Психоанализ на сцене истории

Поэты Возрождения и барокко часто поминали «сцену истории», на которой разыгрывается направляемое фортуной представление. Мы хотим найти в жизни и истории какой-то смысл, и если бы историки приняли шекспировский образ «сказки в пересказе глупца», «шума и ярости», то они должны были бы оставить свое ремесло. Историки пользовались метафорой «сцены», пока писали о «великих личностях», но сегодня эта теория вышла из моды. Хотя мы продолжаем считать великих великими, но история уже не рассказывается в терминах планов и деяний избранных индивидов. Это не означает и того, что историю нужно писать безлично или всякий раз почтительно поминать «народные массы». «Факты истории, конечно, являются фактами относительно индивидов, но речь идет не о действиях изолированных индивидов, не о мотивах, будь они реальными или воображаемыми, исходя из которых они действовали или полагали, что действуют. Эти факты касаются отношений между индивидами в обществе, тех социальных сил, которые производят из действий индивидов результаты, которые часто расходятся с желаемыми результатами, а иногда являются прямо им противоположными»^[1]. Это имеет прямое отношение и к истории психоанализа, который возник не как чистое порождение внутреннего опыта и целенаправленных действий Фрейда.

В истории идей, в особенности у историков философии, нередко создается превратное представление о значимости своей области, ее влиянии на общий ход человеческой истории. Сократ, Декарт, Кант, Маркс, да и Фрейд то прославляются, то выступают как демоны человечества, то обретают черты каких-то божеств, способных изменить стиль мышления далеких потомков, заложить основы нового способа мышления, сотворить целую эпоху. При всем почтении к великим мыслителям прошлого, они не обладали подобным всемогуществом. Их труды сохранялись, изучались, комментировались, а потому может возникнуть представление, будто размышления перед написанием какого-то текста радикально изменили жизнь миллионов и ход истории. Но изучались и комментировались труды как раз тех, кто вызывал интерес, чьи мысли были созвучны думам потомков или по тем или иным причинам были им необходимы. О великих мыслителях дописьменных времен мы ничего не знаем. Сохраняется то, что стало документом. Достаточно вспомнить о том, что до изобретения печатного станка, при дороговизне пергамента и малом проценте образованных лиц слишком многое зависело от желания сохранить древний текст (а не соскоблить его, заменив другим, более актуальным)^[2]. Здесь всегда свою роль играл выбор читающей публики: тексты гибли не столько от злодейских поджогов библиотек, войн или религиозных преследований, сколько в силу отбора их читателями. Чистейшая случайность сохранила труды Аристотеля, которые сделались фундаментом философской и научной образованности мусульманского и христианского Средневековья. Стоило закрыться перипатетической школе, и не стало тех, кто использовал эти тексты в учебных целях, а потому Аристотеля могла ожидать судьба Демокрита или греческих стоиков. Переписывалось только то, что продолжали считать актуальным, нужным, «классическим».

Но и после изобретения печатного станка и изготовления дешевой бумаги, после появления крупных библиотек происходил отбор того, что считалось актуальным и интересным. Поэтов «Плеяды» вспомнили только французские романтики начала XIX века. В любой приличной библиотеке есть «Опыты» Монтеня, но кто читает сходные по духу труды его непосредственных предшественников из числа французских гуманистов (включая, опять-таки, некоторых поэтов «Плеяды»)? И только самый узкий специалист добирается до учебников, по которым учились в XVI веке — если таковые вообще сохранились, до полемических брошюр католиков и гугенотов, до уже появившихся в ту пору бульварных романов^[3], хотя в них ничуть не меньше представлен «дух времени». Историк философии имеет дело с вершинами гор, но не замечает того, что творится в долинах.

Иерархический образ культуры, где с вершин богословия, философии, высокой литературы спускаются вниз некие совершенные образцы для подражания, имеет хоть какие-то основания, пока речь идет о теократии или следующей четко установленным правилам цивилизации, вроде Древнего Китая, хотя и в этом случае он далек от действительной истории. По существу, такой образ не считается даже с историей христианства, возникшего и существовавшего первые два века без поддержки богатых и образованных. Такая картина истории чаще всего встречается среди преподающих гуманитарные дисциплины университетских профессоров, заботящихся о сохранении островков историкофилологической культуры в мире узкой специализации и массмедиа.

