Семейная тайна. 
Трудности и типичные ошибки начала терапии

Мы никогда не знаем, на что мы «наткнемся» в наших «археологических раскопках» далекого прошлого пациентов, но еще труднее бывает сопоставить те или иные «обугленные» осколки с сиянием настоящего (иногда мрачным сиянием, но от этого не менее ярким). Поясню этот тезис на конкретном примере.

Пациент, в то время преуспевающий и широко известный молодой бизнесмен, обратился с довольно необычной проблемой: он имеет нетрадиционную сексуальную ориентацию, но не уверен в своей гомосексуальной идентификации. Это был высокий, стройный, интеллигентный и очень интересный мужчина не более тридцати, со вкусом одетый и, еще одно маленькое примечание, — с необыкновенно мелодичным, высоким, но — вне сомнения — мужским, слегка вибрирующим голосом (такой узнаешь из тысячи).

Через некоторое время, в процессе одной из сессий, пациент сообщает о неком юбилее супружеской жизни родителей, но этот срок явно меньше, чем возраст пациента. Я задаю, казалось бы, совершенно невинный вопрос: «То есть, ранее они жили в гражданском браке?» И вдруг пациент отвечает: «Вот тут-то собака и зарыта!» — и тут же продолжает: «По их легенде они поженились в 1964, а я родился в 1965. Но эта сука (так он иногда именовал мать^[1]) видимо специально сделала так, чтобы я наткнулся на свидетельство о браке, которое говорило о том, что еще в 1966 году она была замужем совсем за другим человеком, а не за этим слизняком». Во всех своих неудачах, которые случались в его жизни, пациент (правда, преимущественно, косвенно) винит отца, которого с оттенком некоторой иронии и даже презрения называет «таким же гомиком», как и он сам (отец — обычный гетеросексуал, а себя «гомиком» пациент никогда не называл). При этом, хотя пациент вполне спокойно упоминает его как «отца» — «за кадром» периодически чувствуется невербализуемое: «Это не мой отец!».

Через несколько сессий у пациента всплывает смутное воспоминание о том, как он («еще очень маленький») лежит в детской кроватке в спальне родителей, а отец подходит и предлагает ему свой пенис вместо соски. Пациент добавляет: «Возможно, это была и шутка, но разве родной отец мог бы так сделать?!» Достоверность этого воспоминания представляется мне не слишком надежной, а учитывая то, что его аффективный заряд был уже выплеснут, мной предпринимается достаточно пространный экскурс в теорию психоанализа и детских фантазий (пациент имеет прекрасное образование, и это создает множество преимуществ для анализа). Но пациент не принимает этого варианта косвенной интерпретации и в конце заинтересованного обсуждения теоретических вопросов говорит мне: «Дорогой М. М., вам не удалось оправдать этого ублюдка».

Проходит еще несколько сессий в обсуждении самых различных тем, включая нравственные страдания Гете^[2], но все эти темы не были отвлеченными — скорее они имели непосредственное отношение к тем поискам истины и себя, которое достаточно отважно предпринимал мой пациент.

В процессе нашей работы пациент как-то заболел — обычная простуда. Мне это передает мой секретарь и параллельно сообщает, что пациент сказал, что как только он поправится, мы сразу возобновим наши встречи. Проходит около десяти дней, а пациент все не появляется. В таких случаях, конечно, нужно позвонить и поинтересоваться: насколько серьезно заболевание и как себя чувствует пациент (нам всегда нужно стремиться быть «очень хорошей матерью», в отличие от тех, которые не смогли быть хотя бы «достаточно хорошими» в детстве наших пациентов).

Звоню пациенту домой и слышу в трубке его, как уже отмечалось — очень своеобразный голос, который трудно спутать с чьим-либо другим. Обращаюсь к пациенту по имени, но оказывается, что у телефона его отец. Моя ошибка одновременно становится моим открытием: мне известно, что есть некоторые физические признаки, которые нельзя сформировать на основе подражания — они только наследуются. Но свое открытие я пока оставляю при себе.

Через некоторое время пациент по какому-то поводу (кажется — очередного рекорда творческого долголетия) упоминает на сессии Сергея Михалкова и его сына Никиту, говорит о наследственности таланта и вообще о наследственности. Мне тут же приходит на ум мое тайное (все еще хранимое в секрете) открытие, и я «подхватываю» его рассуждения, кратко рассказываю пациенту о работах Фрэнсиса Гальтона, некоторых признаках, которые проявляются в нескольких поколениях, даже если предки и потомки никогда не встречались, упоминая в том числе и тембр голоса, и тут же добавляю: «Кстати, когда я вам звонил, я немного поговорил с вашим отцом, как с вами — спутал голоса, они у вас абсолютно идентичные». Пациент привстал на кушетке, что он обычно делал в особо важные моменты, и, повернувшись ко мне, спросил: «Вы серьезно?» — «Абсолютно». — «Я проверю». В этот день мы больше не возвращались к этой теме, а через некоторое время он сам мне рассказал, что «устроил своим „старикам“ допрос с пристрастием и предъявлением документов». Оказалось, что он таки биологический сын своего отца: просто мать никак не могла отыскать бывшего мужа, с которым они давно разъехались, и много лет прожила с его отцом и уже имела от него ребенка, не имея возможности развестись. К его инфантильному воспоминанию или фантазии о пенисе отца пациент больше не обращался. Можно предположить, что образ отца перестал быть отторгаемым, а пациент, наконец, получил некоторую запоздалую возможность для его интериоризации и идентификации.

