«Избранные труды по методологии науки» П. Фейерабенда

В своей работе «Избранные труды по методологии науки» видный американский специалист в области истории и методологии науки Пауль Фейерабенд (1924—1994) поддерживает в известной мере взгляды И. Лакатоса, но энергично критикует Т. Куна и К. Поппера. Как мне представляется, пишет Фейерабенд, идеология Куна «обеспечивает процветание наиболее тщеславной и узколобой специализации. Она стремиться задержать прогрессивно развитое познание и связана с ростом антигуманистических тенденций, которые стали столь тревожной чертой уже доньютоновской науки». Фейерабенд отвергает вывод Куна о парадигме как рецепте улучшения и развития науки. Ученые, выбрав парадигму, должны упорно работать над разрешением головоломок, добиваясь увеличения сходства между теорией и реальностью, ибо «природа слишком сложна, для того чтобы ее можно было исследовать случайным образом». В конечном счете, считает Фейерабенд, Кун защищает «маниакальную приверженность единственной точке зрения», единственной теории. И лишь тогда, когда «усилия охватить природу в ее категориях проваливаются», ученые обращаются к поискам чего-то другого.

Фейерабенд утверждает: то, что Кун называет «нормальной наукой», историческим фактом не является. По мнению Фсйерабенда, во второй трети XIX в. существовала не одна, а по крайней мере три различные парадигмы: 1) механическая концепция, нашедшая свое выражение в астрономии, разнообразных моделях электродинамики, в биологии, медицине; 2) концепция, связанная с изобретением независимой и феноменологической теории теплоты, которая в конце концов оказалась несовместимой с механикой; 3) концепция, неявно содержащаяся в электродинамике Фарадея и Максвелла, которая была разработана и освобождена от механических элементов Герцем. Крушение классической физики подготовили активное взаимодействие и конкуренция этих парадигм, а не внутренние аномалии. Сомнения, которые привели к созданию специальной теории относительности, не смогли бы возникнуть без конфликта, существовавшего между теорией Максвелла и механикой Ньютона. Точно так же невозможно было использовать феномен броуновского движения для прямого опровержения второго закона феноменологической теории; для этого нужна была кинетическая теория. Фейерабенд не принимает трактовку Куном изменения парадигмы как «переключения гештальта»; в таком случае нельзя определенно сказать, что эта революция ведет к лучшему (именно потому, что революционная и послереволюционная парадигмы оказываются несоизмеримыми). «Кун забыл о цели науки!» — бескомпромиссно заявляет Фейерабенд. Цель Куна — дать описание некоторых важных исторических событий и институтов, не более. По его мнению, от других видов человеческой деятельности де-факто науку отделяет всего лишь существование традиций решения неких головоломок. Но организованная преступность также представляет собой решение головоломок par excellence [т.е. главным образом, преимущественно], с очевидным сарказмом пишет Фейерабенд. Действительный прогресс в науке обеспечивается не теми учеными, которые заняты разрешением своих «ничтожных головоломок», а активностью занятого пролиферацией, поиском и обоснованием новых теорий меньшинства.

Что касается собственной концепции Фейерабенда, то ее основные положения таковы. Критическое исследование науки должно ответить на два вопроса: 1) что есть паука, т. е. как она действует, каковы ее результаты; 2) в чем состоит ценность науки. Действительно ли она лучше, чем, например, учение о Дао или философия Аристотеля? Или наука — один из многих мифов? Фейерабенд утверждает, что наука представляет собой, по сути, анархистское предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок. Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип «допустимо все»: опираясь на него, мы можем использовать даже такие гипотезы, которые противоречат хорошо подтвержденным теориям, обоснованным экспериментальным результатом; мы вполне можем развивать науку, действуя контриндуктивно. Условие логической совместимости старой и новой теории неразумно, поскольку сохраняет более старую, а не лучшую теорию, поэтому умножение теорий благотворно для науки, в то время как их единообразие ослабляет их критическую силу, а значит, и силу науки. Кроме того, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида как ученого, так и простого гражданина.