Понять их можно, учитывая настоящее крушение идеалов Возрождения и немецких университетов времен Гумбольдта в XX веке. Некоторые пессимистические философские учения возникли под явным влиянием ностальгии по «подлинности» давно ушедших эпох, когда чуть ли не голос самого Бытия доносился до человека, не будучи загрязненным такими низкими посредниками, как газета или дискета. Эта Kulturkritik представляет собой защитную реакцию тех, кто уже не в состоянии четко определить свои функции в современном обществе или вообще оказался не удел со своими книжными знаниями^[4].

Всем тем, кто тоскует по «старому доброму времени», следует напомнить слова Байрона: «The good old times — all times are good, when old» — были ли они так уж «добры» к тем, кто в те времена жил? Было не так уж приятно жить в те времена, о которых нам приятно читать. Современная «мозаичная» культура^[5] имеет массу недостатков и пороков, но они имелись и у греческой Пайдейи, и у гуманитарной образованности Возрождения. Эгалитаризм сегодня не в чести, но стоит все-таки напомнить, что существование и воспроизведение каждого «всесторонне развитого» требовал и подневольного труда нескольких сотен крепостных. Тоскующие по прошлому интеллектуалы не вспоминают о том, что еще Вольтера безнаказанно лупили палкой слуги тупого аристократа; такие интеллектуалы чем-то похожи на современных барышень, которые считают себя вполне достойными роли аристократок начала прошлого века, хотя происходят из семей рабов, обслуживавших несколько тысяч привилегированных. Такое наивное преклонение перед прошлым можно назвать «романтизмом», который заявляет о себе не только в любви к историческим романам. Философия истории романтического типа, в принципе, ничуть не противоречит основным тезисам «модернизма», поскольку признается основная схема: «расколдовывания мира», победы логоса над мифом. Как заметил Гадамер, отрицательная оценка такого развития со стороны романтизма свидетельствует лишь о том, что в главном романтизм находится в полном согласии с Просвещением: «Стремясь возродить старое в его прежнем качестве, „готическое“ Средневековье, христианскую государственность Европы, сословное построение общества, но вместе с тем и простоту крестьянской жизни, и близость к природе, — романтизм разделяет с Просвещением саму предпосылку и лишь меняет оценки и акценты»^[6]. Этот плач по прошлому, начавшийся с «Размышлений о Французской революции» Э. Берка («But the age of chivalry is gone. Thai ofsophisters, economists, calculators has succeeded…»), длится уже два века, так, словно они не показали прозорливость некоторых современников Берка и романтизма.

А. де Токвиль обратил внимание на то, что с имущественным равенством и распространением демократии возникает общество, где практически все грамотны, но исчезает почва даже для духовной аристократии^[7], поскольку для последней губительна атмосфера специализированного знания и практицизма. Это видел и Ф. Ницше, но он сам предсказал заглавие собственной биографии: «Борец против своего времени»^[8]. Глядя на среднего психоаналитика или на его пациента, Ницше с гневом заклеймил бы их как «чандалу», которая разучилась скромности и раздувает свои мелкие страсти до размеров антропологии и всеобщей психологии. Он даже предсказал появление психоанализа как результата декадентской чувствительности к страданию^[9].

В традиционном обществе семья всегда была не только местом воспроизводства поколений, но также хозяйственной ячейкой: идет ли речь о крестьянине или ремесленнике, социализация включала в себя передачу производственных навыков и умений. Политическая структура общества в целом имела в качестве модели семейную иерархию. Отношения основывались на личных связях, общении в рамках семейного клана, деревни, корпорации, отношений ленников, суверена и сюзерена. Эти отношения между «близкими» сменяются в индустриальном обществе отношениями между «дальними». «Близкие» межчеловеческие связи не отмирают, но они теряют свою доминирующую роль в обществах, состоящих из многих миллионов людей, живущих вместе на больших пространствах и связанных сетью хозяйственных и культурных отношений. Ностальгия по гармоническому существованию в общине (Gemeinschaft) живет в утопических проектах, которые, как показала история XX века, требуют государственного насилия и ведут в тупик. Возникший «расширенный порядок»^[10] строится на отношениях, опосредованных договором, а не на «естественных» связях. Договор предполагает юридическое равенство сторон, а не «естественную» иерархию, а также признание нормативности конвенциональных правил обеими сторонами. Всякая регулятивная мораль рыночного поведения человека есть разновидность договорной морали.

