Рождение проблемы эстетического опыта
Однако, как мы уже видели, они замечательно действуют раздельно, т. е. искусство может и не быть подателем эстетического удовольствия (что доказывает нам прошлый век), но в то же время оно не перестает быть эстетически воспринимаемым и описываться как искусство в пределах эстетики. Искусство может вступать в онтологический зазор и быть эстетическим объектом (объектом эстетической оценки) и без… Читать ещё >
Рождение проблемы эстетического опыта (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Современный мир актуализирует различие, на неразличимости которого держалась классическая эстетика: это различение искусства как некоего духовного акта и как эстетического объекта удовольствия. При их неразличимости (минимальном различии) мы получаем удивительно мощное, действенное, всепоглощающе прекрасное и в то же время глубинно выразительное искусство, а эстетика полностью нацеливается на понимание такого искусства во всей его глубине и великолепии.
Однако критическая сосредоточенность требует от нас провести различие между формой и содержанием, красотой и смыслом и задаться вопросом: ценим ли мы искусство за красоту? Ответ: нет, одной красоты недостаточно (это был бы дизайн). Ценим ли мы искусство за глубину? Нет, одной глубины недостаточно (это философия, политика, этика, все что угодно, но не искусство). За их сочетание? Но как они сочетаются? Можно ли их разорвать? Нет, оказывается, нельзя, ибо искусство есть «содержательная форма»[1], если говорить словами немецкого философа Николая Гартмана (1882—1950); они неразрывны.
Однако, как мы уже видели, они замечательно действуют раздельно, т. е. искусство может и не быть подателем эстетического удовольствия (что доказывает нам прошлый век), но в то же время оно не перестает быть эстетически воспринимаемым и описываться как искусство в пределах эстетики. Искусство может вступать в онтологический зазор и быть эстетическим объектом (объектом эстетической оценки) и без того, чтобы сообщать нам нечто иное, что порождает в нас восхищение, наслаждение формой. Таким образом, в данном случае нам необходимо внутри самой эстетики провести различие, упущение которого, как кажется, и сообщает ей большую двойственность и неопределенность. Это различие между эстетическим суждением и эстетическим опытом. Можно быть предметом эстетического суждения, не становясь источником эстетического опыта. Мало того, утверждение Канта о незаинтересованности эстетического суждения вошло бы в противоречие с повышенной заинтересованностью, которую мы испытываем, получая эстетический опыт.
Очень хорошо это различие можно увидеть в рассуждении Вальтера Беньямина (1892—1940) в его знаменитой работе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости» (1936), где он фактически указывает на две стороны эстетического: предельную отстраненность и предельную вовлеченность, которые позволяют эстетике служить как средством борьбы с идеологией, так и средством очаровывания ею.
Какая оценка может быть названа эстетической? Если оценка незаинтересованная, очень холодная, равнодушная, то это простое признание красоты формы, без восхищения, без захваченное™ ею, поскольку все, что касается захваченное™, уже составляет ауру произведения, его непосредственное присутствие. Здесь собственно красота как некое божественное свечение формы плохо отделима от ощущения сакрального присутствия, от традиции, глубины, даже от материального присутствия предмета. Поэтому различение между восприятием подлинника картины (с аурой руки мастера, старины, прикосновения) и восприятием картины на репродукции очень важно для эстетики. Эстетическое суждение подчеркивается и выявляется именно при восприятии копии, т. е. без ауры, тогда аура оказывается незначимой и мы можем оценить просто форму.
Однако говорить, что восприятие ауры не является эстетическим и не действует на чувства, было бы странно; нет, восторг сообщается именно ауратическим. Эстетическое и ауратическое действуют сообща.
Можно сказать, что двойственность эстетического восприятия и состоит в несовместимости двух этих планов эстетического суждения, и минимальное различие между ними в классической эстетике делает ее столь действенной и важной. Между тем в современных условиях мы получаем основания для их очевидного различения.
Это различение столь явно, что фактически для современности мы могли бы предположить выделение двух сфер: эстетики как дисциплины, посвященной собственно суждению, и айстетики как дисциплины, посвященной опыту чувства. Чувство всегда заинтересованно, вовлечено, оно составляет насыщенный опыт. Суждение отвлеченно и позволяет производить холодную критическую процедуру. На основе эстетики можно выстроить систему формального анализа и критики, но без опыта чувства эстетика, увы, ничто. Без опыта чувства мы бы ничем не заинтересовались и не захотели бы даже начать мыслить. Однако исследовать эти две сферы можно раздельно, хотя они и существуют в плане минимального различия, параллаксным образом вйдения сразу с двух позиций.
