Дневниковые записи Даниила Хармса как часть его творческого наследия

Введение

Конец XIX-начало ХХ веков — переломное время для всего мирового искусства. Для него характерно появление множества новых веяний, самых разных по форме, но близких по сути. Эту суть отчётливее всего определил испанский философ и культуролог Хосе Ортега-и-Гассет. В 20-е годы ХХ века он выпустил книгу «Дегуманизация искусства» и ряд близких по теме статей, где точно сформулировал принципы нового искусства вне зависимости от направлений и веяний. Согласно его трудам, новое искусство тяготеет:

1) к дегуманизации;

2) к избеганию живых форм;

3) к тому, чтобы произведения искусства было лишь произведением искусства;

4) к пониманию искусства как игры;

5) к глубокой иронии;

6) к избеганию фальши и исполнительскому мастерству;

7) к избеганию трансценденции.

В конечном итоге всё это служит тому, чтобы максимально отдалить искусство от реальной жизни. Именно нетрансцендентность искусства Ортега-и-Гассет считает главным его качеством, на котором базируются все остальные. В данном случае под нетрансцендентностью следует понимать полную деморализацию искусства и незаинтересованность художника в проблемах общества. В книге «Дегуманизация искусства» можно найти такие строки:

" …дело не в том, что художника мало интересуют его произведение и занятие: они интересуют его постольку, поскольку не имеют серьезного смысла, и именно в той степени, в какой лишены такового. Это обстоятельство трудно понять, не сопоставив нынешнее положение с положением искусства тридцать лет назад и вообще в течение всего прошлого столетия. Поэзия и музыка имели тогда огромный авторитет: от них ждали по меньшей мере спасения рода человеческого на руинах религии и на фоне неумолимого релятивизма науки. <�…> Думаю, что сегодня художника ужаснет возможность быть помазанным на столь великую миссию и вытекающая отсюда необходимость касаться в своем творчестве материй, наводящих на подобные мысли. Для современного художника, напротив, нечто собственно художественное начинается тогда, когда он замечает, что в воздухе больше не пахнет серьезностью и что вещи, утратив всякую степенность, легкомысленно пускаются в пляс."

Таким образом, главными качествами всего мирового искусства конца XIX-начала ХХ веков оказываются нетрансцендентность, несерьёзное отношение к реальной жизни, нежелание освещать её проблемы — в противоположность романтизму и реализму XIX века, главной целью существования которых было активное вмешательство в реальную жизнь, стремление поспособствовать переменам в общественной и повседневной жизни людей, освещение недостатков общества и выявление путей их искоренения. Новое искусство, будь то литература, живопись, музыка или другие отрасли, поставило перед собой исключительно эстетические цели. Это в немалой степени относится и к искусству в России и СССР.

Так называемый «серебряный век» дал великое множество разнообразных течений и направлений. Это и мрачновато-мистический символизм, и футуризм, полностью отвергавший искусство прошлого, и эмоциональный имажинизм, и утончённо-жизнерадостный акмеизм; какие-то направления не стремились полностью потерять связь с реальным миром, какие-то, напротив, пытались максимально отрешиться от него.

Процесс разделения искусства на различные течения продолжился в 20-е годы. Это время поистине уникально для всего мирового искусства, а особенно для искусства нового государства — СССР. Попытка построить принципиально новое и своеобразное государство не могла не отразиться на обществе, а то, в свою очередь, на искусстве. Когда тот же Гассет писал, что обновлению в искусстве способствует «омоложение» мира, вряд ли он думал в первую очередь об СССР; но именно там в 20-е годы царило наибольшее оживление, сопряжённое с попытками создать новые идеалы — как политические, так и моральные и эстетические. Именно там слово «новый» звучало наиболее актуально, и естественной реакцией на такой настрой общества стало особенно бурное развитие «молодых» направлений в искусстве, причём художники того времени поддерживали как оптимистический, так и пессимистический настрой в зависимости от своих убеждений. Среди первых наибольший успех имел футуризм, особенно в лице Маяковского; к числу вторых относится абсурдизм, для которого характерны подчёркнутое отсутствие причинно-следственных связей, гротескная демонстрация нелепости и бессмысленности человеческого бытия. Родоначальниками абсурдизма в русской литературе были так называемые ОБЭРИУты, провозгласившие в своём манифесте следующее: «Мы — поэты нового мироощущения и нового искусства… В своём творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его. Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства. В поэзии — столкновение словесных смыслов выражает этот предмет с точностью механики». К их числу относятся Александр Введенский, Николай Олейников и самый известный абсурдист русской литературы — Даниил Хармс.

Всё творчество Хармса является ярчайшей иллюстрацией ко всем новым явлениям в искусстве тех лет. Возвращаясь к списку, составленному Гассетом, отметим, что большинство произведений Хармса соответствует всем перечисленным пунктам: действительно, они чаще всего дегуманизированы до предела; живые формы (люди и животные), если появляются, ведут себя не как в жизни, и эта неестественность лишает их «живости» как таковой; понимание искусства ироническое, и игра (в данном случае игра со словами) для него вполне характерна. Наконец, большинство произведений Хармса, за редким исключением (некоторые стихи для детей) лишены нравственной и идеологической нагрузки.

Необычное мировоззрение Хармса, его мысли, чувства, восприятие событий отражены в личных дневниках писателя, которые он вёл с перерывами с января 1925 г. по апрель 1940 г. В данной работе предпринята попытка рассмотреть записи и соотнести их с фактами биографии и эстетическими взглядами Хармса.

Биография Даниила Хармса и её отражение в дневниках Даниил Иванович Ювачёв родился 17 (30) декабря 1905 года в Санкт-Петербурге, в семье Ивана Ювачёва — бывшего морского офицера, затем революционера-народовольца, сосланного на Сахалин. Отец Хармса был знаком с А. П. Чеховым, Л. Н. Толстым и М. А. Волошиным.