Психоанализ возник в момент перехода к «мозаичной» культуре, он невозможен в традиционном обществе, где земная иерархия является отражением иерархии небесной, где знания о собственной душе заданы церковной организацией^[11]. Более того, он возможен только в условиях свободного рынка и демократии. Дело здесь совсем не в том, что он является «эмансипативной наукой» или непременно враждебен тоталитарным и авторитарным режимам. «Демократию» следует понимать не только как парламентские дебаты и наличие некоторых свобод. Парламенты Англии и Франции существовали в ту пору, когда в них заседали бароны, широко пользовавшиеся свободой слова и дела. На родине парламентаризма всеобщее избирательное право существует не так уж давно, а женщины его получили в большинстве стран совсем недавно, хотя составляют половину рода человеческого. Современная демократия связана прежде всего с равенством сословий и граждан. Демократия пришла на смену аристократии и монархии, и в этом смысле все европейские режимы XX века демократичны в сравнении со своими предшественниками^[12]. Если все же не считать демократическими режимы типа однопартийных диктатур, то делать это следует на том основании, что такие режимы ликвидировали средний класс, истинный фундамент того, что мы называем «народовластием», ибо демократия предполагает если не общество людей добродетельных, как-то полагал Монтескье, то, по крайней мере, способных рационально оценивать результаты своего выбора, его выгодность или невыгодность. Современная демократия покоится на нескольких явных или неявных конвенциях, к коим можно отнести равенство наделенных разумом индивидов (без этого не было бы следствия — one man, one vote). He приходится говорить о том, что такого рода конвенции возможны лишь в определенных исторических обстоятельствах.

О политических режимах можно лишь отчасти судить на основании того, что они сами о себе говорят. Это относится не только к «развитому социализму», но и к западной демократии, которая смотрится в зеркало того рекламного образа, который был создан в пропагандистских целях. Если учесть то, что развитые страны по численности населения составляют около 1/5 населения Земли, то вряд ли стоило бы говорить об уменьшении неравенства в мировых масштабах. Но даже если брать только сами эти страны, то совершенно очевидно, что экономическое и политическое неравенство сохранилось. Западные общества являются умеренными олигархиями, где решения принимаются от имени «народа», но принимаются они довольно узкими элитами, думающими прежде всего о собственных интересах. Даже управляемые социал-демократами европейские страны представляют собой то, что Аристотель называл «политией», определяя ее как «смешение олигархии и демократии»^[13].

Тем не менее мы живем в «эпоху уравнивания»^[14], когда все меньшее значение имеет прежняя дифференциация, идет ли речь о расовых, половых, возрастных, сословных или кастовых признаках. Исчезают прежние четко очерченные человеческие типы. Сравнительно недавно принадлежность к сословию определяла практически весь порядок жизни индивида^[15]. Конечно, и ныне семейное положение, гражданство, профессия, экономический статус, принадлежность к религии дают нам более полный образ человека, чем перечисление его психофизических признаков, вроде цвета глаз, роста или принадлежности к интровертам или экстравертам. «Биография любого человека по своей сути есть в основном описание групп, с которыми связан человек, а также его место в рамках каждой из них»^[16]. Но если в прошлом принадлежность к брахманам или шудрам, рыцарям или купцам, ремесленникам или пахарям задавала чуть ли не весь облик человека, то индивид современного общества в огромной степени независим от тех профессиональных или социальных групп, в которые он входит. Горизонтальная и вертикальная мобильность таковы, что он может менять эти группы на протяжении своей жизни, для этого нет внешних и освященных традицией препятствий. Даже если такой переход невозможен, то на индивидуальность оказывает влияние не столько то, что связано с профессиональной деятельностью, сколько использование свободного времени. После работы на заводе, в конторе или в лаборатории один сидит у телевизора, другой изучает эзотерические доктрины, третий поет в церковном хоре, четвертый играет на скачках и т. д. Человек «эпохи уравнивания» волен сам решать, что ему делать, кем становиться, и именно самодеятельность сказывается на его психологическом облике. Конечно, мы скорее ожидаем от университетского профессора, а не от коммивояжера, что он на досуге будет читать Платона или Шанкару, слушать Баха, а не поп-музыку. Но так ли уж отличается сегодняшний профессор, хорошо знающий только свою узкую предметную область, от любого получившего общее среднее образование индивида? Выравнивание происходит в современном обществе за счет специализации труда и диверсификации стилей жизни, разнообразия групп, в которые индивид входит по своему выбору в свободное время. Даже те, кто изображает из себя духовную элиту, являются массовыми потребителями товаров и услуг, и ни одна из этих групп, противопоставляющих себя «массе», не имеет авторитета высшей традиции. Конкуренция между ними, в конечном счете, определяется стремлением получить монополию на внимание той же самой массы. Это имеет прямое отношение к психоанализу, поскольку, наряду с другими психотерапевтическими школами, он претендует на открытие «истинной» картины человеческой души. Но на сегодняшнем рынке он сталкивается с десятками других школ, будь они эзотерическими, психотерапевтическими или иными.