Чтобы не возвращаться к этому случаю, приведу еще две ситуации из работы с этим пациентом. Одна из них связана с моей ошибкой, а вторая — с моим инсайтом.

Начну с еще одного инсайта. Однажды моего пациента арестовали по обвинению в развращении несовершеннолетнего. Я не сильно вникал в шумную кампанию и обстоятельства этого дела, так как моя работа (как и любого психотерапевта) не предполагала «чистоты следствия», точности фактов или прокурорской строгости (мы работаем с тем материалом, который приносит пациент, даже если он полностью вымышлен). Но, вероятно, дело было сфабрикованным, так как заключение в тюрьме оказалось не таким уж долгим — только на период следствия. На мысли о заказном характере этого дела наводило и то, что арест был обставлен в лучших традициях Голливуда: все происходило непосредственно в офисе фирмы моего пациента, где на него в присутствии сотрудников и помощников были надеты наручники под сверкание вспышек фотокамер и запись видеосюжета, который тут же неоднократно показали по телевидению.

Находясь в тюрьме, мой пациент вступил в законный брак со своей секретаршей, о чем сообщил ряд газет. Позднее пациент рассказал, что это было идеей его адвоката, причины которой вполне понятны. Эта «хитрость» полностью совпадала с «навязчивой идеей» матери пациента, которая настойчиво требовала, чтобы он женился, периодически знакомила его и даже отправляла на совместный отдых с подходящими (по ее мнению) для брака девушками. Пациент принимал эти просьбы с пониманием (хотя можно сказать, что отчасти это было связано с его подчинением власти матери и страхом перед ее могуществом, который проецировался на женщин в целом), но, по его словам, «если бы я мог „вставить“ хотя бы одной женщине, я бы, конечно, тут же женился»^[3].

Брак с секретаршей был фиктивным (она была в курсе нетрадиционной сексуальной ориентации моего клиента, но ей, как он пояснил, «было все равно за кого — лишь бы замуж»). Через некоторое время пациент, все еще находясь в заключении, решил развестись с «новобрачной», а затем у него появилась идея сменить пол. Позднее мы уже вместе искренне иронизировали над моим замечанием — какой информационный повод он предоставил бы «желтой прессе»: «Известный бизнесмен X. женится, разводится и меняет пол, не покидая тюрьмы!».

Идея смены пола обсуждалась нами достаточно долго. Точнее — обсуждал он, а я просил предоставить мне убедительные доводы этого решения и большей частью молчал. Внутренне, я, конечно, был против этого, но вовсе не из своих гетеросексуальных представлений. У меня уже имелся некоторый опыт общения с теми, кто реализовал такое решение, и далеко не во всех случаях это было успешным «проектом» на пути к счастью^[4], а с другой стороны — у меня, как и у моего пациента, оставались большие сомнения в его гомосексуальной идентификации (и я неоднократно напоминал ему этот им же самим сформулированный тезис и интересовался, каково состояние этих сомнений сейчас).

Во время длительного обсуждения проблемы смены пола, где мне принадлежала роль «предельно тупого аналитика» (и это было недалеко от истины, так как все, о чем говорил пациент, мне, как обычному гетеросексуалу, было абсолютно незнакомо), однажды, доведенной до отчаяния моей тупостью, пациент чрезвычайно эмоционально сказал: «Ну, как вы не понимаете: совершенно не важно — есть у бабы сиськи или нет, есть у мужика член или нет — это не имеет никакого значения! Пол — это совсем другое!!!» На фоне моего предшествующего (многочасового) молчания следующая фраза оказалась некой недостающей нотой, вписанной как раз там, где нужно, в конкретную партитуру. У меня почти невольно вырвался не заготовленный вопрос: «Значит, это неважно — есть у вас член или нет? А зачем тогда его отрезать?» Пациент искренне засмеялся и, как мне показалось, с некоторым облегчением подтвердил: «Вот вы меня и поймали… А действительно — зачем?» Вопрос со сменой пола больше не поднимался. Таким образом, мы можем сделать заключение, что та эмоциональность, которая сопровождала попытки пациента убедить меня, одновременно отражала и его внутреннюю (неосознаваемую) неуверенность в обоснованности (а может быть, наоборот — внутренней уверенности в ошибочности) такого решения.

