Александр николаевич радищев (1749-1802)

Александр Николаевич Радищев родился в дворянской семье в Москве, окончил в Петербурге Пажеский корпус, в 1766—1771 гг. учился в Лейпцигском университете на юридическом факультете, затем служил в соответствии с профессией, за публикацию в домашней типографии «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790) сослан в Сибирь, освобожден Павлом I в 1796 г., участвовал в конституционных проектах при воцарении Александра I; неожиданно покончил жизнь самоубийством. Вопрос о его взаимоотношениях с масонами сознательно запутан в советское время, в которое Радищева активнейшим образом изучали — но не только и не столько как талантливого острого писателя-художника, сколько как смелого революционера-одиночку.

«Житие Федора Васильевича Ушакова» (1788) — наиболее заметный после «Жития протопопа Аввакума» опыт литературно-художественного переосмысления агиографического жанра. Федор Ушаков — умерший молодым друг Радищева по Лейпцигу, который оказал на него своей незаурядной трагической личностью глубокое влияние. О данном произведении Радищева и его герое Н. П. Барсуков писал:

«Ушаков был товарищ Александру Николаевичу в лейпцигском университете и умер там не старее 25 лет. В жизни сего молодого человека замечательна пламенная страсть к учению. Он уже был коллежским асессором и секретарем одного знатнаго человека. Узнав о предполагаемом отправлении двенадцати дворян в Лейпциг, Ушаков оставил службу и чрез своего покровителя исходатайствовал позволение быть в числе отправляемых молодых людей, хотя и был всех их гораздо старее. Жизнь его, описанная Александром Николаевичем, есть описание успехов всех посланных тогда в Лейпциг для обучения правоведению. Книга сия была напечатана в 1786 или 1787 году и теперь сделалась столь редкою, что едва ли и отыскать ее можно В ней Александр Николаевич с откровенностию описывает все, что было с ним и его товарищами в Лейпциге; похваляет хорошее, но не утаивает и дурнаго»^[1].

Жанр «Путешествия из Петербурга в Москву» также новаторскисамостоятелен. «Путешествие из Петербурга в Москву» писательски высокоталантливо, но его общественно-историческое значение и его глубокое воздействие на русскую литературу конца XVIII—XIX вв. в значительной мере базируются на массовом читательском восприятии данного текста как документального — описывающего подлинное конкретное путешествие и реальные встречи с конкретными людьми, то есть имевшие место в жизни подлинные факты. При таком прочтении описанное в произведении Радищева — встречи путешественника с бесправными и затравленными людьми, выражаясь фигурально, чуть ли не на каждой версте такого не длинного тракта между Петербургом и Москвой — истолковывается читателем как имевшие место бытовые реалии, и Россия конца XVIII в. начинает выглядеть какой-то кошмарной страной^[2].

Между тем перед нами наделенный автором величайшей силой убеждения читателя словесно-литературный образ, сюжетное художественное произведение в оболочке «документа». То, что в действительной жизни России могло иметь место как редкость, исключение, — подано писателем как словно бы повседневно встречающееся в Отечестве. Реально увиденное Радищевым где-то когда-то — и совсем необязательно на московской дороге! — а также известное ему по чужим рассказам, непроверенным слухам, даже по явно недостоверным анекдотическим пересудам разных лиц и, наконец, просто художественно вымышленное им как автором, продукты его творческой фантазии — все здесь поставлено в один ряд, включено в сюжет и подано читателю как якобы реальные факты.

Например, глава «Городня»: в одну-единственную деревню Радищев (профессиональный юрист) собрал и уместил целую кунсткамеру примеров различных вопиющих нарушений закона во время проведения рекрутского набора. Сюда же относится знаменитая сцена из главы «Любани», где изображен мужик, которого барин шесть раз в неделю гоняет на барщину, из-за чего на себя он вынужден работать в воскресенье:

«Сегодня праздник. Пашущий крестьянин принадлежит, конечно, помещику, который оброку с него не берет. Крестьянин пашете великим тщанием. Нива, конечно, не господская. Соху поворачивает с удивительною легкостию».

Писательская наблюдательность Радищева являет себя в книге постоянно — здесь она обнаруживается в деталях вроде замечания, что нива явно «не господская», ибо мужик работает «с великим тщанием», причем он сильный человек и опытный пахарь — тяжелую соху «поворачивает с удивительною легкостью». Дальше автором дается отлично написанный диалог:

«— Бог в помощь, — сказал я, подошед к пахарю, который, не останавливаясь, доканчивал зачатую борозду. — Бог в помощь, — повторил я.