Даниил учился в привилегированной петербургской немецкой школе Петришуле. В 1924 году поступил в Ленинградский электротехникум, но вскоре был вынужден его оставить. В его дневнике есть соответствующая заметка, хотя в ранних своих дневниковых записях он редко говорил о событиях своей жизни:

На меня пали несколько обвинений, за что я должен оставить техникум.

Насколько мне известно, обвинения эти такого рода:

1) Слабая посещаемость.

2) Неактивность в общественных работах.

3) Я не подхожу к классу физиологически, В ответ на эти обвинения могу сказать следующее. Техникум должен выработать электротехников. Уж, кажется, ясно. Для этого должны быть люди-слушатели — хорошие работники, чтобы не засорять путь другим.

О работоспособности людей судят или непосредственно из их работы, или путем психологического анализа. Намекну вам на второе. Сомневаюсь…

Вообще эти, наиболее ранние, записи в большей степени отражают интересы писателя в области искусства, чем в других областях жизни. Почитав записи 20-х годов, мы можем неоднократно встретить заметки о литературе: списки книг (прочитанных или планируемых прочитать), цитаты известных авторов, перечисление «наизустных», как называл их сам Хармс, стихотворений.

Вот пара примеров, датируемых июнем-июлем 1925 г.:

Дюбуа П. Самовоспитание.

Бонч-Томашевский. Книга о танго.

К. Бюхер. Работа и ритм.

Волков-Давыдов С. Краткое руководство по мелодекламации.

Всеволодский-Гернгросс В. Искусство декламации. Теория русс<�кой> разговорной интонации.

Gastex. Гигиена голоса.

Следует отметить, что Хармс, по всей видимости, в это время активно учился декламации. Эти записи по времени совпадают с его активным общением с Туфановым, Введенским, Липавским; конечно, в первую очередь это была компания друзей, а потом уже литературное объединение, но их интерес к искусству способствовал соответствующим занятиям в дружеском кругу — в том числе и чтению вслух стихов, как своих, так и чужих, причём к категории вторых, скорее всего, относились стихи современников. Так, в приведённом ниже списке «наизустных» стихотворений (который Хармс, возможно, составил при подготовке к встрече с новыми друзьями) нет ни одного классического стихотворения, хотя вряд ли Хармс не знал наизусть ни Пушкина, ни Лермонтова, ни других классиков русской поэзии.

Стихотворения наизустные мною:

Каменский: Моейко сердко. Персия. Ю. Морская. Колыбайка. Жонглер. Прибой в Сухуме. Солнцень-Ярцень. Времена года. 5

Северянин: Ингрид. Предсмерт. Красота. Поэза отказа. Промельк. Пятицвет П. Поэза о Харькове. Твое Утро. Кэнзели. Это было у моря. Весенний день.

Лесофея. Виктория Регия. Хабанера. Ш. Шампанск. Полонез. Мои похоронные. Тринадцатая. Русская. 19

А. Блок: Двенадцать. Незнакомка. Ты проходишь. Сусальный ангел. Потемнели, поблекли. В ресторане. В голубой далекой спаленке. 6

Инбер: Сороконожки. Рома<�н>с I. 2

Гумилев: Картон<�ажный) мастер. Слоненок. Трамвай. Детская песенка. Странник. Три жены мандарина. 6

Сологуб: Колыбельная> песня I. Колыбельная> песня II. Все было беспокойно и стройно. Простая песенка. 4

Белый: Веселье на Руси. Поповна. 2

Ахматова: Цветов и неживых вещей. Двадцать первое… 2

Маяковский: Левый марш. Наш марш. Облако в штанах. Из улицы в улицу. Порт. В авто. Еще Петербург. Ничего не понимают. А вы могли бы. Старик с кошками. Военно-морская любовь. Уличное. О бабе Врангеле. 19

Асеев: Траурный марш. Собачий поезд. День. 3

Есенин: Да, теперь решено, 1-ая ария Пугачева. 2

Хлебников: Уструг Разина (отрыв.). Ор. 13. 2

Туфанов: Весна. Нень. 2

Вигилянский: Поэма о лошадях. В лунный полдень. Менуэт. Васильки. Заклятье. Танго. 6

Март: Черный дом. Бал в черном доме. Белый Дьявол. 3 танки. 4

Марков: Марш. Романс. 2

Характерно, что больше всего «наизустных» стихотворений принадлежат перу футуристов Северянина и Маяковского. Скорее всего, Хармс чувствовал определённую близость с их творчеством — ведь только футуризм в своём стремлении к новизне может сравниться с абсурдизмом. Отметим, что Хармс упоминает и других футуристов — Асеева, Хлебникова; творчество поэтов остальных направлений представлено куда беднее.

В 1925 году Хармс занялся сочинительством. В ранней юности подражал футуристической поэтике Хлебникова и Кручёных. Затем, во второй половине 1920;х годов, отказался от преобладания «зауми» в стихосложении.

В 1925 году он познакомился с поэтическим и философским кружком чина-рей, куда входили Александр Введенский, Леонид Липавский, Яков Друскин и другие. Он быстро приобрел скандальную известность в кругах литераторов-авангардистов под изобретённым ещё в 17 лет псевдонимом «Хармс». Это был далеко не единственный его псевдоним: он играючи менял их. Ххармс, Хаармсъ, Дандан, Чармс, Карл Иванович Шустерлинг — только малая их часть. Но известен он стал именно под псевдонимом Хармс.

