Кодовая система текста

Наполнение системы и структур текста единицами и трансформация этих единиц в своеобразные коды (шифры) происходит, во-первых, в ситуации лингвокультурной, или текстовой деятельности (текстовое состояние языка и речи); во-вторых, собственно порождение кодов в тексте происходит в процессе преобразования языковой семантики в смыслы, в комплексы и системы смыслов. Текстокультурная концептуализация смыслов — это основа кодификации текстовых, сверхтекстовых и внетекстовых знаков.

Текстовая личность (далее — ТЛ), (текстовая способность (далее — ТС) есть главный кодификатор текста. ТЛ, в свою очередь, является функциональным вариантом (этико-эстетическим, научным, публичным, журналистским etc.) языковой личности (ЯЛ), реализующейся, помимо ТЛ, в форме и в функции речевой личности (РЛ) и личности культуры (ЛК). ЯЛ — это не только лингвоментальная внутренняя система (и языковое состояние) homo sapiens, но и парадигма ее функциональных типов — ТЛ (ТС), РЛ и ЛК.

Научные представления о тексте разнообразны, что объясняется прежде всего полиаспектностью этого сложного явления — явления как результата различных видов деятельности, составляющих общий единый процесс текстотворчества.

Текст как система уровней, укомплектованных (плотно и также системно) единицами, имеющими различную природу, представляет собой целостное кодифицированное пространство, обусловленное и организованное такими качествами, как цельность, связность, завершенность, антропологичность, идиоматичность (+ цельнооформленность), герметичность и т. д. Система разноприродных кодов — это явление метатекстовое, комплексное, сложное по своему строению, в котором кодовые подсистемы взаимообусловлены, взаимозависимы, взаимофункциональны. Кодовые уровни (подсистемы) образуют неразрывные связи между собой и таким образом оправдывают этимологическое значение термина «текст» («ткань», «текстура», «текстиль» и т. п.). Кодовая система текста включает в себя следующие уровни: культурологический, графический, фонетический, грамматический, стилистический, дискурсный и языковой.

Следует заметить, что специфическая природа каждого из указанных уровней кодов определяется прежде всего качеством и особенностями того или иного макрокомпонента ЯЛ и микрокомпонента ЯС (причем, во-первых, ЯЛ и ЯС текстотворца, а во-вторых, опосредованно и дополнительно, ЯЛ и ЯС читателя. Таким образом образуются тройственные отношения:

ЯЛ (ЯС) автора «-"• коды текста ЯЛ (ЯС) читателя.

Прямая первичная связь «текстотворец «-*• текст» усиливается вторичной опосредованной связью «текст читатель», что и приводит к разнообразным широким («распространенным») отношениям «текстотворец — текст — читатель», «читатель — текст — текстотворец» и другим возможным вариантам таких взаимоотношений.

О. Седакова, говоря о координатах поэтического мышления, поэтической деятельности, отмечает следующее:

Пространство поэзии имеет одну реальную координату: соотнесенность с центром, с сердцевиной. В русском языке сердце и середина — однокоренные слова, и это, между прочим, предостерегает нас от того, чтобы понимать сердце и сердечность слишком сентиментально. Сердечное, сердцевинное — просто центральное: центр жизни, в неменьшей мере смысловой центр, чем эмоциональный. Старые поэты (как Данте в «Новой жизни») хорошо знали топос центра, сердца, сферичность как требуемое качество в лучшем смысле живого пространства^[1].

Если иметь это в виду, то отчуждение от поэзии, о котором часто говорят современные поэты (а еще чаще и непосредственнее обнаруживают сами стихотворные сочинения) — это нечто более обширное, чем просто эмоциональное обнищание постмодернистской, постфрейдовской (каким еще постее назвать?) цивилизации. Это отвычка от поэтического строя пространства, неспособность и нежелание переживать центрированность мира (и так называемого «внутреннего мира», и мира вообще), воля — осознанная или бессознательная — существовать не ввиду центра.

Вообще говоря, побег от центра и центрированности небезоснователен, и основания его нетрудно угадать. Реальность живого центра, непредсказуемого ни в своем явлении и исчезновении, ни в том, что за его пульсирующим присутствием последует (а именно о таком, а не о докоперниковском стабильном центре мира и говорит поэзия: вероятно, я имею в виду что-то похожее на то, что Хайдеггер называет Lichtung^[2]), как будто угрожает нашему существованию. Во всяком случае, чему-то в нем оно угрожает, и этим чемто мы, видимо, особенно дорожим. Может быть, это что-то — безопасность, гарантированность «такого же» продолжения, в психологическом смысле — пресловутое self-esteem^[3]. Так что кажется вполне резонным отказаться от такой рискованной отнесенности, заплатив за новую безопасность кое-чем: поэзией, трагедией… Но здесь-то, позволю себе предположить, инстинкт самосохранения делает фатально ошибочный выбор. Выбрав покинутый смыслом и центром мир, мы сохраняем не себя и даже не наличный status quo, а возможность беспрепятственно двигаться вниз и вниз, во все более плоское, фрагментарное и бессердечное (в обсуждавшемся смысле) существование.