Не существует идеи, сколь бы устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание; нельзя отвергать даже политического влияния. При этом ни одна теория никогда не согласуется со всеми известными в своей области фактами, однако отнюдь не всегда следует порицать ее за это. Факты формируются прежней идеологией, и столкновение теории с фактами может быть показателем и первой попыткой обнаружить причины, неявно содержащиеся в привычных понятиях наблюдения, заявляет Фейерабенд.

И действительно, факт всегда связан с определенным теоретическим толкованием, что означает: в большинстве случаев фактическое знание является относительно истинным. Необходимым условием истинности фактов является истинность соответствующей теории (идеологии).

Так, например, государственный переворот Луи Бонапарта описан писателем Виктором Гюго (1802—1885), теоретиком анархизма Пьером Жозефом Прудоном (1809—1865) и Карлом Марксом. Вот что пишет в этой связи Маркс: «Виктор Гюго ограничивается едкими и остроумными выпадами против ответственного издателя государственного переворота. Само событие изображается у него как гром среди ясного неба. Он видит в нем лишь акт насилия со стороны отдельной личности. Он не замечает, что изображает эту личность великой вместо малой, приписывая ей беспримерную во всемирной истории мощь личной инициативы. Прудон, со своей стороны, стремится представить государственный переворот результатом предшествующего исторического развития. Но историческая конструкция государственного переворота незаметным образом превращается у него в историческую апологию героя этого переворота. Он впадает, таким образом, в ошибку наших так называемых объективных историков. Я, напротив, показываю, каким образом классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность дюжинной и смешной личности сыграть роль героя»^[1].

Отвергая универсальность разума, Фейерабенд утверждает, что неразумность из сферы человеческого поведения исключить невозможно. Эта характерная черта жизни, подчеркивает он, и требует анархистской эпистемологии. В сущности, наука гораздо ближе к мифу, чем готова допустить философия науки, ибо наука — всего лишь одна из многих форм мышления, разработанных людьми, и не обязательно самая лучшая. Поскольку принятие или непринятие той или иной идеологии следует предоставлять самому индивиду, постольку отсюда следует, что отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки. Такое отделение — наш единственный шанс достичь того гуманизма, на который мы способны, по которого никогда еще не достигали, считает Фейерабенд. Примечательно, что, защищая методологический анархизм, Фейерабенд апеллирует к В. И. Ленину, в частности к такой его мысли: «история вообще, история революций в частности, всегда богаче содержанием, разнообразием, разностороннее, живее, хитрее, чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды наиболее передовых классов»^[2]. И хотя Ленин в данном случае обращается к революционным авангардам, это обращение считает Фейерабенд, поучительно и для ученых, и для методологов. Могут ли методологи, опирающиеся на весьма наивные и шаткие «правила», охватить всю сложную «паутину» взаимодействий в сфере науки? Не очевидно ли, что успешное соучастие в процессе такого рода возможно лишь для крайнего оппортуниста, который не связан никакой частной философией и пользуется любым подходящим к случаю методом? Но любой метод, поддерживающий единообразие, есть метод обмана: он поддерживает невежественный конформизм, ведет к порче духовных способностей, разрушает наиболее ценный дар молодости — громадную силу воображения, утверждает Фейерабенд. В единстве мнений нуждаются церковь, тираны, их слабовольные и добровольные последователи. Для объективного познания необходимо разнообразие мнений, и метод, поощряющий такое разнообразие, является единственным, совместимым с гуманистической позицией. Альтернативы, необходимые для поддержания дискуссий, можно заимствовать и из прошлого: из древних мифов и средневековой алхимии, а также и из современных предрассудков и болезненных фантазий. Элементы нашего познания — теории, наблюдения, принципы рассуждения — отнюдь не являются некими вневременными сущностями, считает Фейерабенд.

Однако такая позиция упускает из виду тот факт, что наука представляет собой сложный и разнородный исторический процесс, содержащий весьма смутные и непоследовательные предвосхищения будущих идеологий наряду с утонченными теоретическими системами и древними, окаменевшими формами мышления. Примечательно, что подобные суждения высказывает и упоминавшийся выше К. Хюбнер из Кильского университета, который подверг критике «абстрактный» характер современных методологических концепций: «Источник научного прогресса заключается не в абстрактных правилах фальсификации, не в индуктивных выводах и т. п., но в той духовной и конкретно-исторической ситуации, в которой находится ученый. Именно из этой ситуации он черпает свои предположения и на нее направлена деятельность ученого». Хюбнер утверждает, что «основная слабость современной философии науки заключается именно в том, что она все еще остается неисторичной. Она пытается решать все свои основные проблемы, касающиеся характера применяемых научных методов и оправдания утверждений, полученных с помощью этих методов, только посредством рефлексии, в которой исследователь остается наедине с самим собой и собственным опытом».

