Генезис желания. 
Психология и педагогика. 
Избранные труды

Для выяснения генезиса желания обратимся к наблюдениям над грудным младенцем. Выражаясь словами Руссо,.

«вместе с жизнью являются и потребности». Кондильяк был совершенно прав, отводя в генезисе желания первое место потребности. Ребенок рождается уже с потребностями. Так, спустя несколько часов после рождения у новорожденного появляется потребность в еде. Он становится во сне все беспокойней. Появляется и нарастает то, что Локк и Кондильяк называли «беспокойством», и что для точности мы назвали бы моторным беспокойством. Это моторное беспокойство — обильный ряд напряжения и движений — разражается, в конце концов, криком, свидетельствующим о наличии у младенца неприятного чувства, неудовлетворенности, недовольства, о котором так много в связи с желанием говорил Локк. Итак, мы имеем ряд: неудовлетворенная потребность — моторное возбуждение, беспокойство — недовольство. На все это указывали и прежние исследователи психологии желания, Кондильяк и Локк, но только все это еще далеко не желание.

Младенец от голода кричит, плачет. Его крик и плач побуждают мать накормить его. Он получает грудь и доволен: вся мимика насытившегося младенца свидетельствует о довольстве. Но попробуем обмануть его, и он еще пуще раскричится. Таким образом, в данном состоянии у него появляется далеко не безразличное отношение к внешнему миру: к ряду предметов он начинает относиться аффективно, даже страстно — жадно или с отвращением. Так начинает фигурировать четвертый член ряда генезиса желания: неудовлетворенная потребность — моторное беспокойство — недовольство — аффективное отношение к предметам внешнего мира. Здесь мы снова вспоминаем Кондильяка с его учением о небесстрастности восприятия и еще более старых авторов, Декарта, Спинозу, Гоббса, так сильно сближавших желание со страстью. Однако и это еще не желание. В результате неудовлетворенной потребности ребенок аффективно относится к предметам внешнего мира. Это не бесстрастное отношение к ним как к индифферентным предметам, но отношение к ним как к потребительным ценностям, пригодным удовлетворять его потребности. Так постепенно образуется его потребительский опыт. На сцену выступает та память, о роли которой в желании говорили Спиноза и Кондильяк. Уточним только: на первых порах это аффективная память — аффективное предвосхищение удовлетворения или неудовлетворения.

В результате опыта и памяти видоизменяется и вызываемое появлением потребности моторное беспокойство: оно становится определенно ориентированным стремлением или влечением (стремление или влечения я понимаю как, в сущности, одно и то же — определенно ориентированные страстные движения, — с той только разницей, что при стремлении я активен, а при влечении пассивен: «я стремлюсь» и меня влечет"). О стремлениях, и особенно, о влечениях в связи с желаниями много говорила психология XX века, но только и это еще не желание.

К пониманию генезиса самого желания, как такового, наиболее близко подошел Бэн: желание возникает из противоречия между нашими стремлениями и нашими силами. В том случае, когда мы не имеем возможности удовлетворять наши потребности, наши стремления переходят в желания. Но младенец как раз и не имеет возможности сам удовлетворять массу своих потребностей. Что же в таких случаях бывает с его стремлениями?

В ряде подобных случаев его стремления истощаются: после более или менее долгого ряда безуспешных стремлений ребенок затихает, а нередко исчезает и самая потребность его. Происходит своеобразная инволюция вышеописанного ряда генезиса желания: истощение стремления — нарастание индифферентизма — моторное «стихание» — исчезновение самой потребности. В этих случаях не только стремление не переходит в желание, но даже исчезает самая потребность.

Но в ряде случаев бывает совершенно иное. Если младенец не имеет возможности удовлетворять свои потребности сам, зато он имеет возможность удовлетворять их при помощи окружающих его людей. Его стремление удовлетворить свою потребность превращается в стремление сделать других людей удовлетворителями его потребностей. Как окружающие реагируют на крик и плач младенца как на выражение тех или иных его потребностей, и, по мере развития и накопления опыта, младенец привыкает к связи между своим-криком и плачем и удовлетворением его потребностей окружающими. Простой крик недовольства превращается в крик-требование, а стремление при этом нередко переходит в указание.

Желание возникает из противоречия между стремлениями и силами, между потребностями и возможностями удовлетворения их, но противоречия разрешимого. Там, где это противоречие неразрешимо, безвыходно, желание не возникает, как мы уже видели. Оно в виде требования как первичной формы выражения желания возникает вначале лишь тогда, где бессильный младенец стремится сделать окружающих людей удовлетворителями его потребностей. Стремление перешло в требование и так возникло желание.

