Постпозитивистская методология науки

Методология исследовательских программ И. Лакатоса

С точки зрения английского математика и философа венгерского происхождения Имре Лакатоса (1922—1974), знание — это то, что доказательно обосновано — силой интеллекта или показаниями чувств, опирающимися на факты. Лакатос отверг положения как «классических» рационалистов, апеллирующих в качестве оценки науки к изолированной, рационалистически обоснованной теории и в то же время допускающих типы «внелогического» обоснования (откровения, интеллектуальную интуицию и т. п.), так и «классических» эмпиристов, апеллирующих прежде всего к «фактуальиым» высказываниям. И те, и другие, по мнению Лакатоса, согласны в том, что единичного высказывания, выражающего твердый установленный факт, вполне достаточно для опровержения универсальных теорий. Однако и те, и другие терпят поражение: рационалисты — от удара, нанесенного неевклидовой геометрией и неньютоновской физикой, эмпиристы — от логической невозможности положить в основание знания чисто эмпирический базис (еще кантианцы заметили, что никакое научное высказывание не может быть вполне обосновано фактами) и индуктивную логику (никакая логика не может увеличить содержание знания, гарантируя вместе с тем его безошибочность). Отсюда следует, подчеркивает Лакатос, что все теории в равной степени не могут иметь доказательного обоснования; все они, в сущности, в равной степени гипотетичны. Наука не может доказательно обосновать ни одной теории, она может лишь их опровергать: с полной логической определенностью отречься от того, что обнаружило свою ложность. В то же время К. Поппер установил, что, поскольку нет никакой естественной (т.е. психологической) демаркации между предложениями наблюдения и теоретическими предложениями, постольку невозможно с абсолютной доказательностью и опровергать теории. Как пишет Поппер, «фактически окончательного опровержения теории вообще нельзя провести», а те, кто ожидают какого-то непогрешимого опровержения, должны ждать вечно и никогда не смогут «извлечь из опыта какую-либо пользу».

Опираясь на выводы Поннера, Лакатос подвергает критическому анализу концепцию научных революций Т. Куна. По мнению Лакатоса, «научная революция» Куна иррациональна и ее нужно рассматривать специалистам по психологии толпы. Ведь Кун сам подчеркивает: изучать нужно не мышление отдельного ученого, а мышление научного сообщества; психология индивидуума сменяется социальной психологией; подражание великим ученым — подчинением коллективной мудрости сообщества. Кун просмотрел утонченный интеллектуализм Поппера, считает Лакатос. Поппер осторожен в выводах. Он, конечно, не согласен с теми, кто полагает, что фальсификация и последующая элиминация гипотез могут стать препятствием прогрессу науки, но он не согласен и с теми (в частности, с О. Нейратом), кто предлагал не соответствующее теории протокольное предложение просто-напросто вычеркнуть. Поппер считает, что подобный подход превращает науку в неэмпирическую и, следовательно, иррациональную: «Любая система может быть оправданной, если кому-либо дозволяется просто „вычеркнуть“ мешающее ему протокольное предложение». Эксперимент, считает Поппер, должен быть достаточно продолжительным и, главное, должен быть подкреплен лучшей, чем фальсифицируемая, теорией. К сожалению, отмечает Лакатос, Поппер недооценил конвенционализм, который, по мнению Лакатоса, в определенных условиях выступает как средство защиты теории, исследовательской программы в целом от поспешного опровержения; согласно Попперу, это всего лишь «конвенционалистская уловка».

Сопоставив взгляды Поппера и Куна, Лакатос отдает предпочтение Попперу. Да, Поппер и Кун оба отказываются видеть в росте научного знания кумуляцию вечных истин. Но если, по Попперу, развитие науки — эго процесс перманентной революции, а ее движущей силой является рациональная практика, то, согласно Куну, революция — это исключительное событие, выходящее за рамки нормальной науки. Кризис в нормальной науке, обусловливающий революцию, наступает тогда, когда от критики переходят к предвзятости. Поппер считает, что изменение научного знания происходит рационально. Позиция Куна другая: по его мнению, изменение научного знания, переход от одной парадигмы к другой не имеет рациональных правил; он подобен перемене религиозной веры, утверждает Лакатос. Соглашаясь с Куном в том, что попперовское требование отбрасывать «опровергнутую» теорию наивно с методологической точки зрения, Лакатос подчеркивает: Кун не прав, игнорируя всякую возможность рациональной реконструкции роста науки. По Куну, утверждает Лакатос, рост науки неиндуктивен; не может быть никакой логики открытия — существует только психология открытия.