Как уже отмечалось, Фейерабенд критикует не только Т. Куна, но и К. Поппера, хотя и сам развивался как ученый под влиянием его идей. По Попперу, исследование начинается с проблемы. Как известно, проблема есть результат столкновения между ожиданием и наблюдением, которое, в свою очередь, сформировано ожиданием. (Поппер считает, что этот вывод отличается от индуктивизма, в котором объективные факты входят в пассивное мышление и оставляют в нем свои следы.) Проблема требует своего решения: решение проблемы означает изобретение теории, которая должна быть релевантной, фальсифицируемой. Успешная проверка и критика раз и навсегда устраняют существующую теорию и создают новую нроблему, для решения которой нужна новая теория. Так, по Попперу, только и можно продвигаться вперед, т.с. посредством предположений и опровержений, от менее общих теорий к более общим, расширяя тем самым содержание человеческого познания.

Однако такая процедура, считает Фейерабенд, может удовлетворить лишь философа-доктринера. Если же рассматривать интересы человека, и прежде всего вопрос о его свободе, то подобный способ действий окажется самым худшим. Почему? Во-первых, реальное развитие учреждений, идей, практических действий и т. п. часто начинается не с проблемы, а с некоторой несущественной активности, например с игры, приводящей в качестве побочного эффекта к результату, который впоследствии может быть интерпретирован как решение неосознанных проблем. Во-вторых, строгий принцип фальсификации, или «наивный фальсификационизм», как его называет Лакатос, уничтожил бы известную нам науку и никогда не позволил бы ей начаться (вместо науки остались бы руины гипотез и теорий). В-третьих, требование роста содержания также невыполнимо. Теории, вызывающие ниспровержение предшествующей концепции и впоследствии занимающие ее место, первоначально ограничены весьма узкой областью фактов, некоторой совокупностью парадигмальпых феноменов, которые поддерживают их и весьма медленно распространяются на другие сферы. Фейерабенд подчеркивает: «Принципы критического рационализма (относиться к фальсификации серьезно; требовать роста содержания, избегать гипотез ad hoc; „быть честным“, что бы это ни означало, и т.н.) и соответственно принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши теории на измерениях; избегать неустойчивых и неопределенных идей и т. п.) дают неадекватное понимание науки, потому что наука является гораздо более „расплывчатой“ и „иррациональной“, чем ее методологические изображения». Поэтому-то мысль методологов о том, что наука может и должна развиваться согласно фиксированным и универсальным правилам, является нереальной и вредной, снова и снова подчеркивает Фейерабенд. Она делает нашу науку менее гибкой и более догматичной: каждое методологическое правило ассоциировано с некоторыми космологическими допущениями, поэтому, используя правила, мы считаем несомненным, что соответствующие допущения правильны. Наивный фальсификационизм уверен в том, что законы природы лежат на поверхности, а не скрыты под толщей разнообразных помех. Ошибка эмпириков, продолжает Фейерабенд, заключается в том, что они считают несомненным: чувственный опыт дает гораздо лучшее отображение мира, нежели чистое мышление. Фейерабенд же признает, что логическая доказательность, изобретения разума дают более значительные результаты, чем игра страстей. Такие предположения весьма допустимы и, быть может, даже истинны, однако в любом случае нельзя придавать универсальное значение любым правилам. Все методологические предписания имеют свои пределы, и единственным «правилом», которое сохраняется, является правило «все дозволено», подчеркивает Фейерабенд.

