Жан-Жак Руссо

Федеральное агентство по образованию Государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования Российский экономический университет им. Г. В. Плеханова РЕФЕРАТ По дисциплине «Философия»

На тему: «Жан-Жак Руссо»

Выполнила студентка группы 2205

очной формы обучения финансового факультета Перцхелия Ирэна Георгиевна Москва-2011

" Робкий и наглый, несмелый и циничный, нелёгкий на подъем и трудно сдерживаемый, способный к порывам и быстро впадающий в апатию, вызывающий на борьбу свой век и льстящий ему, проклинающий свою литературную славу и вместе с тем только и думающий о том, чтобы её отстоять и увеличить, ищущий уединения и жаждущий всемирной известности, бегущий от оказываемого ему внимания и досадующий на его отсутствие, позорящий знатных и живущий в их обществе, прославляющий прелесть независимого существования и не перестающий пользоваться гостеприимством, за которое приходится платить остроумной беседой, мечтающий только о хижинах и обитающий в замках, связавшийся со служанкой и влюбляющийся только в великосветских дам, проповедующий радости семейной жизни и отрекающийся от исполнения отцовского долга, ласкающий чужих детей и отправляющий своих в воспитательный дом, горячо восхваляющий небесное чувство дружбы и ни к кому его не испытывающий, легко себя отдающий и тотчас отступающий, сначала экспансивный и сердечный, потом подозрительный и сердитый — таков Руссо" (Шюке).

На смену барочному рационализму XVIII века пришел сентиментализм, главной особенностью которого была новая культурная струя, источником которой было чувство. Оно преобразило культурного человека, его отношение к самому себе, к людям, к природе, и к культуре. Самым оригинальным и влиятельным представителем и проводником этого направления был Жан Жак Руссо. Француз по происхождению, Руссо был уроженцем протестантской Женевы, сохранившей до XVIII века свой строго кальвинистский культ.

Отец Руссо происходил от французских эмигрантов, пустивших корни в Женеве и занимавшихся часовым мастерством; ремесло это было наследственно в их семье и переходило это отца к сыну. Для таких граждан еще не совсем были закрыты возможности постепенно возвыситься на общественной лестнице, из простых граждан быть призванными к какой-нибудь почетной общественной должности, отбывающей дорогу к званию члена «большого совета». Дед Жан-Жака, Давид Руссо, достиг должности «dizenier», своего рода подчиненного мирового судьи в своем квартале. Но уже в следующем поколении это незначительное повышение было утеряно, и семья снова опустилась в своем общественном положении. Жан-Жак Руссо появился на свет 28-го июня 1712 года, и рождение его стоило его матери жизни.

Но если вообще что-либо может заменить материнскую любовь, то Жан-Жаку привелось испытать это. «Королевского сына, — говорит он в своей „Исповеди“ , — нельзя окружать большей любовью, чем окружали меня; меня обожали и, что бывает гораздо реже, всегда нежно холили и оберегали, но никогда не баловали». Эту огромную любовь и самый нежный уход он нашел у сестры своего отца. Ее заботами он был спасен от смерти, ибо жизнь его при рождении висела на тоненьком волоске. Он на всю жизнь сохранил к ней любовь и признательность, ибо благодаря ей воспоминания его детства были обвеяны ароматом дивной нежности и задушевности, исходивших от всего ее существа.

Его натура не была из тех, которые как бы выкованы из одного куска, она была раздвоена: он обладал сердцем одновременно гордым и нежным, характером женственным и вместе с тем неукротимым, в его желаниях и склонностях сказывалось постоянное шатание между слабостью и мужеством, между любовью к добродетели и податливостью его натуры. Так он всю жизнь боролся с самим собой, и ни наслаждения, ни мудрость не были его уделом. Всю свою молодость он находился всецело во власти своих ощущений и впечатлений и был тем, чем его делали обстоятельства и окружающая обстановка. Гонимый страхом, Жан-Жак на шестнадцатом году жизни пустился в свет. У него не было ни денег, ни покровителей, ни знаний, ни опыта; голова его была наполнена романтическими мечтами, и смутное безграничное честолюбие волновало его; бедный безумец, безоружный в борьбе за существование.