Психоанализ дает человеку картину его душевных процессов. Современный обитатель большого города наделен картиной внешнего мира, которая принципиально отличается от людей, живших в Европе еще несколько веков назад. Прежние религии сохранились, и считается нормальным, что у человека имеются религиозные верования, не исключающие возможности прямого общения с ангелами и демонами, с самим Господом. Но тот, кто «слышит голоса», считается ненормальным, его видения относятся к галлюцинациям, а вся демонология «Молота ведьм» рассматривается как продукт психических расстройств. Психоанализ возник в то время, когда «нормой» считалась научная рациональность образованного представителя среднего класса. Он выступает как орудие «расколдовывания» мира.

В своей работе «Процесс цивилизации» Н. Элиас показывает, как постепенно возникает сам объект психоанализа: вместе с переходом ко все более рационализированным способам мышления и поведения происходит блокировка влечений, подавление и сдерживание аффектов. Мы редко имеем дело с полученными от природы и на все времена одинаковыми влечениями. Они уже были «обработаны» культурой и представляют собой психические образования, которые меняются вместе с социальными структурами. Собственно говоря, это — один и тот же процесс, поскольку социальные структуры не являются некими вещными образованиями, но системами взаимоотношений между людьми. «Процесс цивилизации» ведет к тому, что «сознание становится менее доступным для влечений, а влечения менее доступными для сознания»^[17]. Эти трансформации остаются непонятными, пока мы смотрим на людей поодиночке, и психоаналитики вполне могут питать иллюзии, будто имеют дело с вечной и неизменной природой человека вообще. Элиас показывает, как менялось на протяжении двух-трех веков чувство стыда, как сдвигалась граница этого чувства в отношениях между мужчинами и женщинами. Те табу, о которых Фрейд писал применительно к дикарям, в описанном им виде присутствуют именно у «цивилизованных» людей, являющихся результатом долгой трансформации.

Эта трансформация зависит не столько от творческих усилий нескольких гениев, сколько от меняющихся взаимоотношений, норм, стилей огромного числа людей. Так, переход от религиозно-магического мышления к научно-рациональному не был плодом деятельности таких мыслителей, как Декарт, Галилей или Локк. Одновременно с ними, тому же стилю мышления переходили сотни тысяч их менее знаменитых современников. Философская или научная рефлексия, распространяясь через книги, статьи или лекции, лишь подкрепляет и легитимирует такой переход. Великим мыслителям удается более четко его сформулировать, их тексты остаются, в отличие от множества менее значительных произведений, вроде бухгалтерских счетов, фармацевтических рецептов или учебников для начальной школы. Но то, что мы называем «рациональным мышлением», не было творением Декарта или Галилея, что бы по этому поводу не писалось философами, склонными преувеличивать значимость собственных интеллектуальных усилий. Великие мыслители Нового времени не были творцами способа или стиля мышления, но его наиболее яркими выразителями.