То, что с точки зрения методологии считается ошибками и отклонениями на самом деле является предпосылкой научного прогресса, ведь наука — это интеллектуальное приключение, которое не знает ограничений и нс признает никаких правил. Без «хаоса» нет познания, без отказа от разума (абстрактного, формального — логического разума) нет прогресса. Отказ от разума, анархизм необходимы не только для внутреннего развития науки, но и для развития культуры в целом, считает Фейерабенд. Без анархизма невозможно понять взаимодействия между наукой и «ненаучными» мировоззрениями, например между наукой и мифом. Анализ показывает, что наука и миф во многих отношениях пересекаются; видимые нами различия часто являются локальными феноменами, которые всегда могут обратиться в сходство, и действительно фундаментальные расхождения чаше всего обусловлены различием целей, а не методов достижения одного и того же «рационального» результата (например, «прогресса», увеличения содержания или «роста»). В этой связи Фейерабенд полемизирует с антропологом Р. Гортоном, констатирующим принципиальное различие между наукой и мифом. По мнению Гортона, центральные идеи мифа считаются священными, и об их безопасности заботятся. «Почти никогда не встречается признание в том, что чего-то не знают», а события, «которые бросают серьезный вызов признанной классификации», наталкиваются на «табу». Фундаментальные верования защищаются этой реакцией, а также механизмом «вторичных усовершенствований», которые представляют собой серии гипотез ad hoc. Наука же характеризуется «существенным скептицизмом»; когда неудачи становятся многочисленными и постоянными, защита теорий неизбежно превращается в нападение на нее. Это оказывается возможным вследствие «открытости» научной деятельности, вследствие плюрализма идей, существующего в ней, а также вследствие того что «все нарушающее обоснованную категориальную систему или нс вмещающееся в нее не ужасает, не изолируется и не отбрасывается. Напротив, это интригующий „феномен“, исходный пункт и стимул для изобретения новых классификаций и новых теорий». Нетрудно увидеть, иронично замечает Фейерабенд, что Гортон внимательно читал Поппера.

Конечно же, сам Фейерабенд думает иначе. Он признает, что отдельные ученые могут действовать описанным выше образом, однако подавляющее большинство ведет себя совершенно по-иному: скептицизм сводится к минимуму, и направлен он против мнений антагонистов и против незначительных разработок собственных идей, однако никогда — против самих фундаментальных идей. Нападки на фундаментальные идеи являются по сути таким же «табу», как в примитивных сообществах. Почти все, что не охватывается существующей категориальной системой (или считается несовместимым с ней), либо рассматривается как нечто совершенно неприемлемое, либо — что бывает чаще — просто объявляется несуществующим. Таким образом, подчеркивает Фейерабенд, сходство между современной наукой и мифом поразительное. Догматизм в науке, продолжает ученый, не просто факт; он выполняет определенную функцию, без него современная наука была бы невозможна. В сущности, отмечает Фейерабенд, «примитивные» мыслители обнаруживают гораздо более глубокое проникновение в природу познания, нежели их «просвещенные» философские соперники. Не надо забывать, что западная наука, западный рационализм были оруднем порабощения многих народов других континентов: навязывая порабощенным народам свои стандарты и правила науки, захватчики отрывали эти народы от их корней, что, безусловно, помогало обратить их в рабство.

«Жрецы» науки и сегодня используют ее силу для навязывания своей власти, поэтому-то отделение церкви от государства следует дополнить отделением науки от государства, вновь и вновь подчеркивает Фейерабенд. Не следует опасаться, что такое отделение приведет к разрушению техники: всегда найдутся люди, которые изберут карьеру ученого и которые охотно подчинятся необременительному (духовном}' и организационному) рабству при условии хорошей оплаты. Греки развивались, опираясь на труд подневольных рабов. Мы будем развиваться и прогрессировать с помощью многочисленных добровольных рабов из университетов и лабораторий, которые снабжают нас лекарствами, газом, электричеством, атомными бомбами, замороженными обедами, а иногда интересными волшебными сказками. Мы будем хорошо обращаться с этими рабами, но мы не позволим им под видом «прогрессивных» теорий обучения навязывать нашим детям их идеологии. Мы не позволим им фантазии науки выдавать за единственно возможные фактуальные суждения! — так пафосно, иронично и конечно же вызывающе, восклицает Фейерабенд. К сожалению, пока наука торжествует. «Незаконнорожденные» дисциплины, подобные философии науки, которые никогда не сделали ни одного открытия, извлекают пользу из научного бума. Даже человеческие отношения рассматривают с научной точки зрения. Почти все области науки являются обязательными дисциплинами в наших школах. Физику, астрономию, историю нужно изучать; их нельзя заменить магией, астрологией или изучением легенд. При этом школа не довольствуется лишь историческим изложением физических и т. п. фактов и принципов. Ученые не говорят: «Некоторые люди верили, что Земля обращается вокруг Солнца, а другие считали ее некоторой полой сферой, содержащей Солнце, планеты и неподвижные звезды», а провозглашают: «Земля обращается вокруг Солнца, все остальное — глупость».