Современная эстетическая мысль делает большой акцент на эстетический опыт, который присутствует в сфере эстетики, отличающей себя от «артистики», т. е. философии искусства. Развиваются такие направления, как энвайронменталъная эстетика (от англ, environment ‘окружающая среда'), урбанистическая эстетика, биоэстетика и пр. Другими словами, эстетический опыт становится нагляднее, когда мы отвлекаемся от смыслов искусства, которые всегда неуловимо связаны с рациональным суждением, хотя последнее здесь скорее кажется метафорой для незаинтересованности и холодности эстетической оценки формы. Мы отвлекаемся от понимаемого значения, от объективной целесообразности к эстетической целесообразности без цели. Эстетический опыт предполагает живую вовлеченность в среду, он непосредственно связан с организацией жизненного мира человека, а значит, с вопросом о присутствии в мире.
Одной из самых значимых в этом ключе можно считать весьма революционную концепцию немецко-американского мыслителя Ханса Ульриха Гумбрехта, изложенную им в работе «Производство присутствия, или Чего не может передать значение» (2004). Возражая концепции пантекстуальности и всеохватное™ смыслов, Гумбрехт отмечает характерную для современной культуры тоску по реальности и жажду присутствия. Само по себе присутствие совершенно не обязательно имеет рациональные метафизические характеристики внешней субстанции; оно сводится к ощущению присутствия. Собственно ощущение присутствия не имеет никакого отношения к знанию, смыслу, тем не менее оно превосходит виртуальную иллюзорность эстетической оценки; это то, что не подлежит рационализации, что не может стать значением.
С ощущением присутствия, т. е. присутствия божественного объекта, сталкивается религиозная мистика, для которой именно ощущение присутствия Бога, опыт откровения становится критерием всей последующей веры, ибо рациональным рассуждением, делением понятий и прочими богословскими ухищрениями до откровения не дойти. Гумбрехт поэтому также опирается на понятие богоявления, или эпифании, при описании эстетического опыта, который, таким образом, мало отличается от опыта мистического. По сути, мистический опыт присутствия божества и эстетический опыт есть одно и то же, только с разной риторикой последующего описания. Но главным, что характеризует такой опыт, является для Гумбрехта понятие интенсивности. Ощущение уникальности события, отрыва о повседневности нам дают интенсивность переживания, вовлеченности.
Цитата.
«То, что мы называем „эстетическим переживанием“, всегда внушает нам особое чувство интенсивности, которого не найти в исторически и культурно конкретном мире повседневности, где мы живем». Лучшее описание такого интенсивного эстетического переживания присутствия автор находит в словах олимпийского чемпиона по плаванию, рассказавшего о том, что в спорте его увлекает чувство «затерянности в сосредоточенной интенсивности»[2].
Это действительно напоминает мистическое описание, потому что фактически опыт присутствия и интенсивность переживания отвлекают от субъективной позиции, растворяют в мире, в Боге, словом, в реальности существования. В то же время такая затерянность создает и эстетическое удаление, некую «незаинтересованную» дистанцию между индивидуальным желанием и реальностью объекта. Теперь мы видим, что именно незаинтересованность переживания, которую можно охарактеризовать как эстетическую, способствует повышению интенсивности чувства, поскольку переживание как бы теряет привязанность к субъекту через растворение субъекта в нем и устранение его позиции.
Итак, не заставляя нас мыслить или же не мыслить (в равной мере) внешний мир метафизически и субстанциально, ощущение присутствия снимает полностью проблему эстетического параллакса, поскольку «минимальное различие» существует в мышлении, но не в чувстве. Чувство же, сообщающее интенсивность, является целостным. Однако нужна была длиннейшая линия детального и парадоксального расследования различий внутри эстетического переживания, чтобы вновь вернуться к мысли о его неразделимости на уровне чувства и мистическом единстве эстетического опыта.
Любопытно, что в своей концепции Гумбрехт опирается на фундаментальную онтологию Хайдеггера, следующую из феноменологического учения о жизненном мире, причем феноменология являет собой как предел текстуализации, виртуализации мира, так и прорыв к подлинности ощущаемого бытия вещей. Являясь не более чем феноменами сознания, они тем не менее составляют реальность присутствия, и таким образом, за пределами сущего, приоткрывшего свою иллюзорность и зыбкость, свою зависимость от нашего восприятия, мы вдруг прозреваем, ощущаем большую реальность, укорененность в бытии, чем могли бы хоть отдаленно помыслить.
Это вновь возвращает нас к вопросу, который мы ставили в начале параграфа: есть ли что-либо вне текста? Рассматриваемая концепция утверждает, что текст и бытие суть разные вещи. Ощущение реальности, переживаемое как интенсивность присутствия, отличается от всего, что может быть мыслимо или сказано, и в этом смысле текст есть подлинно эстетический опыт. Это опыт дологический, а соответственно и доязыковой, тем не менее осуществляющий себя именно в языке как в некой дающей миру говорить и быть среде, в создании того парадоксального незаполняемого зазора, разрыва, где мир только и может существовать и ощущаться как целостный и нераздельный.