Так и Фрейда нет нужды считать первооткрывателем бессознательного или динамики влечений. Психоанализ сделался столь популярным именно потому, что современники Фрейда узнали себя в нарисованной им картине человека и имели основания считать, что этот портрет написан лучше, чем у Шарко или Жане. Психоанализ является и порождением, и орудием, и легитимацией того, что Элиас назвал продолжающейся «рационализацией и психологизацией» отношений между людьми, захватывающей прежде всего высшие слои общества, а затем распространяющейся на «средний класс».

В этом смысле психоанализ можно назвать «буржуазным» учением, предполагающим свободный рынок и свободную конкуренцию. Слово «буржуазия» в силу ряда обстоятельств сегодня редко употребляется даже ее представителями. Изначально оно означало просто «горожанин», «мещанин», затем и «гражданин» (немецкие Borger, biirgerliche Gesellscha. fi). Так обозначали себя участники великой «городской стройки» XII—XIII вв.еков, о которой писал Ж. Ле Гофф^[18]. «Третье сословие», по выражению аббата Сийеса, «стало всем» — с этого начинается демократия. У него своя достаточно долгая история, которой мне не хотелось бы здесь касаться. Отмечу только то, что психоанализ является «буржуазной» наукой в самом точном смысле этого слова, не имеющем ничего общего с идеологическими «разоблачениями». И сами психоаналитики, и их пациенты являются представителями middle dass, а практика психоанализа изначально предполагает контрактные отношения по поводу предоставления услуг. Даже без официальных запретов на психоанализ он исчез бы в СССР в 30-х годах, поскольку была запрещена частная медицинская практика и не стало потенциальных клиентов — исчез средний класс.

Конечно, частная практика существовала и в феодальных монархиях, но там придворный врач занимал подчиненное положение, а аристократ никак не чувствовал себя равным медику. Взаимоотношения с бедняками также исключают равенство сторон, предполагаемое психоаналитическим сеансом. Психотерапевт тут мог выступать в роли мага, экзорциста или доброго барина, вроде маркиза де Пюисегюра, на досуге «магнетизирующего» своих слуг или крестьян. Психоанализ существует там, где отношения опосредованы деньгами, где между двумя равными сторонами заключается контракт. Одной из самых обсуждаемых психоаналитиками тем является способ обоснования того, что они должны получать высокие гонорары и ни в коем случае не лечить бесплатно^[19]. Дело не в том, что психоаналитики отличаются какой-то необычайной склонностью к стяжательству, будучи и без того очень высоко оплачиваемыми медиками, а потому «зациклились» на позитивной терапевтической роли еженедельно получаемого от пациента конверта с гонораром. Психоанализ, действительно возможен и эффективен только в виде частной практики, характеризующейся особыми отношениями врача и пациента. Попытки перенесения психоанализа в клиническую психиатрию редко бывали успешными, тогда как психотерапевтическая помощь в государственной или муниципальной клинике почти никогда не происходила по канонам психоаналитической техники. Любой налогоплательщик, содержащий государственную медицину, и любой вносящий до 10% своих доходов в кассу страховой медицины индивид может задаться вопросом: должен ли он оплачивать из своего кармана расходы того, кто на протяжении четырех—пяти лет по несколько раз в неделю ходит к психоаналитику? Притом, что каждая неделя изымает из страховой кассы больше, чем серьезная операция. У психоаналитиков могут лечиться люди со средствами и средствами немалыми. Раньше многие психоаналитики вообще требовали, чтобы их пациенты во время психоанализа не работали, имея независимые от труда по найму средства. Сегодня высокооплачиваемых «белых воротничков» среди пациентов стало больше, чем классических собственников, и подобные требования (еще распространенные в 50—60-е годы) не принимаются во внимание. Пациентами являются почти исключительно представители «старого» или «нового» среднего класса, но вовлечение в психоанализ все большего числа лиц, живущих на заработную плату, пусть даже высокую, приводит к растущему вмешательству государства и контролю со стороны органов страховой медицины. Психоаналитики должны либо соглашаться на это, либо их пациентами останется относительно уменьшающееся число лиц «свободных профессий» и рантье^[20].