Фейерабенд настойчиво подчеркивает, что абстрактная, формальнологическая рациональность — лишь одна из многих традиций познавательной деятельности, а отнюдь не стандарт, с которым должны сообразовываться все другие традиции. Обосновывая методологический анархизм, Фейерабенд обращается к работам, к идеям И. Лакатоса. Он считает, что Лакатос во многом высказывает совпадающие с его идеями взгляды. Так, Лакатос пишет: «Если взглянуть на историю науки и попытаться увидеть, каким образом происходили некоторые из наиболее известных фальсификаций, то можно прийти к выводу, что-либо некоторые из них совершенно иррациональны, либо же опираются на принципы рациональности, отличные от тех, которые мы обсуждаем». Фейерабенд подчеркивает: Лакатос является одним из тех мыслителей, которые «заметили огромную пропасть, разделяющую различные образы науки и „реальное положение вещей“». Я согласен, продолжает Фейерабенд, с двумя следующими положениями, образующими существенную часть теории науки Лакатоса. Первое говорит о том, что методология должна обеспечивать «передышку» гем идеям, которые мы хотим разрабатывать. Ни кричащие внутренние противоречия, ни очевидный недостаток эмпирического содержания, ни конфликт с экспериментальными результатами нс должны заставить нас отказаться от разработки концепции, которая нравится нам. В наших методологических оценках учитывается эволюция теории в течение длительного времени, а не ее состояние в некоторый отдельный момент. Во-вторых, Лакатос утверждает, что методологические стандарты не находятся вне критики; их можно проверять, и проверка не должна быть абстрактной, а использовать исторические данные. Это второе положение, подчеркивает Фейерабенд, отделяет нас с Лакатосом от тех логиков, которые рассматривают обращение к истории как «весьма не эффективный метод» и считают построение формальных систем единственно законным способом понимания изменений в науках.

Фейерабенд отмечает, что методология исследовательских программ, давая стандарты, помогающие ученому оценить историческую ситуацию, в которой он принимает свои решения, не содержит никаких правил, которые говорят ему, что он должен делать. Тем самым, считает ученый, методология исследовательских программ радикально отличается от индуктивизма, фальсификационизма и других рациональных методологий, ведь индуктивизм требует устранения теорий, лишенных эмпирической поддержки; фальсификационизм — устранения теорий, не обладающих дополнительным эмпирическим содержанием по сравнению с их предшественниками. С точки зрения методологии исследовательских программ любой вывод ученого рационален, если он учитывает историческую субстанцию. Фейерабенд подчеркивает: «Методология исследовательских программ Лакатоса и эпистемологический анархизм, который я защищаю, приемлют все методологии, они не приемлют только методологическое принуждение… Как в политической, гак и в научной сферах насилие, борьба необходимы и благотворны для индивида, так как дают выход его энергии и позволяют осознать собственные силы». Мои расхождения с Лакатосом, считает Фейерабенд, касаются лишь его оценки совершенной науки (в сравнении, скажем, с мифом или аристотелевской наукой), его заявлений, что он действует «рационально». .

И все-таки, сопоставляя концепции Фейерабенда, Куна и Лакатоса в целом, можно скорее говорить о близости позиций Фейерабенда и Куна, нежели о близости позиций Фейерабенда и Лакатоса. Последнему, безусловно, был присущ рационализм, причем рациональность он всегда стремился «уместить» внутри границ «научного разума», тогда как Кун и Фейерабенд исходят из тезиса о «несоизмеримости» научных теорий, сменяющих друг друга в процессе развития научного знания. Согласно Куну, сфера притязаний рациональной методологии ограничивается лишь нормальной наукой. Переход же к альтернативным теориям совершается не по логическим соображениям: «старая» и «новая» теории используют совершенно различные понятия и поэтому логически даже не могут противоречить одна другой. Естественно, данное обстоятельство говорит против всяких попыток «рациональной реконструкции таких переходов, особенно когда речь идет о так называемых „научных революциях“, то есть смене фундаментальных теорий».