Этот псевдоним имеет двойной смысл, весьма точно отражающий мироощущение поэта и его творческие взгляды: он созвучен с французским словом «charme» («шарм, обаяние») и с английским «harm» («вред»). Псевдоним был закреплён и во вступительной анкете Всероссийского Союза поэтов, куда Хармса приняли в марте 1926 года на основании представленных стихотворных сочинений, два из которых («Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина — коммуниста») удалось напечатать в малотиражных сборниках Союза. Кроме них, до конца 1980;х годов в СССР было опубликовано только одно «взрослое» произведение Хармса — стихотворение «Выходит Мария, отвесив поклон» (сборник «День поэзии», 1965).

В дневнике Хармс мало освещает подробности общения с чинарями. Записи на эту тему обычно предельно лаконичны — как, например, следующая запись, датируемая августом 1925 года:

Расписание на 19 авг.

Встать в 10 ч. В 10.30 готовым. 10.30 — 12 читать записную книжку Чехова. 12 — чай. Позв. Введенскому. 1 — выйти к Феде. От Феди, если достану деньги, — в Библиотеку новых книг. Если не достану, то к Сем. Полоцкому. Если буду в библиотеке, зайти к Туфанову, а потом к Полоцкому. В 5 ч. быть дома. Обед. После обеда с 6.30 — 7 читать или принесенное из библиотеки, или Кропоткина. в 10 — чай. После чая почитать немецкую книгу.

В 2 ч. спать.

Правда, время от времени в дневнике попадаются записи, создающие представление о внутренней обстановке кружка, об общих увлечениях и хобби. Так, из записи, которую хронологически отделяют от предыдущей всего полторы недели, мы узнаём, что в доме Введенского проводились спиритические сеансы — что, впрочем, вполне характерно для того времени, даже модно:

II спиритический сеанс

31 августа (24 — 0.00)

Левая рука Двигаюсь. Впечатление, будто бы с моей помощью вообще очень беспорядочно, были указаны сл. буквы: прашещипаршяе.

Потом: До свидание: 0.30

Более или менее подробны и эмоциональны только записи, касающиеся отношений Хармса с Эстер Русаковой, его первой женой, отношения с которой отличались большой внутренней напряжённостью и частыми ссорами. Вот первая из таких записей:

На 30 сентября 1925 г.

Я задумал — если я в этот день поссорюсь с Esther, то нам суждено будет расстаться.

Ужас — так и случилось. Поссорился — мы расстанемся. Это можно было ждать. Господи… смерть любви. Господи, будь с нами, не забывай нас. Моя милая девчурка Эстер пропала для меня, теперь я это знаю. Это вне сомнения.

Она зовет меня, но я знаю, что это не надолго. Что ж поделаешь, верно, я сам таков. Она не причем, женщина как женщина, а я так, какой-то выродок.

Господи, Твоя воля. Нет, я хочу или mnt сегодня же или всё кончено с Esther навсегда.

Александр Иванович Введенский Съезжинская 37, кв. 14

Поволоцкая-Введенская.

Сложность и неоднозначность отношений с Эстер играла в его жизни почти роковую роль. Хотя чувство было взаимным, Эстер Русакова относилась к нему куда более легкомысленно, чем Хармс. Для поэта каждый её неосторожный поступок был крайне болезненным. В дневнике он называет её «жестокой и пустой девочкой», постоянно пишет о разрыве с ней, но уже через запись или две мы узнаём, что разрыва опять не произошло. Характерно, что обычно Хармс, делая записи, не проставлял дат; но те из них, что касаются отношений с Эстер, почти всегда чётко датированы. Видимо, для Хармса особенно важно было каждое, даже мелкое событие, связанное с ней.

Очень интересен взгляд Хармса на культуру, отражённый в дневнике. В соответствии со своим восприятием поэт пытается разделить произведения искусства на «огненные» и «водяные» — по всей видимости, имея в виду их эмоциональную окраску. Показательно, что такое разделение он считает возможным и для литературы, и для живописи, и для музыки.

Хотим предложить разделить все произведения искусства на два лагеря:

1) Огненный и 2) Водяной.

Поясняем примерами: 1) Если пройти по Эрмитажу, то от галереи, где висят Кранах и Гольбейн и где выставлено золоченое серебро и деревянная церковная резьба, остается ощущение водяное.

2) От зала испанского — огненное, хотя там есть образцы чисто водяного явления (монахи с лентами изо рта).

3) Пушкин — водяной.

4) Гоголь в «Вечерах на хуторе» — огненный. Потом Гоголь делается все более и более водяным.

5) Гамсун — явление водяное.

6) Моцарт — водяной.

7) Бах и огненный, и водяной.

Если присмотреться к списку, можно попробовать пояснить выбор Хармса. Скорее всего, понятия «огненный» и «водяной» складываются у него из двух критериев — остроты сюжета и эмоциональной окраски произведения. Для раннего Гоголя характерны увлекательные сюжеты с быстрой сменой событий, что к тому же подчёркивается связью «Вечеров на хуторе близ Диканьки» с украинским фольклором, в особенности с народными сказками. Гоголь поздний в большей степени интересовался бытом и нравами общества, его последние произведения небогаты на события, зато гениальны с психологической точки зрения. То же, что и о позднем Гоголе, можно сказать о Гамсуне, который, как известно, посвятил самые известные свои произведения исследованию психологии человека в типичных, пусть порой и страшных, обстоятельствах, а также описанию попыток бегства от общества. Что касается Пушкина, то здесь, возможно, дело в эмоциональной окраске произведений: о чём бы ни писал Пушкин, для его творчества характерно спокойствие, отсутствие нервного и чувственного возбуждения. Более подробно этот вопрос можно рассмотреть, изучив следующую запись в дневнике Хармса:

Табличка.