К этому добавляется еще одно обстоятельство. Фрейд заметил, что с рабочими психоанализ проходит неимоверно трудно, а с крестьянами он просто невозможен. Ни те, ни другие не вербализируют свои конфликты в соответствии со схемами психоанализа, хотя, очевидно, что невротиков среди лиц физического труда не меньше, не говоря уж о том, что сны снятся независимо от толщины кошелька. Фрейд ограничивался замечанием о необходимости определенного уровня образования: если рабочий знает, кто такой Эдип, то он может идти к аналитику. Видимо, ситуация является куда более сложной. Кое-что здесь проясняется, если учесть не какую-то предполагаемую душевную тонкость среднего класса (о ней Фрейд писал еще до создания психоанализа, например, в письмах своей будущей жене), а различные условия социализации, особенности того, что можно назвать «ментальностью» разных общественных слоев.

Но психоанализ сталкивается с затруднениями и там, где имеется буржуазия, но она составляет незначительную часть населения, скажем, в олигархии, где есть немногие крупные собственники, но нет, собственно, среднего класса. Как правило, представители узкой правящей элиты (типа военной хунты и связанных с нею кланов собственников) по своему психологическому типу тоже не годятся в пациенты психоаналитиков. Условия жизни в таких обществах препятствуют появлению символического театра, разворачивающегося в диалоге врача и пациента — внутренние конфликты слишком очевидно связаны с внешними социальными конфликтами^[21]. Вряд ли станут пациентами российских психоаналитиков представители номенклатурных кланов или «новые русские», которые быстро превращаются в крупных собственников и по этому параметру вполне могли бы считаться «буржуа». Психология «акулы» точнее описывается с помощью бихевиористской схемы «стимул — реакция», она не требует фрейдистских изысков. Конечно, сегодняшние «новые русские», приходящие на прием к тем, кто называет себя у нас «психоаналитиками», не обязательно просто следуют моде — психические проблемы имеются у всех людей. Дело не в этом. Бывшие секретари ВЛКСМ, директора заводов или мафиози не являются буржуа по своей психологии. На них не давит жесткое моральное «Сверх-Я», они являются авантюристами, чиновникамирасстригами, иной раз даже бандитами, но никак не рациональными собственниками, четко разграничивающими сферы публичного и приватного. Пациентами психоаналитиков станут их дети и внуки.

Но и в самых развитых странах Запада психоаналитики все чаще сталкиваются с пациентами, которые с трудом вербализируют свои конфликты на языке «Эдипа». У типичной для последних десятилетий нарциссической личности инстанция «Сверх-Я» ослаблена, затруднена дифференциация «Я» и «He-Я»^[22]. Рациональная цивилизация производит людей уже не с психическими конфликтами, но с дефектами, а потом «лечит» их психофармакологией и бихевиористской психотехникой. Наконец, психотерапевтическое вмешательство становится необходимым для сохранения целого ряда институтов современной цивилизации. Как заметил Ч. Лэш: «Современная семья является продуктом эгалитарной идеологии, капитализма потребления и терапевтического вмешательства»^[23]. В прошлом эту роль играла церковь, сегодня к услугам психотерапии обращаются сотни тысяч людей, которые полагали, что с ростом материального благосостояния они станут счастливы. Поскольку этого не произошло, они готовы потратить немалую часть своих средств на поиски счастья — как в разного рода сектах, так и у психотерапевтов различных «деноминаций».