Принципы методологического анархизма Фейерабенд стремится применить и к оценке социально-политической действительности. Он считает, что современное состояние науки подрывает веру просвещенного политического анархизма в «естественный разум человечества» и в саму науку. Эта вера подвергается опасности за счет развития двух процессов, отмечает философ. Первый — возникновение новых видов научных учреждений. В противоположность предшествующей эпохе, наука XX в. отбросила всякие философские претензии и стала мощным бизнесом, формирующим стиль мышления его участников. Хорошие вознаграждения, хорошие отношения с боссом и коллегами в своей «ячейке» — вот основные цели тех «человеческих муравьев», которые преуспевают в решении крохотных проблем, но не способны придать смысл всему тому, что выходит за рамки их компетенции. Гуманистические мотивы сведены к минимуму; научные достижения используются для оболванивания и подчинения людей. Второй процесс касается предполагаемого авторитета продуктов этого постоянно изменяющегося предприятия. Когда-то считалось, что ученый, открывая факты и законы, постоянно увеличивает количество надежного и несомненного знания. Но сегодня мы убедились, что научные законы могут пересматриваться; происходят революции, не оставляющие от прошлого камня на камне. Сегодня наука перестала быть союзницей анархиста. Как он должен поступить с ней? Ответ на этот вопрос и дает эпистемологический анархизм; он гармонирует с сохраняющимися принципами анархизма, но устраняет их отвердевшие элементы.

Эпистемологический анархизм отличается и от скептицизма, и от политического (религиозного) анархизма. В то время как скептик либо считает все концепции равно хорошими или равно плохими либо вообще отказывается от оценок подобного рода, эпистемологический анархист способен без угрызений совести защищать самые избитые или наиболее вызывающие утверждения. В то время как политический или религиозный анархист стремится устранить определенную форму жизни, эпистемологический анархист может испытывать желание защитить ее, так как он не питает ни вечной любви, ни вечной ненависти ни к одному учреждению и ни к одной идеологии. Подобно дадаисту, которого он напоминает даже в большей степени, чем политического анархиста, он не только не имеет программы, он «против всех программ», хотя иногда он будет наиболее шумным защитником статус-кво или, напротив, его противником: «Быть истинным дадаистом — значит быть также антидадаистом». Нет концепции, сколь бы «абсурдной» или «аморальной» она ни казалась, которую бы он отказался рассматривать или использовать, и нет метода, который бы он считал неприемлемым. Единственно, против чего он выступает открыто и безусловно, — это универсальные стандарты, универсальные законы, универсальные идеи, такие как «Истина», «Разум», «Справедливость», «Любовь», «Бог» и т. п. и поведение, предписываемое ими, хотя он не отрицает, что часто полезно действовать так, как если бы такие законы (стандарты, идеи) существовали и как если бы он верил в них. В любом случае решение фундаментальных вопросов общественной жизни нельзя передоверять специалистам, особенно в демократическом обществе. Демократия — это собрание зрелых людей, а не сборище глупцов, руководимое небольшой группой умников. Но зрелость — результат труда, образования и самообразования; она приобретается тогда, когда человек принимает на себя ответственность за все события, происходящие в жизни страны. Зрелость важнее специальных знаний, так как именно она решает вопрос о сфере применимости таких знаний. К тому же при обсуждении важных вопросов сами специалисты нередко приходят к различным мнениям. Но и единодушное мнение специалистов не менее проблематично, ибо противоположное мнение может появиться буквально на следующий день. Именно поэтому решение должно находиться в руках заинтересованных граждан, обыкновенных людей, обладающих здравым смыслом.