Чисто водяные Пушкин Моцарт Гамсун Гольбейн Кранах Рафаэль Леонардо да Винчи Огненно-водяные Гоголь Бах

<�Леонардо да Винчи>

Ч. огненные Шиллер Ван-Дейк Рембрандт Веласкез Итак, мы можем выявить определённые различия в произведениях «огненных» и «водяных» художников. Важно, что из четырёх «огненных» три — художники эпох Возрождения и барокко, для которых характерен повышенный интерес к телесной красоте человека и к сильным эмоциям, преобладающим над разумом. То, что объединяет их друг с другом и с Шиллером, можно даже назвать «страстностью», воплощённой в художественных формах. Она так или иначе проявляется вне зависимости от того, что именно изображено и какая цветовая палитра при этом использована. Напротив, Моцарт, Рафаэль, Пушкин тяготели к изображению спокойных чувств, подчиняющихся рассудку и чувству долга, а страстность, если и оказывалась в центре их внимания, часто изображалась с отрицательной точки зрения. Даже пушкинское понимание воли не означает вседозволенности, разгула, буйства чувств.

Читая ранние записи, нельзя не обратить внимание на попытки Хармса сделать свою повседневную жизнь и умственную деятельность максимально организованной. Списки прочитанных книг, планы на культурные мероприятия, распорядки дня — самое обычное явление для него. Видимо, для Хармса характерно было желание «раскладывать всё по полочкам» — правда, в силу его особого мироощущения проявлялось оно несколько своеобразно.

Правила жизни

1. Каждый день делай что-нибудь полезное.

2. Изучай и пользуй хатху и карму-йогу.

3. Ложись не позднее 2 час. ночи и вставай не позднее 12 час. дня, кроме экстренных случаев.

4. Каждое утро и каждый вечер делай гимнастику и обтирания

5. п — р.

6. Проснувшись, сразу вставай, не поддавайся утренним размышлениям и желанию покурить.

7. Оставшись один, занимайся определенным делом,

8. Сократи число ночлежников и сам ночуй преиму-щественно дома.

9. Задумывай только возможное, но раз задуманное — исполняй.

10. Дорожи временем.

Эти попытки составлять «правила жизни» всегда выглядят несколько наивно и даже по-детски. Впрочем, нечто мальчишеское сохранялось в характере Хармса едва ли не до самой смерти.

Для раннего Хармса была характерна «заумь», он вступил в «Орден заумников DSO» во главе с Александром Туфановым. С 1926 года Хармс активно пытается организовать силы «левых» писателей и художников Ленинграда, создавая недолговечные организации «Радикс», «Левый фланг». С 1928 года Хармс пишет для детского журнала «Чиж» (его издатели были арестованы в 1931 году). Тогда же он становится одним из основателей авангардной поэтической и художественной группы «Объединение реального искусства» (ОБЭРИУ), в 1928 году проведшей знаменитый вечер «Три левых часа», где была представлена и абсурдистская «пиэсса» Хармса «Елизавета Бам». Позже в советской публицистике произведения ОБЭРИУ были объявлены «поэзией классового врага», и с 1932 года деятельность ОБЭРИУ в прежнем составе (некоторое время продолжавшаяся в неформальном общении) фактически прекращается.

Слово «реальный» в полном названии ОБЭРИУ ни в коем случае не может указывать на реалистические тенденции в искусстве, которым занимались члены объединения. Напротив, ОБЭРИУты декларировали отказ от традиционных форм искусства, необходимость обновления методов изображения действительности, культивировали гротеск, алогизм, поэтику абсурда.

Хармс с большим вниманием относился ко всем делам ОБЭРИУтов. Однако здесь же проявилась его тяга к игре и шутке. Так, например, об этом свидетельствует запись от 22 мая 1929 года:

Я сидел на крыше Госиздата и наблюдал, все ли в порядке, потому что едва чего не досмотришь, как чего-нибудь да случится. Нельзя город оставлять без призора. А кто за городом смотреть будет, как не я? Если где беспорядок какой, так сейчас же мы его и прекратим.

Здесь в качестве дозорного Хармс вполне определённо называет себя. Тем интереснее изучить следующую запись, где он перечисляет качества, необходимые для дозорного, и соотнести её с самооценкой Хармса, пусть даже и шуточной:

Сустав дозорных на крыше Госиздата Первое правило: Дозорным может быть мужчина обэриутского вероисповедания, обладающий нижеследующими приметами:

1) Роста умеренного.

2) Смел.

3) Дальнозорок.

4) Голос зычный и властный.

5) Могуч и без обиняков.

6) Уметь улавливать ухом всякие звуки и не тяготиться скукой.

7) Курящий или, в крайнем случае, некурящий.

Второе правило (что он должен делать):

1) Дозорный должен сидеть на самой верхней точке крыши и, не жалея сил, усердно смотреть по сторонам. для чего предписывается непереставая вращать голову слева направо и наоборот, доводя ее в обе стороны до отказа позвонков.

2) Дозорный должен следить за порядком в городе, как-то:

а) Чтобы люди ходили не как попало, а так, как им предписано самим Господом Богом.

б) Чтобы люди ездили только на таких экипажах, которые для этого специально приспособлены.

с) Чтобы люди не ходили по крышам, карнизам, фронтонам и другим возвышенностям.

Примечание: Плотникам, малярам и другим дворникам дозволяется.

Третье правило (что дозорный не должен делать):

1) Ездить по крыше верхом.

2) Заигрывать с дамами.

3) Вставлять свои слова в разговоры прохожих.

4) Гоняться за воробьями или перенимать их привычки.

5) Обзывать милиционеров «фараонами» .

6) (…)

7) Скорбеть.

Четвертое правило (право дозорного):

Дозорный имеет право

1) Петь

2) Стрелять в кого попало

3) Выдумывать и сочинять, а также записывать и негромко читать, или запоминать наизусть.

4) Осматривать панораму.

5) Уподоблять жизнь внизу муравейнику.