Психоаналитик и историк культуры часто ведут полемику друг с другом по той причине, что они по-разному подходят к человеку. Индивид делается личностью благодаря культурному наследию. Наша личность имеет множество общих с другими людьми черт, поскольку она принадлежит культуре, и даже самые глубокие наши переживания осмысляются нами в категориях общего с другими языка. К индивидуальности мы идем от личности, поскольку иначе мы не могли бы выговорить ни единого слова о своем наиболее сокровенном. Но наша индивидуальность связана не только с чем-то неповторимым: она несет в себе заданные природой черты, а они опять-таки встречаются у многих других. Как носитель свободной субъективности человек находится между двумя рядами объективности — природы и культуры. Он свободен в реализации своих природных задатков или полученных культурных образцов, но от них он освободиться не в силах — он может выбирать лишь то, какие из них он станет реализовывать. Психоаналитик склонен преувеличивать значимость природной конституции и воспитания в раннем детстве, историк культуры видит уже готовую личность, соотносящуюся с культурой, а потому осмысляющую даже свой невроз в категориях своего времени. Действительно, невротик позднего Средневековья осмыслял свои страдания в иных понятиях, чем нынешний пациент на кушетке у психоаналитика^[24], да и множество тех, кто является «невротиками» с точки зрения учеников Фрейда, живут сегодня, не подозревая об этом, в тех странах, куда еще не пришел и, вероятно, никогда не придет психоанализ. Он является средством самоосмысления немалого числа людей одной из цивилизаций, но из этого еще не следует применимость психоаналитической теории к древнеегипетскому крестьянину или античному гоплиту, буддистскому монаху или сибирскому шаману. Но так как во всех цивилизациях зафиксированы психические нарушения, то и психоаналитик имеет право задаваться вопросом о влиянии психопатологии на личность, а тем самым и на деятельность, творчество многих выдающихся лиц настоящего и прошлого.