Согласно Куну, наука всегда изобилует аномалиями, однако, несмотря на эти аномалии, в «нормальные» периоды господствующая парадигма продолжает задавать образец роста, который отбрасывается лишь в период кризиса. Но «кризис», утверждает Лакатос, психологическое понятие; оно обозначает нечто вроде паники, которой заражаются ученые, сталкиваясь с возрастающими аномалиями в парадигме, приверженцами которой они до сих пор являлись. В результате появляется новая парадигма, рационально никак не соизмеримая со своей предшественницей. Кризис уничтожает не только старые теории, но также и критерии, по которым мы доверяли им, стало быть, изменения в науке — лишь следствие того, что ученые примыкают к движению, имеющему шансы на успех. Лакатос с выводами Куна не согласен. Он считает, что реконструкция научного прогресса как размножения соперничающих исследовательских программ создает картину научной деятельности, во многом отличную от той, которая предстает перед нами, если развитие науки изображается как чередование смелых теорий и их драматических опровержений. Лакатос утверждает, что фундаментальной единицей оценки науки является не изолированная теория, а исследовательская программа, включающая в себя заранее конвенционально принятое (и поэтому «неопровержимое») жесткое ядро и позитивную эвристику, которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс вспомогательных гипотез, посредством процедур верификации и фальсификации проверяет их, предвидит аномалии и вследствие этого превращает их в подтверждающие примеры. Ученый видит аномалии, но, поскольку его исследовательская программа выдерживает их натиск, он может свободно их игнорировать. Не аномалии, а позитивная эвристика программы — вот что в первую очередь диктует ученому выбор проблем, подчеркивает Лакатос. По его мнению, методология исследовательских программ предусматривает высокую степень автономности теоретической науки, чего не может сделать несвязанная цепь предложений и опровержений. Это положение, как очевидно, направлено против выводов как Куна, так и Поппера.

Сравнивая методологию исследовательских программ с существовавшими в истории науки и современными методологическими концепциями, Лакатос считает, что все они значительно уступают ей. Так, согласно индуктивизму, только те суждения могут быть приняты в качестве научных, которые либо описывают твердо установленные факты, либо являются их неопровержимыми индуктивными обобщениями. Научный кодекс индуктивиста суров: суждение должно быть либо доказано фактами, либо выведено дедуктивно или индуктивно — из ранее доказанных суждений. Главными парадигмами индуктивистской историографии Лакатос считает кеплеровское обобщение наблюдений Тихо Браге, открытие Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских «феноменов» движения планет, закон электродинамики, открытый Ампером на основе наблюдений над свойствами электрического тока, эксперименты Лавуазье. Все «внешние воздействия», под коими понимаются экономические, социальные, культурные факторы, индуктивистами отвергаются, ибо эти факторы с точки зрения индуктивизма обесценивают теорию. Радикальный индуктивизм является особым видом радикального интернализма, согласно которому следует сразу же отказаться от признания научной теории (или фактуалыюго суждения), как только установили наличие влияния на это признание. И поскольку внешние влияния существуют всегда, постольку радикальный интериализм является утопией и в качестве теории рациональности разрушает сам себя, подчеркивает Лакатос. Что касается конвенционализма, то он менее жесток; допускает возможность построения любой системы, которая объединяет факты в некоторое связное целое. Конвенционалисг считает, что следует как можно дольше сохранять в неприкосновенности центр такой системы классификации; когда вторжение аномалий создает трудности, надо просто изменить или усложнить ее периферийные участки. Ни одну систему конвенционалист не считает достоверно истинной, а только «истинной по соглашению». Подлинный прогресс науки, согласно конвенционалистам, является кумулятивным и осуществляется на прочном фундаменте «доказанных» фактов, изменения же на теоретическом уровне носят только инструментальный характер. Теоретический «прогресс» состоит лишь в достижении удобства («простоты»), а не в росте «истинного» содержания.

Кодекс научной честности конвенционалиста менее строг, чем кодекс индуктивиста: он не налагает запрещения на недоказанные спекуляции и разрешает построение систем на основе любой, даже фантастической, идеи. Конвенционализм не клеймит отброшенные системы как ненаучные. Конвенционалист считает рациональной гораздо большую часть реальной истории науки, чем индуктивист.