В социальной жизни здравый смысл зачастую важнее специальных знаний, подчеркивает Фейерабенд. Специалист скован приверженностью «своей» парадигме, здравомыслящий человек судит смело, непредвзято. Специалисты заблуждаются, полагая, что их знания недоступны простым людям. В действительности, если необходимо, каждый обычный человек в течение нескольких недель способен усвоить знания, необходимые для понимания тех или иных научных суждений. Фейерабенд проводит определенную аналогию между судом присяжных и обществом: присяжные, как правило, обычные здравомыслящие граждане (не специалисты), следя за состязанием специалистов со стороны обвинения и защиты, выносят свой вердикт, руководствуясь здравым смыслом. Конечно, ошибки возможны и здесь, и все же, подчеркивает Фейерабенд, авторитет демократического решения выше авторитета даже самых лучших специалистов. Фейерабенд и в социальной жизни — сторонник и мировоззренческого, и ценностного плюрализма. Он различает два разных пути коллективного решения проблемы: путь вынужденного взаимодействия и путь свободного взаимодействия. В первом случае дебаты проводятся рационально, на основе четких правил. Такое общество не вполне свободно; все люди должны играть в игры интеллектуалов. Как замечал Дж. Ст. Милль, доктрина плюрализма идей и учреждений «предназначена лишь для тех людей, способности которых достигли расцвета» («О свободе», 1861). В рамках свободного взаимодействия какие-либо изначально принятые правила дискуссии отсутствуют; они вырабатываются в процессе взаимодействия участников на основе взаимного уважения, взаимных уступок, движения участников навстречу друг другу. В свободном обществе всем традициям предоставлены равные права и одинаковые возможности влиять на образование и другие прерогативы власти. Свободное общество не может опираться на некоторое единственное, частное кредо; например, оно не может опираться только на рационализм или гуманизм. Свободные общества возникают только там, где люди, решая частные проблемы в духе сотрудничества, постепенно утверждают такие охранительные структуры, как гражданская инициатива па одном уровне, сотрудничество между народами на другом.

В свободном обществе наука будет равноценной всем другим традициям. Конечно, наши оболваненные прагматические современники склонны предаваться взрывам восторга, но поводу таких событий, как полеты на Луну, открытие двойной спирали ДНК или термодинамического неравновесия, однако при взгляде с иной точки зрения все эго — смешно и бесплодно. Требуются миллионы долларов, тысячи высококвалифицированных специалистов, годы упорной и тяжелой работы, для того чтобы дать возможность нескольким косноязычным и довольно-таки ограниченным современникам совершить неуклюжий прыжок туда, куда не захотел бы отправиться ни один человек, находящийся в здравом уме, — в пустой, лишенный воздуха мир раскаленных камней. Однако мистики, пользуясь только своим сознанием, совершали путешествия через небесные сферы и созерцали Бога во всей его сфере, что придавало им силы для жизни и для просвещения своих сторонников. Лишь невежество широкой общественности и ее строгих воспитателей, интеллектуалов, поразительная скудность их воображения заставляет бесцеремонно отвергать подобные сравнения. Свободное общество не протестует против такой позиции, но оно также не позволит ей стать базисной идеологией. Освободим, наконец, общество «от удушающей власти идеологически окаменевшей науки, как наши предки освободили нас от удушающей власти Единственной Истинной Религии!» — призывает Фейерабенд. Мифы, магия, утверждает он, намного лучше, чем думают о них рационалисты.

Итак, сущностная черта методологии Пауля Фейерабенда — безоговорочный субъективизм, безоговорочный релятивизм. Все определяют личные и коллективные предпочтения ученых; приемлемо безоглядное упорство в защите принятой теории, допустима неограниченная пролиферация (умножение) конкурирующих друг с другом теорий. Избежать безудержного конфликта теорий в таком случае поможет лишь конвенция (соглашение) ученых, и то до известных границ. Провозглашая принцип «все допустимо», «все течет, все изменяется», Фейерабенд утверждает соизмеримость науки, религии, мифа, магии. При этом он ссылается на исследования этнографа Джеймса Фрэзера. По Фрэзер как раз показал, что шаманство, колдовство и т. п. давно исчезли бы, если бы шаманы, колдуны и им подобные не спекулировали бы на достижениях науки, не включали бы в свои предсказания определенные научные знания.

• [1] Маркс, К. Соч. / К. Маркс, Ф. Энгельс. — Т. 16. — С. 375.
• [2] Ленин, В. И. Поли. собр. соч. — Т. 41. — С. 80.