Завершая первую часть рассказа об этом очень поучительном (по крайней мере — для меня) случае, хотел бы сказать, что такой неопределенный психический феномен, как интуиция, конечно, следовало бы отнести к бессознательному, и тогда уместно говорить не только о профессиональной интуиции, но и о профессиональном бессознательном. А также сделать еще один вывод: нужно постоянно прислушиваться и научиться доверять своему профессиональному бессознательному, которое, сделаем такое допущение — каким-то образом взаимодействует с бессознательным пациента.

А теперь еще об одной моей ошибке. Мной уже упоминались непростые отношения пациента с властной и отчасти склонной к мужененавистничеству матери, которая к тому же настойчиво пыталась его сделать «нормальным» и женить. У меня не было такой «сверхзадачи», так же как и никаких мыслей о его извращенности: пациент пришел с конкретной проблемой и мы ее решали — по мере его и моих сил. Тем не менее мой гетеросексуальный контрперенос все-таки присутствовал.

Однажды пациент пришел в приподнятом настроении, что, в общем-то, было достаточно обычным. Он с удовольствием улегся на кушетку, и пока я устраивался в моем кресле, настраиваясь на слушание, и фиксировал дату нашей встречи в своей тетради, пациент произнес: «А я влюбился!» — Эта фраза не привлекла особого внимания — он неоднократно влюблялся и ранее, преимущественно в молодых мужчин. Но далее пациент добавил: «Вы не поняли! Я влюбился в девушку!» И здесь моя занятость «чистописанием» и мой контрперенос сыграли крайне негативную роль. Продолжая что-то писать, я машинально ответил: «Я рад за вас», — тут же уподобившись «этой суке», которая желала этого на протяжении многих лет, и вычеркнув себя из числа тех, на чье понимание он рассчитывал. Мало приятного описывать эту ситуацию. Хотя со временем нам удалось восстановить наши терапевтические отношения, но, как мне кажется, они уже никогда не были с его стороны такими же доверительными. Адекватным вариантом моего вопроса мог бы быть: «А что это значит для вас?» — или что-то в этом роде, но он не был задан своевременно, а после «машинально» сказанного уже не имел того значения. В последующем пациент сошелся с женщиной, отношения с которой были весьма далеки от идеала. Должен сказать, что, потеряв многое из достигнутого к 30 годам, он оказался очень мужественным человеком, и я по-прежнему питаю к нему огромное уважение.

Мы так долго задержались на этом примере, чтобы еще раз продемонстрировать: в нашей профессии слово — это тончайший скальпель, который нужно крепко держать «в руке» с первой до последней секунды каждой сессии, постоянно сверяя каждое свое движение со всем багажом знаний об «анатомии и физиологии» психики, которые нам дает психоанализ. То, что мы работаем с помощью речи, которой владеет каждый взрослый и даже ребенок, побуждает многих претендовать на высокое звание психотерапевта. — Опасное заблуждение.

• [1] Должен сказать, что в некоторых российских семьях до настоящего времени, как применительно к успехам, так и в случае порицания, по отношению к детям используется выражение: «Вот сукин сын!» — в связи с чем другая моя пациентка систематически фантазировала на тему: «Если я сукина дочь, то моя мать — это уж точно — сука!» При этом не всегдаэто определение носило оттенок негативизма, а скорее, являлось некой констатацией, в томчисле в семьях, которые трудно было бы отнести к категории маргинальных. Возможно, здесь сказывается и широко известное литературное: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
• [2] Общение с этим пациентом было по-человечески необыкновенно приятным. Он былэнциклопедически образован и цитировал на память множество отрывков изящной литературы, в том числе, например, давал характеристику наших отношений в такой форме: Меня упрек ваш, к счастью, миновал. В расчете на столярный матерьялВы подходящий инструмент берете. Задумались ли вы в своей работе, Кому предназначается ваш труд? (Гете, Фауст)
• [3] Психоаналитики хорошо знают: о чем бы не говорил пациент, он всегда говорито себе, и здесь уместно привести еще один сюжет из этого случая. Как раз после сказанного о том, что «если бы он мог кому-то „вставить“», пациент неожиданно останавливается и спрашивает: «Вам не надоели мои россказни?» — «Что именно?» — уточняюя. — «Мне уже самому надоели эти разговоры о сексе». — «Хотите сменить тему?» —"Да, давайте о чем-нибудь другом" — «О чем?» — «Например, о бильярде». — «Почемунет?» — «Вы играете в бильярд?» — «Я знаю эту игру». — «Никогда точно не отвечаете, я знаю — это ваши правила. А я играю. Раньше играл в русский, но это очень утомительно. А сейчас — в американский пул — там такие лузы, „ширнул“ и „в дамках“». Здесьпациент начинает смеяться и сам комментирует: «Я опять все о том же…»
• [4] Это признавалось и самими транссексуалами, которые уже подверглись подобнымоперациям. В свое время широко известный в психиатрическом сообществе пациентМиша (до 13 лет — Маша) не так давно обратился ко мне с просьбой о моральной поддержке, в частности, противодействия желанию сменить пол на мужской его нынешнейжене.