Лакатос, допуская в известной мере конвенционализм в науке, тем не менее отвергает позицию низведения истины до «вероятной истины» или «истины как соглашения». Наиболее значительным приверженцем идеала «вероятной истины», по мнению Лакатоса, был Р. Карнап, а наиболее видными сторонниками «истины как соглашения» являются Т. Кун и М. Полани. Б. Рассел, по мнению Лакатоса, также в известной степени был сторонником конвенционализма; во всяком случае, Рассел заявлял: «Я не вижу никакого выхода, кроме догматического признания индуктивного принципа или чего-то ему равного; иначе пришлось бы отбросить все или почти все, что наука или здравый смысл признают знанием». В исторической ретроспективе большую роль в формировании конвенционалистской концепции сыграли французские ученые Пьер Морис Дюгем и Жюль Анри Пуанкаре. В частности, Дюгем полагал, что никакая физическая теория не может рухнуть от одной только тяжести «опровержения»; она обрушивается от «непрерывных ремонтных работ и множества подпорок», в результате чего утрачивает свою первоначальную простоту и должна быть заменена. И хотя Дюгем допускал, что ньютоновская механика может быть опровергнута, тем не менее он отказался признать, что теория Эйнштейна ее действительно опровергла. По мнению Дюгема, теория относительности Эйнштейна — это проявление «лихорадочной погони за новыми идеями», которая, в сущности, ввергла физику в настоящий хаос. Дюгем считал, что сам по себе никакой новый эксперимент никогда не может разрушить отдельную теорию (такую, например, как твердое ядро исследовательской программы, замечает Лакатос). Чтобы вынести «приговор», нужны еще и «здравый смысл», «проницательность» и действительно хороший метафизический инстинкт, помогающий отыскать путь вперед (точнее сказать, путь к «некоторому в высшей степени замечательному порядку»). Пуанкаре также связывал успехи научных теорий, в частности ньютоновской механики, с методологическим решением ученых.

Лакатос же считает более значимым для реконструкции научного знания методологический фальсификационизм, отвергающий и индуктивизм, и конвенционализм. Первый — за то, что обе его фундаментальные посылки, а именно то, что фактуальные суждения могут быть «выведены» из фактов и что существуют обоснованные индуктивные (с увеличивающимся содержанием) суждения, сами являются недоказанными. Второй.

(в лице Дюгема) — на том основании, что предлагаемое им сравнение интуитивной простоты теорий является делом лишь субъективного вкуса и поэтому оно настолько двусмысленно, что не может быть положено в основу серьезной критики научных теорий. Как известно, фальсификационную теорию предложил К. Поппер. Согласно Попперу, некоторая теория является научной только в том случае, если она может быть приведена в столкновение с каким-либо базисным утверждением, и если эта теория противоречит принятому базисному утверждению, то она должна быть З’странена. Поппер выдвинул также еще одно условие, которому должна удовлетворять теория для того, чтобы считаться научной: она должна предсказывать факты, которые являются новыми, т. е. неожиданными с точки зрения нового знания. Рост науки, каким он предстает в современной рациональной реконструкции, имеет место, по существу, в мире идей, в платоновском или попперовском третьем мире — мире объективного знания, ясность и чистота которого не зависят от познающего субъекта. Во всяком случае, считает Лакатос, нельзя понять историю науки, не учитывая взаимодействия попперовских «трех миров». Он утверждает, что его методология исследовательских программ в главных чертах опирается на идеи Поппера, в особенности на «запрет» конвепционалистских, т. е. з’менынающих эмпирическое содержание, «уловок», на его критику субъективистских, психологических помех в развитии науки. Исследовательская программа, заявляет Лакатос, считается прогрессирующей, когда ее теоретический рост предвосхищает рост эмпирический, т. е. когда она с некоторым успехом может предсказать новые факты; она регрессирует, если ее теоретический рост отстает от ее эмпирического роста. Вместе с тем Лакатос подчеркивает, что его концепция отличается от концепции Поппера, причем решающим образом: «В моей концепции критика нс убивает… так быстро, как это представлялось Попперу». Конечно же, некоторые теории должны пережить попытку их опровержения, но один аномальный результат — не повод отвергать здравую теорию; бывают случаи, что опровержению подлежит не гипотеза, а эксперимент. Чисто негативная, разрушительная практика — недостаточное средство для устранения теории, тем более для исследовательской программы. Критика должна быть конструктивным и достаточно длительным процессом, включающим соперничество исследовательских программ. И обязательно открытым для общественности, настаивает Лакатос. Возражая Попперу, он утверждает, что о гипотезе нельзя судить лишь по количеству и смелости предсказанных ею новых фактов. В первую очередь представляют интерес предсказания уникальные, не выдвигаемые другими теориями, иначе проверка позволила бы подтвердить несколько теорий одновременно. Если человек, неподвижно стоя на земле, бросает камень, то предсказания ньютоновской физики и физики Эйнштейна о том, куда этот камень приземлится, будут примерно одинаковыми, а если бросить камень с космического корабля, то предсказания будут принципиально разными, отмечает Лакатос.