• — Спасибо, барин, — говорил мне пахарь, отряжая сошник и перенося соху на новую борозду.
• — Ты, конечно, раскольник, что пашешь по воскресеньям?
• — Нет, барин, я прямым крестом крещусь, — сказал он, показывая мне сложенные три перста. — А бог милостив, с голоду умирать не велит, когда есть силы и семья.
• — Разве тебе во всю неделю нет времени работать, что ты и воскресенью не спускаешь, да еще и в самый жар?
• — В неделе-то, барин, шесть дней, а мы шесть раз в неделю ходим на барщину; да под вечером возим оставшее в лесу сено на господский двор, коли погода хороша; а бабы и девки для прогулки ходят по праздникам в лес по грибы да по ягоды. Дай бог, — крестяся, — чтоб под вечер сегодня дожжик пошел. Барин, коли есть у тебя свои мужички, так они того же у господа молят.
• — У меня, мой друг, мужиков нет, и для того никто меня не клянет".

С точки зрения православной церкви работа в воскресенье — тяжкий грех, и в реальности ошалевший от жадности барин, злонамеренно систематически вводящий в этот грех своих крепостных (христиан!), конечно, рисковал бы навлечь на себя серьезные неприятности как со стороны церковных, так и со стороны гражданских властей. Однако отлично написанная Радищевым душераздирающая история эмоционально убедительна, и ее придуманностъ, фактическую малодостоверность осознает далеко не всякий читатель.

Автор проявляет себя в ней и проницательным человеком, хорошим психологом, когда далее дает разговору с мужиком такой поворот:

«— Так ли ты работаешь на господина своего?

— Нет, барин, фешно бы было также работать. У него на пашне сто рук для одного рта, а у меня две для семи ртов, сам ты счет знаешь. Да хотя растянись на барской работе, то спасибо не скажут".

Труд на барина — обязанность, к которой, по мужицкому разумению, следует относиться формально. Но вот ведь какая вырисовывается драма: поработать от души, творчески и на пределе умения, мужик имеет возможность, только занимаясь трудом в церковный праздник (то есть трудом феховным), — а в фех его вводит помещик. К этому и привлекается внимание читателя.

А. Радищев не скрывал условно-художественный, образносюжетный характер своего повествования о путешествии. Время от времени он даже вскользь, без нажима объясняет вдумчивому читателю «правила игры»! Так, в той же главе «Любани» он с откровенной иронией пишет: «Зимою ли я ехал, или летом, для вас, я думаю, равно. Может быть, и зимою, и летом. Нередко то бывает с путешественниками: поедут на санях, а возвращаются на телегах».

Иными словами, для книги, вложенного в нее автором смысла, неважно, зимой ли состоялось путешествие, летом ли, да и вообще состоялось ли оно в реальности. Нет сомнения, что Радищев на протяжении жизни неоднократно ездил из Петербурга в Москву. Но такая именно поездка со множеством якобы сопутствовавших ей встреч сочинена во имя выражения нужных автору идей.

Литературный жанр путевых записок, «путешествия», ко времени создания книги Радищевым уже дал в русской литературе целый ряд произведений, начиная хотя бы с написанного в петровскую эпоху «Путешествия стольника П. А. Толстого по Европе» или более позднего «Путешествия к святым местам в Европе, Азии и Африке находящимся, предпринятого в 1723 и оконченного в 1747 г.».

В. Г. Григоровича-Барского (опубл. 1778). Кроме того, с 1778 г. известный дипломат Яков Иванович Булгаков (1743—1809) том за томом издавал свой перевод такого своеобразного западноевропейского сочинения, как «Всемирный путешествователь» Ж. де ля Порта (его любил, например, Г. Р. Державин). Как раз когда Радищев набирал в домашней типографии свое «Путешествие», в «Московском журнале» готовились к выходу первые выпуски «Писем русского путешественника» Н. М. Карамзина, съездившего в 1789—1790 гг. в Западную Европу. Подобные произведения основывались на реально предпринятых путешествиях, что дополнительно усиливало аналогичное восприятие читателем, уже приученным к «законам жанра», книги Радищева. Широко известно, что Екатерина II была буквально разъярена книгой, но в ее чувствах как руководителя государства явно наличествовал и такой момент: рассказаны страшные вещи, а наказывать конкретно некого, ибо путешествие просто сочинено острым писателем, — и при этом ясно, что почти все ему поверят…