6) Рассуждать о книгопечатании.

7) Приносить с собой постель.

Пятое правило: Дозорный обязан к пожарным относиться с почтением.

Все.

Члены-учредители: Даниил Хармс Борис Левин (Подписи) Помогал: Владимиров (подпись)

22 мая 1929 года.

Репрессии, ранняя гибель многих членов объединения на войне и в заключении, гибель архивов во время блокады Ленинграда привели к тому, что многие произведения ОБЭРИУтов не сохранились. До хрущёвской «оттепели» только два члена объединения смогли печтатать свои произведения. Это были Н. А. Заболоцкий, отказавшийся от своих эстетических взглядов, и И. В. Бахтерев, писавший абсурдистские произведения «в стол», а в печать отправлявший официозные пьесы.

Хармс был в декабре 1931 года вместе с рядом других обэриутов арестован, обвинен в антисоветской деятельности (при этом ему инкриминировались и тексты произведений) и приговорен 21 марта 1932 г. коллегией ОГПУ к трём годам исправительных лагерей (в тексте приговора употреблён термин «концлагерь»). В итоге приговор был 23 мая 1932 г. заменен высылкой («минус 12»), и поэт отправился в Курск, где уже находился высланный А. И. Введенский.

Он приехал 13 июля 1932 года и поселился в доме № 16 на Первышевской улице (сейчас улица Уфимцева). Город был переполнен бывшими эсерами, меньшевиками, просто дворянами, представителями различных оппозиций, научной, технической и художественной интеллигенцией. «Пол-Москвы и пол-Ленинграда были тут», -вспоминали современники. Но Даниил Хармс был от него не в восторге. Именно к периоду жизни в Курске относятся самые подробные из дневниковых записей Хармса, отражающие, как правило, скучающее, а то и мрачное настроение поэта.

Мы жили в двух комнатах. Мой приятель занимал комнату поменьше, я же занимал довольно большую комнату, в три окна. Целые дни моего приятеля не было дома, и он возвращался в свою комнату, только чтобы переночевать. Я же почти все время сидел в своей комнате, и если выходил, то либо на почту, либо купить себе что-нибудь к обеду. Вдобавок я заполучил сухой плеврит, и это еще больше удерживало меня на месте.

Я люблю быть один. Но вот прошел месяц, и мне мое одиночество надоело. Книга не развлекала меня, а садясь за стол, я часто просиживал подолгу, не написав ни строчки. Я опять бросался за книгу, а бумага оставалась чистой. Да еще это болезненное состояние. Одним словом, я начал скучать.

Город, в котором я жил в это время, мне совершенно не нравился. Он стоял на горе, и всюду открывались открыточные виды. Эти виды мне так опротивели, что я даже рад был сидеть дома. Да, собственно говоря, кроме почты, рынка и магазина, мне и ходить-то было некуда.

Итак, я сидел дома, как затворник.

Были дни, когда я ничего не ел. Тогда я старался создать себе радостное настроение. Я ложился на кровать и начинал улыбаться. Я улыбался до двадцати минут зараз, но потом улыбка переходила в зевоту. Это было очень неприятно. Я приоткрывал рот настолько, чтобы только улыбнуться, а он открывался шире, и я зевал. Я начинал мечтать.

Я видел перед собой глиняный кувшин с молоком и куски свежего хлеба. А сам я сижу за столом и быстро пишу. На столе, на стульях и на кровати лежат листы исписанной бумаги. А я пишу дальше, подмигиваю и улыбаюсь своим мыслям. И как приятно, что рядом хлеб и молоко и ореховая шкатулка с табаком!

Странная мечта для поэта — молоко и хлеб! Тем удивительнее, что, несмотря на то, что Хармс иногда оставался совсем без еды, такую простую пищу он вполне мог достать, как и табак. Но, возможно, восприятие таких простых и маленьких радостей, как еда и табак, у Хармса зависело от вдохновения — не исключено, что вместе с вдохновением он мог потерять и аппетит, а возможно, что на его психосоматическое состояние повлияла и болезнь. Удовольствие от хлеба, молока, табака у него тесно переплетается с радостью творчества.

Я открываю окно и смотрю в сад. У самого дома росли желтые и лиловые цветы. Дальше рос табак и стоял большой военный каштан. А там начинался фруктовый сад.

Было очень тихо, и только под горой пели поезда.

Сегодня я ничего не мог делать. Я ходил по комнате, потом садился за стол, но вскоре вставал и пересаживался на кресло-качалку. Я брал книгу, но тотчас же отбрасывал ее и принимался опять ходить по комнате.

Эта неспособность к действию свидетельствует о том, что состояние поэта было близко к отчаянию. Такое впечатление от записи усиливается следующим размышлением:

Мне вдруг казалось, что я забыл что-то, какой-то случай или важное слово.

Я мучительно вспоминаю это слово, и мне даже начинало казаться, что это слово начиналось на букву М. Ах, нет!

Совсем не на М, а на Р.

Разум? Радость? Рама? Ремень? Или: Мысль? Мука? Материя?

Нет, конечно на букву Р, если это только слово!

Я варил себе кофе и пер слова на букву Р. О, сколько слов сочинил я на эту букву! Может быть, среди них было и то, но я не узнал его, я принял его за такое же, как и все другие. А может быть, того слова и не было.

Этот мучительный поиск слова производит едва ли не самое гнетущее впечатление из всех записей курского периода. Что может быть хуже для поэта, чем такое странное состояние, когда не только пропадает вдохновение, но даже начинают забываться слова?