• [1] Carr Е. Н. What is History? London; N. Y., 1961. P. 52.
• [2] См. по этому поводу: Браг Р. Европа, римский путь. Долгопрудный: Аллегро-Пресс, 1995. С. 61—65.
• [3] Уже через век после появления печатного станка возникла литература, рассчитанная на непритязательного читателя.
• [4] Эта Kulturkritik все же предпочтительнее той ее разновидности, которая имеетне консервативное, а «левое» содержание. Консервативный критик технической цивилизации все же противопоставляет ей некое — пусть идеализированное — содержаниетрадиции, религии, этики или искусства. То, что именуется сегодня «левой» критикойкультуры, чаще всего не имеет ни малейшего отношения к реальным социально-экономическим проблемам, которые были исходным пунктом для «старых левых», будь онисоциал-демократами или анархистами.
• [5] Подробно об отличиях гуманитарной культуры XV—XIX вв.еков и современной массовой культуры писал А. Моль в «Социодинамике культуры» (М.: Прогресс, 1973).
• [6] Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.: Мысль, 1988. С. 325.
• [7] См.: Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 60.
• [8] Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1990. С. 199.
• [9] См.: Ницше Ф. Воля к власти. М.: REFL-book, 1994. С. 27—54.
• [10] См.: Хайек Ф. А. Пагубная самонадеянность. М.: Новости, 1992. С. 24—40.
• [11] На связь психоанализа с «массовой» культурой не раз указывали критики какпсихоанализа, так и современной культуры. См., например, уничижительные характеристики фрейдизма у многих немецких философов первой половины века (Шпенглер, Шелер, Ясперс и другие). Можно сослаться и на П. Сорокина, писавшего о психоанализе: «Широкое распространение в биографиях, истории, антропологии, социологиии физиологии приобретает „полупорнографическая“ концепция человеческой культуры. Все духовное, сверхчувственное или идеалистическое высмеивается, заменяется унижающими интерпретациями. Все это аналогично негативным, извращенными психопатологическим пристрастиям, продемонстрированным изящными искусствамив пору декаданса чувственной культуры». Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Республика, 1992, с 469. (См. еще более резкие характеристики психоанализана с. 482—483.)
• [12] До тех пор, пока они не ставили своей целью формирование новой аристократии. Любопытно то, что идеологи НСДАП ссылались при этом на античные демократии, покоящиеся на труде рабов или илотов. В одном из документов, вышедших из канцелярии Гиммлера, можно прочесть: «Мы, воспитатели будущего поколения фюреров, желаем государства по образу эллинских городов-государств. Эти аристократическиуправляемые демократии с широким экономическим базисом из илотов сделали возможными великие культурные достижения античности. 5—10% населения, избранные лучшие, должны править, а все остальные обязаны работать и подчиняться». DerNationalsozialismus. Dokumente 1933—1945. Fischer, F. a. M., 1957. S. 108.
• [13] Аристотель. Политика. Кн. четвертая, VI, 2. Это смешение относится и к тому, чтомы называем парламентской демократией, поскольку отличительный признак политии, по Аристотелю, «мы получили бы, если бы взяли из олигархии и демократии по одномуиз отличительных для них признаков в деле замещения должностей, а именно, из олигархии — то, что должности замещаются по избранию, а из демократии — то, что этозамещение не обусловлено цензом» (кн. четв., VII, 3). Западные демократии в точностирасполагаются по той шкале, которую Аристотель предлагал для олигархий в зависимости от обширности слоя собственников.
• [14] Этот термин принадлежит М. Шелеру, писавшему об уравнивании как «неотвратимой судьбе человечества»: «Если бы на вратах грядущей эпохи мировой историия должен был бы написать название, которое бы передавало всеохватывающую тенденцию этой эпохи, то, как мне кажется, ей подходило бы только одно — Уравнивание».Уравнивание почти всех характерных специфических естественных особенностей, какфизических, так и психических, которые свойственны человеческим группам как таковым…". Шелер М. Избр. произведения. М.: Гнозис, 1994. С. 106.
• [15] «Ибо сословие есть состояние, estat и ordo, и за этими терминами стоит мысльо богоустановленной действительности». Хейзинга Й. Осень Средневековья. М.: Наука, 1988. С. 62.
• [16] Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.: Республика, 1992. С. 209.
• [17] Elias N. Uber den Prozess der Zivilisation. Bd. 2. F. a. M. S. 390.
• [18] Le GoffJ. Les intellectuelles au Moyen age. Paris, 1957.
• [19] См., например, считающийся «классическим» труд К. Меннингера (Menninger К. Theory of psychoanalytic technique. N. Y., 1958). О том, что эта тема сталачуть ли не навязчивой среди американских психоаналитиков недавно говорил известнейший историк психоанализа, упоминавшийся выше биограф Фрейда П. Гэй. Онс сожалением отмечает, что из 25 тысяч нынешних аналитиков-фрейдистов в СШАлишь немногие продолжают интересоваться искусством, философией, социальными илиполитическими проблемами. «Единственной истинной их заботой являются деньги», причем Фрейда они упрекают в том, что тот «игнорировал» этот важнейший вопрос —обильного вознаграждения. (См.: Gay Р. Les maquereaux de la psychanalyse. Rencontreavec le biographe americain de Freud. «Le Nouvel Observateur», Special Freud, № 1404, 3—9octobre 1991. P. 28.)
• [20] Психоаналитики осознают угрозу государственного контроля для практики. В манифесте группы психоаналитиков можно прочитать: «Признанный государствоми его учреждениями, психоанализ начинает рассматриваться как еще одна лечебнаяпроцедура, описываемая по определенным медицинским стандартам. Число сеансовопределяется заранее, и, как всякая лечебная процедура, психоанализ становится объектом периодической проверки врача-контролера из системы государственного медицинского страхования. В тех странах, где приняли подобную регламентацию — это признают сами тамошние психоаналитики — психоанализа больше нет. Между тем перспектива европейскогообъединения увеличивает риск повсеместного распространения такой регламентации"(„О панике“, „Человек“, 1993. № 1. С. 125).
• [21] На это обращали внимание психоаналитики, работавшие в 50—60-е годы в некоторых странах Латинской Америки, а также в Португалии времен Салазара и Испаниивремен Франко. Никто не запрещал там психоанализ — все приходившее из США приветствовалось, но даже пациенты из семей местной олигархии с трудом устанавливали"раппорт» и никак не приходили к соответствующей психоанализу трактовке своихконфликтов. См.: Caruso I. Soziale Aspekte der Psychoanalyse. Reinbek bei Hamburg. 1972.S. 53—58.
• [22] Cm.: Lorertzer A. Sprachspiel und Interaktionsformen. Suhrkamp. F. a. M., 1977.S. 82—85.
• [23] Lasch Ch. The Minimal Seif. Psychic Survival in Troubled Times. Norton. N. Y.; London, 1984. P. 184.
• [24] См. статью А. Гуревича, в которой дана достаточно резкая критика психоанализав связи с разбором конкретного случая. Gourevitch A. L’individualite au Moyen Age. Le casd’Opicinus de Canastris, «Annales», septembre—octobre 1993, № 5. P. 1263—1280.