Глава «Любани» с описанными в ней крепостническими дикостями — одна из первых в книге. Но сразу за ней следует глава «Чудово», где повествуется уже о дикостях бюрократическо-чиновничьего разгильдяйства и равнодушия. Путешественника случайно догоняет его приятель Ч., который на днях попал в беду, прогуливаясь вместе с другими людьми на «12-весельной шлюпке» вдоль балтийского побережья. Шлюпка застряла между камнями в полутора верстах от берега. Ее «правитель» Павел от камня к камню, где вброд, где вплавь добрался до суши, и «по нескольком времени» терпящие бедствие увидели «две большие рыбачьи лодки», им вызванные. Все кончилось благополучно, но, «плывучи к берегу среди радости и восторга спасения», Ч. услышал от Павла, что, в отличие от простых рыбаков, «тамошней команды сержант» отказался чем-либо им помочь, так как не хотел будить своего начальника, который «тогда еще почивал». На берегу Ч. пошел прямо в дом к начальнику, думая, что он «накажет своего сержанта и претерпевшим на воде даст хотя успокоение». Однако тот заявил, что помощь терпящим бедствие не предусмотрена его должностью: «Не моя то должность». И вот возмущенный, утративший веру в человека, Ч. скачет из города куда глаза глядят. «Теперь я прощусь с городом навеки. Не въеду николи в сие жилище тигров… — говорит он путешественнику. — Заеду туда, куда люди не ходят, где не знают, что есть человек, где имя его неизвестно. Прости. — Сел в кибитку и поскакал».

Далее следует глава «Спасская Полесть», где путешественник встречает путника, который тоже бежит, сам не зная куда, но по несравненно более серьезной причине, чем Ч. «Не более недели тому назад» он был неожиданно осужден по дутому уголовному делу; его потрясенная жена тут же умерла в преждевременных родах, погиб и ребенок, а самого беднягу друг предупредил, что его «пришли взять под стражу», и дал ему кибитку, чтобы «ступал в Москву» переждать, «доколе можно будет облегчить твою судьбу».

Под впечатлением этой встречи путешественник видит аллегорический сон, в котором ему снимает с глаз «толстую плену» «странница» Прямовзора.

Духовно прозревший герой продолжает свой путь в Москву. По дороге он встречает все новых терпящих различные несправедливости людей (например, в главе «Пешки», где красноречиво описан нищий крестьянский быт, или в вышеупомянутой главе «Городня», где путешественник застает отправку рекрутов и беседует с несколькими из них). Другие встречи побуждают его к критическим размышлениям — например, глава «Подберезье», где изображена встреча с новгородским семинаристом, который по воле автора (поскольку он его вымышленный герой) не доволен тем, что в семинарии учат философии, богословию, древним языкам и разбирают в подлиннике Аристотеля, Тацита, Виргилия и Горация, которых он «почти знает наизусть» (а он, по воле все того же Радищева, хотел бы изучать юристов Гроция и Блекстона — имена которых ныне, увы, внятны только историкам юриспруденции). Эти рассуждения становятся поводом для критики российской системы образования. Неясно, почему будущего богослова следовало бы учить юриспруденции в ущерб его профессиональным дисциплинам, античным авторам и Предметам из круга классического образования^[3]. Впрочем, сам Радищев юрист, и к тому же один из упреков семинариста конструктивен: «Как не потужить, — повторил он, — что у нас нет училищ, где бы науки преподавалися на языке народном».

Широко распространенное (и по сей день культивируемое средней школой) наивно-реалистическое прочтение «Путешествия» напоминает о том, что за великая сила литература по масштабам ее воздействия на умы; о том, что литература есть одна из важнейших форм искусства, — но оно не вполне адекватно смысловой природе радищевского текста. Впрочем, автор, видимо, рассчитывал именно на такое восприятие своего памфлета, то есть придавал ему помимо всего иного значение пропагандистского документа.

Радищев не раз высказывал свое мнение о других русских писателях. В «Путешествии» дан настоящий панегирик М. В. Ломоносову («Слово о Ломоносове» из главы «Черная грязь»), которого автор прославляет как русского универсального гения, при этом выходца из простых крестьян. Превознося его как великого поэта, Радищев говорит, между прочим, что «великий муж может родить великого мужа; и се венец твой победоносный. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова». О В. К. Тредиаковском в статье 1801—1802 гг. «Памятник дактилохореическому витязю» (композиционно выстроенной в основном как диалог двух читателей) он высказывается осторожно, ибо это время, когда слово «Тилемахида» выглядело как нарицательное обозначение «ни на что не годного» бездарного произведения. Тем не менее Радищев указывает, что Тредиаковского просто недопонимают. Прежде всего, неверно воспринимается его необычная ритмика. «Читая „Тилемахиду“, — говорит один из собеседников, — всегда ищут в ней дактилей и читают ее всегда дактилем», тогда как автор применил в ней открытый им «шестистоп российский» (русский гекзаметр). В заключение признается, что «Тилемахида» «есть творение человека, ученого в стихотворстве, но не имевшего о вкусе нималого понятия», а потому в ней «много посредственных и слабых» стихов, но также «несколько стихов превосходных, несколько хороших».