Записи этого времени становятся подробными, обстоятельными, что не было характерно для более ранних заметок. Кажется, поэт старается запечатлеть каждую минуту — и в Курске, и позднее, в Ленинграде. Возможно, подробность записей объясняется и желанием разобраться в своих чувствах: в конце 1932 года Хармс активно общается с Алисой Ивановной Порет, чувствует симпатию к ней, но при этом продолжается и его сложный роман с Эстер Русаковой. Отношение к Эстер становится всё более непростым:

…Непонятно, почему я так люблю Эстер. Всё, что она говорит, неприятно, глупо и плохого тона. Но ведь вот люблю ее, несмотря ни на что!

Сколько раз она изменяла мне и уходила от меня, но любовь моя к ней только окрепла от этого.

…Эстер проводила меня до двери. У нее было очень неприятное лицо: чем-то озабоченное, не касающимся меня, а по отношению ко мне — недовольное. Я ничего не сказал ей. Она тоже. Мы только сказали: до свиданья. Я поцеловал ей руку. Она захлопнула дверь.

— «Боже! — сказал я тогда. — Какая у нее блядская рожа!» Я сказал очень грубо. Но я люблю ее.

Хармс разрывается между Русаковой и Порет. В дневниках он подробно пишет то об одной, то о другой. Его отношения с Порет совсем не похожи на трудную, почти мучительную любовь к Эстер: с Алисой Ивановной он по-настоящему дружен. Эта дружба носит весёлый, непринуждённый характер. Тем не менее, Порет предпочитает ему художника Петра Снопкова. Помимо проблем личной в жизни, Хармс испытывает проблемы финансовые, которые, однако, мучили не только его:

Четверг, 1 декабря С утра начал искать денег. Но кому ни звонил, ничего не вышло. Я пошел к Шварцу. Дома была одна Екатерина Ивановна, она жаловалась на полное безденежье.

Нигде денег достать не мог. Звонил об этом Алисе Ивановне. Она посочувствовала мне. На прощанье сказала: «До свидания, милый Даниил Иванович». Кажется, она сказала «милый». Вечером я был у Липавского. Там денег тоже нет. Липавский читал мне свою сказку «Менике». Сказка плохая, и я ее поругал. Тамару Александровну и Валентину Ефимовну таскал за волосы. Вообще, перекривлялся и, кажется, произвел плохое впечатление. Домой ехал на втором номере до Невского.

Осенью 1932 года исполнилось пять лет ОБЭРИУ. Но празднование состоялось лишь 25 января 1933 года у Ювачёвых. Отец поэта впоследствии вспоминал, что оно было шумным и весёлым; то, что члены уже не существующего объединения отмечают такое событие, говорит о крепкой дружбе. Но Хармс не пишет об этом событии. Видимо, личная жизнь слишком захватывает его. Почти все дневниковые записи зимы 1833 года посвящены этой теме. Записи поражают обстоятельностью. Хармс старается не забыть ни одного дня, проведённого в обществе Порет, упоминает о каждой мелочи, даже самой интимной. Эта своеобразная хроника отражает весь спектр его чувств: нежность, ревность, дружбу, физическое влечение. После всех сложностей, которыми сопровождались отношения с Эстер Русаковой, в новой любви Хармс явно ищет покоя и гармонии.

Суббота, 18 февраля 1933 года.

Новый год встречал с Глебовой. А потом приехали ко мне Алиса Ивановна и Снабков. Они целовались, и мне было это мучительно видеть. Потом на несколько дней я поссорился с Алисой Ивановной. Это случилось после 4-го, когда я ехал с ней на извозчике и чуть-чуть не поцеловал ее. Расстались мы очень нежно. А на другой день она не захотела меня видеть. И больше недели мы не виделись. Потом лишь с трудом помирились. А за это время чего я только не надумался. Я ревновал к Введенскому. Но в 20-х числах января мы снова подружились. В конце января наступило тревожное время в связи с паспортизацией. С Алисой Ивановной мы виделись буквально каждый день. Я все больше и больше влюблялся в нее, и 1-го февраля сказал ей об этом. Мы назвали это дружбой и продолжали встречаться.

3 февраля я сел у ног Alice и положил к ней на колени голову. От неё чудно пахло. И я влюбился окон-чательно.

7 февраля я стал с Alice целоваться. <…>

10 февраля я гулял с Alice в монастырском, на Фонтанке мосту и целовался. <…>

11 февраля Alice уехала во Всеволожское.

12 февраля Alice звонила оттуда мне по телефо-ну. Я днем ездил в Царское, а вечером пришел к Alice, которая уже вернулась в город. Были Чернецов и Кондратьев. Alice была довольно холодна.

13 февр. Alice не дала себя поцеловать. Я долго и глупо говорил.

14 февр. Alice была у меня. Мы целовались. Я по-целовал ее ногу. Alice была очень мила.

15 февраля. Утром проводил Alice из Госиздата домой. А вечером опять был у ней. Мы целовались очень страстно. <…>

16 февраля говорили по телефону довольно нежно. Alice завтра едет во Всеволожское до 20-го. Обещала 18-го звонить и написать мне письмо.

16 же вечером был у Липавских. Там был Яков Друс-кин. Домой вернулся в 11 часов.

17 целый день писал Alice письмо. И вечером послал. <…>

18-го Alice не звонила. Был днем Гейне. Вечером я пошел к Эстер. Она лежит больная. Я не трогал ее по трем причинам: во-первых, из-за ее температуры, во-вторых, из-за бессилия, и, в-третьих, потому что люблю Алису Ивановну.

Только в конце весны он возобновляет заметки о других делах — например, о прочитанных книгах:

Книги, прочитанные мною:

Стивенсон «Остров сокровищ» — 13 мая.

Стивенсон и Осберн «Потерпевший крушение» — 18 мая.

Фрейд «Психопатология обыденной жизни» — 24 мая.

Тынянов «Малолетний Витушишников» — 28 мая.

Толстой, III-ий том, рассказы. (А. Н. Толстой) — 1 июня.