Цвета и оттенки этого состояния — «унылого гостя на темной земле»^[4] по большей части и выражает искусство, которое с первого взгляда опознают как «современное». Привычное, хроническое неблагополучие. И его коррелят — разрушенная форма (которую, мне кажется, только по инерции объясняют эстетическим нонконформизмом, борьбой с «красивостью» или с «комфортом восприятия»).

Но если в самом деле современно только такое искусство, значит, мы свидетели конца какой-то большой творческой эпохи — слишком большой, чтобы представить себе, что такое жить вне ее, после нее. Эпохи — говоря школьным языком — авторского творчества. Такой конец можно было бы сопоставить с концом фольклорного времени, которому эта эпоха наследовала и которого в своей глубине не покидала: в той мере, в какой искусство оставалось искусством приобщения к миру и его сердцу. В той мере, в какой голос солиста-автора подхватывал внутренний хор, благодарное согласие его слушателя или читателя, которому то или иное соединение слов открывало просвет — Lichtung — в собственную даль. И слова позднего автора дарят нам взгляд в ту же даль — в ту же центральную, сердцевинную даль, что и древнее заклинание или оракул. Дарят — или уже в прошедшем времени — дарили? [Седакова, 2001а, с. 607].

Поэзия — это ведущий вид текстотворчесгва, центр вообще языковой (познавательной, номинативной, глубоко информативной) деятельности. И если, по мысли О. Седаковой, произойдет (происходит уже?) погашение, деактуализация этого базового типа языковой деятельности, то с утратой духовных смысловых сфер текстотворчество превратится (редуцируясь, обедняясь, примитивизируясь) в процесс сбора и классификации информации, в основном фактологического (не-духовного, не-эстетического, не-этического и т. д.) характера, что приведет к исчезновению Lichtung’a, просвета — к затемнению духа, к ослаблению энергии познания, к расчеловечиванию.

Языковая (словесная, денотативная, понятийная) сфера текста и ЯЛ (ЯС) текстотворца — это центр двух данных очевидно изоморфных систем (рис. 11).

Рис. 11. Сопоставление систем языковой личности и кодов текста.

Естественно, данная схема показывает соотношение только основных компонентов ЯЛ (ЯС) и кодовых уровней текста. Качество внутренней взаимопроникаемое™ всех компонентов и элементов ЯЛ (ЯС), а также различных кодов текста обеспечивает пересекаемость всех (каждого с каждым) макрокомпонентов (ЯЛ), микрокомпонентов (ЯС) и единиц кодовой системы текста и определяет органическое взаимодействие двух указанных систем, объединяя их в одну общую цельную систему. Такое объединение системы текста с системой (а в нашем случае — «предсистемой») ЯЛ (+ ЯС) обусловливает не только неразрывность процесса текстотворчества как ведущего вида познания, но и монолитность процессов функционирования (кодификации и декодирования), восприятия кодовой системы текста.

Рассмотрим данные коды в последовательном порядке от внеязыковой сферы к языковой сфере текста.

• [1] «И виделось мне, что в одной руке он (Амор) держал некую вещь, всюобъятую пламенем; и казалось мне, будто говорит он такие слова: Vide cor tuum (Посмотри на сердце твое — лат.). И, постояв так некоторое время, виделосьмне, будто разбудил он ту, что спала; и нашел такие убеждения, что принудилее съесть эту вещь, пылавшую в его руке, и она в сомнении вкушала» («Новаяжизнь», III). В следующем поворотном моменте дан говской метаморфозы тот же"Господин благородства" объясняет Данте причину своего плача: «Ego tamquamcentrum circuli, cui simili modo habent circumferentiae partes; tu autem non sic"(«Ибо я центр круга, от которого равно отстоят точки окружности; ты же негаков» —лат.). («Новая жизнь», XII).
• [2] Просвет, облегчение (нем.).
• [3] Самоуважение, уверенность в себе («англ.).
• [4] Bist du nur ein triiber Gast / Auf der dunklen Erde (Goethe I. W. SeligeSehnsucht). (Ты только унылый гость / На темной земле (нем.). (Гёте И. В. Блаженная тоска)).