Желание или выражение желания, так как ведь требование есть выражение желания? Но надо совершенно нс знать младенцев этих месяцев, чтобы задать такой вопрос. Желать в этом возрасте значит выражать свои желания. Трудно вообразить какого-нибудь младенца, который бы желал чего-либо и в то же время не выражал бы своего желания. У него мы имеем либо стремления, либо выраженные хотя бы криком желания, но не скрытые, если можно так выразиться, внутренние, т. е. невысказанные желания. Пройдет еще немало времени, пока ребенок выучится не выражать своих желаний: рост собственных сил, с одной стороны, и дисциплинирование, с другой, будут его учителями в этом. Итак, по крайней мере в онтогенезе желание вначале есть всегда выраженное желание, именно выраженное в виде обращенного к другим людям требования.

Чем же являются желания у взрослых людей? Обратимся к самонаблюдению. Предположим, я долго не ел. Мой пищеварительный тракт начинает сокращаться, зачаточные движения еды происходят и во рту, я проявляю известное беспокойство и начинаю переживать неприятное чувство голода. Если есть возможность, я иду есть. Но, предположим, еды нет. Тогда мое стремление к еде переходит в мысль о еде: у голодной кумы хлеб на уме. Итак, в случае противоречия между стремлением и силами, стремление переходит в мышление, и желать значит думать о желаемом. Алкоголик почти все время думает о выпивке, и эта постоянная занятость мыслями о выпивке так же типична для него, как постоянное думание о картах для картежника. Невозможно желать что-либо и не думать о нем.

Переход движения в мышление — очень распространенный факт. Даже математические операции сложения, вычитания, умножения и деления были первоначально соответствующими моторными действиями. Энгельс уже в разбивании ореха видел начало анализа и в случае проделок животных — синтез, а в случае новых препятствий и при незнакомых пожеланиях — эксперимент их. Таким образом, в переходе моторного желания в мысленное нет ничего необычного.

Итак, желание есть мысль. Но отсюда, конечно, нс следует обратное: мысль есть желание. Желание — это мысль особого рода. Именно, желание — движущая мысль, т. е. мысль, при первом удобном случае переходящая в действие. Предположим, я захотел бросить курить, но воля у меня слабая: желание курить овладевает мною, я только об этом и думаю и — трах — закурил. Но желание не только движущая мысль: желание в то же время аффективная, страстная мысль. Думая о желаемом, я волнуюсь неприятным чувством неудовлетворенности и одновременно приятным чувством от предвосхищения возможного удовлетворения. Психологически легко объяснить, почему желания.

— движущие страстные мысли: ведь антецеденты, предшественники желания — стремление и аффективное отношение к предметам внешнего мира.

У взрослого желания сплошь и рядом существуют как невысказанные желания в виде мыслей. Но это только этап: в конечном счете всякое желание есть высказанное желание по той простой причине, что человек не может удовлетворять своих потребностей без обращения к другим людям. Чтобы удовлетворить свое желание есть или курить, я должен обратиться к продавцу и сказать: «дайте мне то-то».

В конце нашего психологического исследования генезиса желания мы пришли к двум положениям: желание есть высказывание желания и желание есть страстная движущая мысль о желаемом. Дуализм этих положений (желание есть высказывание и желание есть мысль, точнее, желание есть требование и желание есть страстная движущая мысль) снимается марксистским учением о единстве языка и мышления: «Непосредственная действительность мысли,.

— это язык", читаем мы в «Немецкой идеологии» (Маркс и Энгельс, Сочинения, т. IV, стр. 434).

Из этого положения, казалось бы, вытекает методическое требование изучать мысль в языке, и за невыполнение его психология расплачивается малой плодотворностью произведенных ею попыток изучать мышление: оно оказывалось чем-то бесплотным, неуловимым для исследователя, исчезавшим для него тотчас же, как он начинал наблюдать его. Но дело не только в этом. Изучать психологию человека значит изучать психологию общественного человека, так как иного человека и нет нигде, кроме как на страницах большинства психологических сочинений. Как бы часто ни твердили мы, что «сознание с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди» (там же, стр. 21), в большинстве психологических сочинений сознание фигурирует в лучшем случае лишь как физиологический продукт и даже в самом лучшем случае только как педагогический продукт. Но иначе и быть не может, раз сознание изучается вне языка, потому что так изучать человека, значит изучать человека вне его общения с другими людьми. Даже желающего человека до сих пор изучали безъязычным, т. е. не общающимся для удовлетворения своих потребностей с другими людьми.