Будучи жестким, последовательным сторонником эмпирических критериев в методологии науки и рационального, объективного подхода к проблеме развития научного знания, Лакатос в этой связи возлагает особую ответственность на фигуру ученого. Примером строгой объективности и ответственного подхода к науке, научной деятельности он считает Ньютона, который на 20 лет задержал публикацию «Математических начал натуральной философии» (1687) из-за того, что нашел несоответствие своих наблюдений с результатами вычислений. «Вместо того чтобы предложить теорию, сколько бы ни была она прекрасна, не считаясь с фактами, он предпочел положить ее в стол, где его рукопись и пролежала столь долго. Лишь приблизительно двадцать пять лет спустя после новых измерений окружности Земли, сделанных французской экспедицией, Ньютон понял, что геометрические данные, которыми он пользовался, проверяя свою теорию, были неправильными и что новые данные согласуются с его теоретическими вычислениями. И только после этого он опубликовал свой закон».

Тем не менее, признает Лакатос, в сфере науки всегда присутствует социологический фактор: экономические, социальные, политические, культурные предпосылки; бесспорное значение имеет и личностный момент. Более того, субъективность в немалой степени вытекает из объективных условий. Так, В. Гейзенберг показал, что в мире существуют вещи, принципиально недоступные нашему пониманию: мы никогда не сможем с абсолютной точностью зафиксировать движение атомных частиц; мы можем определить либо координату частицы, либо ее импульс, но не то и другое одновременно («принцип неопределенности»). Здесь мы имеем дело только с вероятностью, с объективной вероятностью, рождающей соответствующее эмоциональнопсихологическое настроение. Правда, А. Эйнштейн был приверженцем жесткого детерминизма; он считал, что «Бог не играет в кости», что в мире царит полная определенность, что мир подчиняется нормальным законам причины и следствия и что теоретически мы должны иметь возможность предсказать траекторию частицы со стопроцентной надежностью. До конца своей жизни Эйнштейн искал единую теорию поля, которая покончила бы с неопределенностью. Как очевидно, Лакатос тяготеет к подобной же позиции; как и Эйнштейн, он считает, что там, где игнорируется рационализм, утверждается иррационализм. В частности, доверие к тем или иным исследовательским программам связано с «экспертными» заключениями, конечно же, претендующими на объективность, но ведь ясно, что любые решения экспертов всегда находятся в сильной зависимости от социокультурных факторов, воздействующих на научные процессы и «извне», и «изнутри».

Любому человеку, в том числе и ученому, в процессе познания всегда свойственно укрощать сложность мира. «Мы каждую секунду упрощаем в понятиях сложнейшие ситуации. В любом акте восприятия и внимания уже скрыт отбор: всякое сосредоточение, всякая настройка мысли подразумевает, что неинтересное заведомо откинули. Мы видим и слышим мир сквозь свои воспоминания, страхи, предчувствия. А что до тела, то сплошь и рядом мы только и можем на него полагаться, если действуем безотчетно. Тело справляется с этим головоломным параграфом, лестницами, узлами, эстакадами, городами, бурными реками и уличными псами, умеет переходить улицу так, чтобы не угодить под колеса, умеет давать начало новой жизни, умеет дышать, спать, а порой даже убивать — и все это умеет тело, а не разум. Наша жизнь — цепочка упрощений, своего рода наука забывать», — пишет выдающийся аргентинский писатель, поэт и мыслитель Хорхе Луис Борхес (1899— 1986)^[1].