Он вновь начинает прислушиваться к своим ощущениям, не касающимся женщин; размышляет об искусстве и языке, делает короткие бытовые заметки.

Величина творца определяется не качеством его творений, а либо количеством (вещей, силы или различных элементов), либо чистотой.

Достоевский огромным количеством наблюдений, положений, нервной силы и чувств достиг известной чистоты. А этим достиг и величия.

Август (?) 1933 года Есть звуки даже довольно громкие, но мало отличающиеся от тишины. Так, например, я заметил, что я не просыпаюсь от нашего дверного звонка. Когда я лежу в кровати, то звук звонка мало отличается от тишины. Происходит это потому, что он похож на ту вытянутую, колбасную форму, которую имеет свернувшийся конец одеяла, располагающийся возле моего уха. Все вещи располагаются вокруг меня некими формами. Но некоторые формы отсутствуют. Так, например, отсутствуют формы тех звуков, которые издают своим криком или игрой дети. Поэтому я не люблю детей.

Странное, но не такое уж редкое явление: детей Хармс не любил, но мало кому из отечественных классиков удалось написать столько талантливых стихов для детей и завоевать такое признание юных слушателей. В середине 30-х годов Хармс очень много пишет для них и активно выступает. Его выступления неизменно успешны. Правда, сам он о них практически не пишет; но довольно подобно рассказала об этом в своих воспоминаниях Марина Малич, на которой Хармс женился в 1934 году. Их знакомство датируется августом 1933 года. Малич по характеру была почти противоположностью Русаковой: она была горячо привязана к мужу, и отношения у них были самые нежные. Между тем, к 1935 году серьёзно ухудшается материальное положение поэта. Летом Хармс подсчитывает в дневнике свои долги, и их набирается на сумму почти 2500 руб.; а меж тем, Хармс и Малич нуждаются в самых обычных вещах, таких, как письменный стол и кухонная утварь.

Но в семейной жизни у Хармса всё складывается как никогда удачно. Появляется целый ряд «домашних» произведений и заметок — «послания к Марине», «Хорошая песенка про Фефюлю» (домашнее прозвище Малич) и шуточные записи о вымышленных существах, якобы знакомых Марины — Шарике, Синдерюшкине и Мише. Такое направление творчества Хармса свидетельствует о дружбе и душевной близости между супругами.

Однажды Марина сказала мне, что к ней в кровать приходил Шарик. Кто такой этот Шарик, или что это та-кое, мне это выяснить не удалось.

Меня не было дома. Когда я пришел домой, Марина сказала мне, что звонил по телефону Синдерюшкин и спрашивал меня.

Я, видите ли, был нужен какому-то Синдерюшкину!

Я расспрашивал Марину о Шарике, Синдерюшкине и Мише. Марина увиливала от прямых ответов. Когда я высказывал свои опасения, что компания эта, может быть, не совсем добропорядочная, Марина уверила меня, что это, во всяком случае, «Золотые сердца». Больше я ничего не мог добиться от Марины.

В 1935;1936 годах происходит немало важных, зачастую печальных событий. Хармс оказывается «на поверхности» советского литературного процесса; на него сыплются обвинения в формализме, а в то время, когда он вместе с Введенским находится под арестом, против него выступает Ольга Берггольц со статьёй «Книга, которую не разоблачили», где утверждается, что «основное в Хармсе и Введенском — это доведённая до абсурда, оторванная от всякой жизненной практики тематика, уводящая ребёнка от действительности, усыпляющая классовое сознание ребёнка». Однако ни слова об этих событиях не появляется в дневнике. Только в одной записи появляется упоминание о них, и та связана скорее с чувствами поэта:

Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна, и я был счастлив. Это было, когда я сидел в тюрьме. Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу. Человек видит в своем деле спасение, и потому он должен постоянно заниматься своим делом, чтобы быть счастливым. Только вера в успешность своего дела приносит счастье. Сейчас должен быть счастлив Заболоцкий.

Упоминание о Заболоцком здесь не случайно. Не нужно забывать, что именно Заболоцкий, отказавшись от своих прежних эстетических взглядов, добился наибольших успехов в «традиционной» поэзии. Хармс говорит о нём с явным сарказмом, возможно, считая его поступок своего рода изменой.

Следующий, 1937 год — самое тяжёлое время для Хармса. После публикации в 1937 году в детском журнале стихотворения «Из дома вышел человек с дубинкой и мешком», который «с той поры исчез», некоторое время Хармса не печатают, что ставит его с женой на грань голодной смерти. В стихотворении усмотрели намёк на репрессии, хотя Марина Малич считала, что в нём отражено желание самого Хармса бежать из города. В дневнике одна за другой появляются горькие, печальные записи, полные отчаяния. Он часто обращается к богу и остро переживает проблемы во всех сферах жизни — и материальные, и творческие, и личные.

12 мая Боже! Что делается! Я погрязаю в нищете и в разврате. Я погубил Марину. Боже, спаси ее! Боже, спаси мою несчастную, дорогую Марину.

Марина поехала в Детское, к Наташе. Она решила развестись со мной. Боже, помоги сделать все безбольно и спокойно. Если Марина уедет от меня, то пошли ей, Боже, лучшую жизнь, чем она вела со мной.

В июне и июле выходят две книги Хармса — «Плих и Плюх» (переводы В. Буша) и «Рассказы в картинках» Н. Э. Радлова, над которой Хармс работал вместе с Н. Гернет и Н. Дилакторской. Но на материальное положение поэта это влияет несущественно. Растут его долги. Литфонд намеревается взыскать с него невозвращённую ссуду, а также плату за пользование автомобилем. К счастью, взыскание по невыясненным причинам не происходит. Но в новой ссуде, за которой Хармс обратился в Лтифонд в конце октября, ему отказывают. Записи в дневнике становятся всё более горькими.