Стихи самого Радищева несут следы и ломоносовского влияния (ода «Вольность»), и влияния Тредиаковского. Так, «Осьмнадцатое столетие» написано именно «русским шестистопом», и это одна из первых после «Тилемахиды» попыток русских поэтов писать гекзаметром. Силы, новизны и яркости зримо-картинной и динамичной метафорики Ломоносова Радищев в своих стихах не достигает, хотя метафорическое мышление как таковое ему не чуждо (например, «на мышцах нет твоих заклеп», «склепанны народы», «ветре щатзаклепы тяжкой ночи» — из оды «Вольность»). Его речевая образность в основном варьирует общеупотребительные обороты (например, «растаяли льды заблужденья», «человек претворен в люта тигра», «бунтующи волны» — из стихотворения «Осьмнадцатое столетие»). Как следствие стихи Радищева не богаты неожиданными ассоциациями, их смысловое развитие нередко довольно дидактично. Они никогда не пользовались особой читательской популярностью (особый случай — напечатанная в виде приложения к «Путешествию из Петербурга в Москву» «Вольность» с ее дерзкими тираноборческими призывами).

Стихотворение «Ты хочешь знать: кто я? что я?..» много дает для понимания личностной самооценки Радищева и его мироощущения:

Ты хочешь знать: кто я? что я? куда я еду?

Я тот же, что и был и буду весь мой век:

Не скот, не дерево, не раб, но человек!

Дорогу проложить, где не бывало следу, Для борзых смельчаков и в прозе и в стихах, Чувствительным сердцам и истине я в страх В острог Илимский еду.

Возвращаясь через несколько лет из сибирской ссылки, Радищев откликнулся на этот поворот в своей жизни еще более лаконичными строками:

Час преблаженный, День вожделенный!

Мы оставляем, Мы покидаем Илимские горы, Берлоги, норы!

Радищев отнюдь не был во все время своей ссылки безысходно заперт в остроге. Но красоты Сибири (которые, казалось бы, могли хоть отчасти примирить его с жизнью «во глубине России», вдали от крупных городов и кипения общественных страстей) никак не отразились в его поэтическом творчестве.

Из крупных стихотворных произведений Радищева предполагаемо указывают на поэму «Бова», от которой сохранилось лишь начало, но есть сведения, что было завершено десять песен.

Радищев занял в русской литературе XVIII в. место, аналогичное тому, которое почти через век займет в ней Н. Г. Чернышевский со своим романом «Что делать?». Он остался в литературе как автор одного-единственного обличительного произведения — но произведения знаменитого, сохранившего всю свою силу и в XIX в. В СССР он наряду с Герценом и Чернышевским был одним из наиболее внимательно изучавшихся писателей прежних времен. Накоплены богатейшие исследовательские данные, которые позволяют объективно разобраться в радищевском творчестве всякому заинтересованному читателю начала XXI в.

• [1] Барсуков Н. П. Радищев Н.А. О жизни и сочинениях А. Н. Радищева// Русскаястарина. Т. 6. 1872. № 11.
• [2] Такое прочтение возможно, даже когда текст имеет откровенно гротесковыйхарактер. Так, в XIX в. в Англии в целях антироссийской политической пропаганды «Мертвые души* Гоголя были переведены и изданы под названием"Русские сами себя изобразили*. Произведение Радищева у нас также неоднократно использовали в качестве набора словесных «иллюстраций» к политической и социальной истории России.
• [3] О том, на каком уровне на самом деле велось в XVIII в. преподавание вНовгородской семинарии, можно судить по наследию св. Тихона Задонского (1724—1783), окончившего именно ее и проявившего себя впоследствии какзамечательным педагогом, так и одним из лучших наших духовных писателей (кстати, как малоимущий он обучался в семинарии бесплатно — «на казенномкоште»), Св. Тихон Задонский имел и большой литературно-художественныйталант, опосредованно проявивший себя в его сочинениях (например, в «Сокровище духовном»).