Примечательно, что Т. Кун, которого Лакатос остро критикует, считает, что его взгляды во многом совпадают со взглядами самого Лакатоса. Во-первых, пишет Кун, мы согласны друг с другом относительно той области, которую Лакатос называет методологической или метаисторической: «Ни один историк не может обойтись без предварительных понятий о том, что существенно, а что несущественно в исследуемой им области». Близость наших воззрений, продолжает Кун, простирается не только на метаметодологию, но даже и на собственно методологию. Я неоднократно подчеркивал, например, что важные научные решения, обычно описываемые как выбор между теориями, более точно выразимы как выбор между «формами научной работы», между «традициями» или между «парадигмами». Утверждения Лакатоса, что единицей выбора является «научно-исследовательская программа», на мой взгляд, говорит то же самое. Кроме того, при рассмотрении исследования, проводимого в рамках некоторой традиции и направляемого тем, что я описываю как парадигму, я утверждал, что такое исследование частично зависит от элементов, которые сами не подвергаются критике в русле этой традиции и которые могут быть изменены только вследствие перехода к другой традиции, к другой парадигме. Мне кажется, пишет Кун, Лакатос имеет в виду то же самое, когда говорит о «жестком ядре исследовательской программы», роль которого должна быть признана, для того чтобы исследование вообще могло быть осуществлено, и которое может быть подвергнуто критике только после появления другой исследовательской программы. Далее: то, что Лакатос называет «регрессирующей стадией» в развитии исследовательской программы, той стадии, на которой она уже не способна вести к новым открытиям, когда в ней появляются гипотезы ad hoc и т. п., совпадает с тем, что я говорил о роли кризисов в научном развитии, отмечает Кун. Тем не менее Лакатос зачастую не видит этого сходства; он постоянно говорит о моей иррациональности и своей рациональности. Но я никогда не был согласен с тем, что моя позиция представляет защиту иррациональности в науке; я полагаю, что мы оба пытаемся изменить общепринятое понятие о том, в чем состоит рациональность.

Лакатос заявляет, что его употребление терминов «внутренняя» и «внешняя» история отличается от принятой среди историков. В частности, историки полагают, что внутренняя история — это история, которая концентрирует свое внимание на профессиональной деятельности членов отдельного научного сообщества; это касается того, какой теории они придерживаются, какие эксперименты осуществляют. Внешняя история рассматривает отношения между научными сообществами и культурой в целом. Таким образом, роль, которую в развитии пауки играют изменения религиозных или экономических традиций, относится к внешней истории; сюда же относятся научные учреждения, системы образования, а также связи между наукой и техникой. Однако, по мнению Куна, Лакатос сужает содержание этих терминов, в частности из «внутренней» истории он исключает всякое рассмотрение личностных характеристик ученого. У Лакатоса термин «внутренний» эквивалентен термину «рациональный» в обычном смысле (г.е. рациональность в данном случае предшествует занятиям историей и не зависит от нее). В таком случае относительно научного метода философ может узнать из истории лишь столько, сколько он сам вложил в нее; возникает опасение, что метаметодологический метод Лакатоса сводится к тавтологии. Представляется, однако, что Кун не вполне адекватно выражает здесь позицию Лакатоса. Во всяком случае, Лакатос считает, что научная рациональность — это отнюдь не какая-то абстрактная теория, оторванная от жизни; напротив, она должна проходить постоянную проверку через сопоставление с историко-научными фактами, включаться в практику, быть ее частью. Только в таком случае творческое воображение ученых действительно сможет определять направление развития науки.

Ряд ученых не разделяют точку зрения И. Лакатоса (и соответственно К. Поппера) на то, что прогресс науки измеряется той степенью, в какой теория ведет к открытию новых фактов. В частности, К. Хюбнер в книге «Критика научного разума» пишет: «Кеплеру пришлось бы отбросить свою теорию, если бы он следовал правилу Лакатоса. Кеплер мог, правда, благодаря своей теории предсказать некоторые новые, ранее неизвестные факты; но, с другой стороны, еще большее количество фактов, которые вполне согласовывались с астрономией Птолемея и физикой Аристотеля, он нс мог объяснить. К этим фактам в первую очередь относятся явления, которые — из-за отсутствия разработанного принципа инерции — заставляли отрицать вращение Земли. Поэтому нельзя утверждать, что теория Кеплера имела „дополнительное эмпирическое содержание“ по сравнению с предшествовавшими ей теориями… Выражение „предсказание факта“ не так ясно и просто, как представляется Лакатосу. Можно ли усматривать в предсказании факта теоретических программ, особенно когда предпосылкой такого предсказания является нечто рискованное, проблематичное или попросту глупое, прогресс знания. Что касается открытия Кеплера, то разве сама приемлемость его предсказаний нс ставится под вопрос тем фактом, что предпосылкой их являются метафизические и теологические рассуждения?»^[2]

• [1] Борхес, X. Л. Допущение реальности: соч. в 3 т. — Рига, 1994. — Т. 1. — С. 70.
• [2] Хюбиер, К. Критика научного разума. — М., 1994. — С. 69—86.