23 октября 1937 года. 6 ч. 40 м. вечера Боже, теперь у меня одна единственная просьба к тебе: уничтожь меня, разбей меня окончательно, ввергни в ад, не останавливай меня на полпути, но лиши меня надежды и быстро уничтожь меня во веки веков.

Даниил.

Тем не менее, Хармс находит в себе силы писать не только об этом. Среди жалоб, обращений к богу и других записей, свидетельствующих о крайне подавленном состоянии поэта, можно найти, например, такую, свидетельствующую о его неувядающем интересе к искусству:

14 ноября 1937 года Вот мои любимые писатели: | человечеству: | моему сердцу:

1) Гоголь | 69 | 69

2) Прутков |42 | 69

3) Мейринк | 42 | 69

4) Гамсун | 55 | 62

5) Эдвард Лир | 42 | 59

6) Льюис Кэрролл | 45 | 59

Сейчас моему сердцу особенно мил Густав Мейринк.

Сложно определить, что Хармс имел в виду под этими цифрами. Их соотношение позволяет сказать, что это вряд ли проценты. Впрочем, в данном случае важно другое: Хармс пытается, о всей видимости, соотнести свои вкусы с общечеловеческим пониманием ценности литературного произведения. Так, Гоголь для него оказывается так же важен, как и для всего человечества; Кэррола он, по-видимому, ценит больше, чем другие. Любопытно, что в этом перечне повторяется пара имён, ранее упоминаемых в списке «огненных» и «водяных», причём это авторы «водяные» (если не считать «Вечера на хуторе близ Диканьки). Возможно, «водяное» творчество ближе и самому Хармсу.

Но немногочисленные последующие записи касаются уже преимущественно настроения писателя. Хармс почти не пишет о событиях; в дневнике нет заметок, касающихся ареста Олейникова, Заболоцкого, самого Хармса; нет записи о смерти его близкого друга Бориса Житкова, помогавшего ему и материально, и психологически. Нет даже упоминаний о повести «Старуха», ставшей главным его произведением.

Зато появляется ряд коротких заметок, свидетельствующих о раздражённом настроении Хармса:

Я не люблю детей, стариков, старух и благоразумных пожилых.

<�Если сказать про какого-нибудь человека, что он на букву X, то все поймут, что это значит. А я этого не желаю понимать принципиально.>

Травить детей — это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!

Я уважаю только молодых, здоровых и пышных женщин. К остальным представителям человечества я отношусь подозрительно.

А также упомянуто о продаже часов «Павел Буре», которые Хармсу подарила мать и к которым он был очень привязан. Такой поступок означает, видимо, что нужда стала крайней: если проанализировать записи, можно заметить, что Хармсу была свойственна сентиментальность, и расстаться с дорогой вещью ему наверняка было крайне тяжело.

Именно теперь дневниковые записи приобретают временами чисто философский характер. Так, в мае 1938 года Хармс пишет:

1. Цель всякой человеческой жизни одна: бессмертие.

1-а. Цель всякой человеческой жизни одна: достижение бессмертия.

2. Один стремится к бессмертию продолжением своего рода, другой делает большие земные дела, чтобы обессмертить свое имя. И только третий ведет праведную и святую жизнь, чтобы достигнуть бессмертия как жизнь вечную.

3. У человека есть только два интереса: земной — пища, питье, тепло, женщина и отдых — и небесный — бессмертие.

4. Все земное свидетельствует о смерти.

5. Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. Глагол

6. И потому человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его прекрасным или гениальным.

Меньше всего записей Хармс делает в 1939 году. Начало Второй мировой войны пугает поэта. Он начинает серьёзно изучать психиатрию, чтобы при необходимости симулировать заболевание и избежать мобилизации. Ему удаётся удачно изобразить проявления шизофрении. Справка о болезни становится защитой как от ареста, так и от отправки в армию.

Одна из немногих записей 1939 года:

Переводы разных книг меня смущают, в них разные дела описаны и подчас, даже, очень интересно. Иногда об интересных людях пишется, иногда о событиях, иногда же просто о каком нибудь незначительном происшествии. Но бывает так, что иногда прочтешь и не поймешь, о чем прочитал. Так тоже бывает. А то такие переводы попадаются, что и прочитать их невозможно. Какие то буквы странные: некоторые ничего, а другие такие, что не поймешь чего они значат. Однажды я видел перевод в котором ни одной буквы не было знакомой. Какие то крючки. Я долго вертел в руках этот перевод. Очень странный перевод!

Даниил Хармс Последние записи в дневнике появляются в 1940 году. У Хармса продолжается творческий кризис. Пишет он мало, в основном это проза. «Рыцари», «Федя Давидович», «Победа Мышина» — редкие произведения того времени. Одна из последних записей касается искусства.

12(?) апреля О пошлятине.

Пошлятина может иметь свои собственные теории и законы. Тут могут быть свои градации и ступени.

(В музыке пример высокой градации пошлятины — Дунаевский).

О пошлятине.

Пошлятина не есть недостаток возвышенного или недостаток вкуса, или вообще недостаток чего-то, — пошлятина есть нечто само по себе независимое, это вполне определенная величина.

В 1941 и 1942 годах Хармс почти не пишет. В его дневнике больше не появляется записей. О событиях его жизни мы узнаём главным образом из воспоминаний Марины Малич, Л. Пантелеева и других знакомых Хармса. Поэт был арестован, затем, симулировав психическое расстройство, был переведён для экспертизы в психиатрическое отделение при тюрьме № 2. Комиссия подтвердила диагноз «шизофрения». В середине декабря 1941 года Хармс был помещён в психиатрическое отделение тюремной больнице при тюрьме № 1 («Кресты»), где скончался 2 февраля 1942 года.