с положением, занимаемым субъектом по отношению к области объектов, о которых он говорит» (74). Фуко не устает настаивать на том, что, с точки зрения дискурсного анализа, «не следует понимать субъект высказывания как тождественный автору формулировки […] Он является определенным и пустым местом, которое может быть заполнено различными индивидуумами» (96). Более того, «если пропозиция, фраза, совокупность знаков могут быть названы „высказываниями“, то лишь постольку, поскольку положение субъекта может быть определено» (96).

Имея в виду коммуникативную событийность дискурса, Фуко пишет: «Акт высказывания — не повторяющееся событие; оно имеет свою пространственную и временную единичность, которую нельзя не учитывать» (102). Однако «стратегические возможности (выбора. —В. Т.) образуют для высказываний поле стабилизаций, которое, несмотря на все различия актов высказывания, позволяет им повторяться в своей тождественности» (104). Это поле стратегических регулярностей образуют различные компетенции, которые «отсылают к различным статусам, местам и позициям, которые субъект может занимать или принимать, когда поддерживает дискурс» (55). Феномен трехаспектной риторической компетентности субъекта (референтной, креативной, рецептивной) и составляет то качество, наличие которого преобразует лингвистическую реальность слов в металингвистическую реальность говорения или письма (дискурса).

Интертекстуальные цепи таких событий Фуко трактует как дискурсивную «практику, которая систематически формирует объекты, о которых они (дискурсы) говорят» (50). В этом отношении также имеет место существенная перекличка с Бахтиным, писавшим в свое время: «Предмет речи говорящего […] уже оговорен, оспорен, освещен и оценен по-разному, на нем скрещиваются, сходятся и расходятся разные точки зрения, мировоззрения, направления. Говорящий — это не библейский Адам, имеющий дело только с девственными, еще не названными предметами […] и потому самый предмет его речи неизбежно становится ареной встречи с мнениями непосредственных собеседников […] или с токами зрения, мировоззрениями, направлениями, теориями и т. п. (в сфере культурного общения)» (5, 198—199). Такой коммуникативный метаобъект, сформированный дискурсивной практикой, также следует признать функцией актуализирующего его текста, отвечающей референтной компетенции данного дискурса.

Подводя итог рассмотрению фундаментальных для новой риторики положений Бахтина и Фуко, ключевое неориторическое понятие коммуникативной стратегии может быть определено как инвариантная модель взаимодействия участников события общения (дискурса). Если само коммуникативное событие является со-бытием индивидуальностей, то коммуникативная стратегия представляет собой идентификацию коммуникативного субъекта с некоторой метасубъектной позицией в коммуникативном пространстве дискурса. При этом подлежащее вольному или невольному выбору со стороны говорящего/ пишущего модальное позиционирование себя в коммуникативном пространстве одновременно оказывается соответствующим позиционированием и адресата (а также и объекта) своего высказывания. Например: «Говорящий и слушающий единодушны […] Говорящий и слушающий „сомнительны“ друг для друга, разобщены […] Говорящий зависит от слушающего […] Слушающий зависит от говорящего»^[3] и т. п.

Разумеется, действительный реципиент говорения всегда волен позиционировать себя иначе, избирая тем самым для восприятия иную коммуникативную стратегию. Однако в таком случае возможность коммуникативного события не реализуется, распадаясь на два автокоммуникативных акта.

Понятие риторических «стратегий» формируется в новой риторике как альтернатива «правилам» риторики классической. «В отличие от правил, — отмечает ван Дейк, — […] стратегии характеризуются гибкостью, целенаправленностью и зависимостью от контекста»^[4]. Исходя из «менталистского подхода» к человеческому общению, ван Дейк утверждает: «Мы понимаем текст, только если […] у нас есть модель этого текста». Поэтому коммуникативные стратегии представляются ему ментальными моделями, включающими в себя «репрезентации […] социальной памяти», «стратегические процессы» выбора, активации, контроля таких репрезентаций и «планирования вербального или другого (коммуникативного. —В. Г.) действия»^[5].

Риторика коммуникативных стратегий, лежащих в основании бесконечного многообразия коммуникативного поведения людей, задается вопросами такого рода: «Что же стоит за „контактами“: то ли устремленность к общности […] то ли отвержение ее и маскировка этого отвержения? […] Ведь за „контактами“ может зиять пустота, и могут скрываться совсем противоположные смысловые векторы»^[6].

В проблемном поле риторики коммуникативная стратегия высказывания определяется, в частности: 1) синхронностью коммуникативного контакта (стратегия устной речи с использованием паралингвистических факторов) или его диахронностью (стратегия письменной речи, ориентированной на отстоящий во времени акт восприятия); 2) преимущественной направленностью, установкой высказывания на объект (информативность), на самого субъекта (экспрессивность) или на адресата (иллокутивность); 3) возможными нарушениями симметрии классической (аристотелевской) модели коммуникативного события в сторону его автореферентности (редукция объекта), автокоммуникативности (редукция адресата) или анонимности (редукция субъекта); 4) ситуативными модификациями базовых «форм авторства»; 5) наличием или отсутствием иерархических отношений между участниками коммуникативного события (говорящий может позиционировать себя по отношению к объекту и/или адресату «сверху вниз», «снизу вверх» или «на равных»); 6) включением или исключением субъекта и/или адресата в референтное поле высказывания; 7) сужением или расширением формата высказываний (говорить можно о целом мире или о его части, даже только о малой его частности; говорить можно от имени всех или многих, или только от себя лично; обращаться как ко всем или нескольким, или к одной единственной индивидуальности); 8) монологической самодостаточностью (закрытостью) или диалогической открытостью высказывания; 9) отношением к «дисциплинарному пространству» (Фуко) социокультурной ситуации: мерой ритуальной традиционности или, напротив, экстравагантной инновационности коммуникативного поведения.

Могут быть выявлены и иные стратегические характеристики дискурсов, в частности, специальные для той или иной сферы общения. Так, эстетические модальности художественных высказываний (героическая, трагическая, комическая и др.)^[7] суть ни что иное, как различные коммуникативные стратегии творческой практики в области искусства.

• [1] Серио П. Как читают тексты во Франции // Квадратура смысла: Французскаяшкола анализа дискурса. М., 2002. С. 15—16.
• [2] Фуко М. Археология знания. Киев, 1996. С. 92. Далее станицы этого издания указываются в скобках.
• [3] Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность. С. 124.
• [4] Дейк ван Т. А. Язык. Познание. Коммуникация. С. 139.
• [5] Дейк ван Т. Л. Язык. Познание. Коммуникация. С. 142, 145.
• [6] Батищев Г. С.

  Введение

  // Диалектика общения. М., 1987. С. 9.

• [7] См.: Тамарченко Н. Д., Тюпа В. И., Бройтман С. Н. Теория литературы: в 2 т. М., 2004. Т. 1, ч. 1, гл. 2.