Женщины уже много раз занимали его юношеское воображение, и он не раз влюблялся по-детски в девочек старше его годами; но теперь в первый раз любовь к г-же де-Варан овладела его сердцем. Пылкая привязанность и безусловное доверие, как два белых голубя, подымались из глубины его. Он нашел звезду своей юности.

Пятьдесят лет спустя, описывая их первую, встречу — это было последнее, что он написал, — он говорил, что этот момент был решающим для его жизни и определил, через цепь неизбежных звеньев, всю его дальнейшую участь. Красивая молодая женщина привязала его к себе единственными узами, гнет которых никогда не казался ему тяжелым. Его робость, его неловкость растаяли перед ее грацией; все растворилось в душе его, подавленная мягкость его натуры хлынула наружу и встретилась с ее мягкостью. Это было счастье.

Она отправила его в Турин, где его должны были обратить в католичество. Там его ожидает разочарование, одиночество, унижения.

По истечении четырех мучительных месяцев он покидает институт католиком. Монахи дали ему двадцать франков, результат устроенного в его пользу сбора, и открыли пред ним двери. Запас денег его истощается; в конце концов его хозяйка доставляет ему место, он поступает лакеем к старой больной аристократке. Через три месяца она умирает. Смерть ее служит поводом к случаю, самому по себе незначительному, но свидетельствующему о ничтожности нравственной силы Жан-Жака. Он похищает шелковую ленту, и когда кража обнаруживается, он в замешательстве и из ложного стыда сваливает вину на одну из служанок, добрую, невинную девушку, никогда ничего дурного ему не причинявшую и против которой он сам ничего не имел. За этот поступок, совершенный из слабости, его в течение многих лет преследуют укоры совести; когда он кается в нем в своей «Исповеди», враги его поднимают крик о порочности его натуры, друзья превозносят его правдивость. Вскоре Руссо возвращается к своей г-же де-Варан.

Он снова появился в Аннеси у госпожи де Варан, оставившей его у себя и сделавшейся его «мамашей». Она научила его правильно писать, говорить языком образованных людей и, насколько он к этому был восприимчив, держаться по-светски. Но «мамаше» было только 30 лет; она была совершенно лишена нравственных принципов и в этом отношении имела самое вредное влияние на Руссо. Заботясь о его будущем, она поместила Руссо в семинарию, а потом отдала в учение к органисту, которого он скоро бросил и вернулся в Аннеси, откуда госпожа де Варан уехала, между тем, в Париж.

Более двух лет Руссо скитался по Швейцарии, претерпевая всякую нужду. Однажды был даже в Париже, который ему не понравился. Он совершал свои переходы пешком, ночуя под открытым небом, но не тяготился этим, наслаждаясь природой. Весной 1732 года Руссо стал снова гостем госпожи де Варан; его место было занято молодым швейцарцем Ане, что не помешало Руссо оставаться членом дружеского трио. В своих «Признаниях» он описал самыми страстными красками свою тогдашнюю влюблённость. По смерти Ане он оставался вдвоём с госпожой де Варан до 1737 г., когда она отправила его лечиться в Монпелье. По возвращении он нашёл свою благодетельницу близ города Шамбери, где она взяла в аренду ферму в местечке «Les Charmettes»; её новым «фактотумом» был молодой швейцарец Винцинрид. Руссо называл его братом и снова приютился у «мамаши» .

Но его счастье уже не было так безмятежно: он тосковал, уединялся и в нём стали проявляться первые признаки мизантропии. Он искал утешение в природе: вставал с зарёй, работал в саду, собирал плоды, ходил за голубями и пчёлами.

Так прошло два года: Руссо оказался в новом трио лишним и должен был позаботиться о заработке. Он поступил в 1740 г. домашним наставником в семью Мабли (брата писателя), жившую в Лионе. Но он был весьма мало пригоден для этой роли; он не умел вести себя ни с учениками, ни с взрослыми, тайком уносил к себе в комнату вино, строил «глазки» хозяйке дома. В итоге, Руссо пришлось уйти. После неудачной попытки вернуться в Шарметты, Руссо отправился в Париж, чтобы представить академии изобретённую им систему обозначать ноты цифрами; она не была принята, несмотря на «Рассуждение о современной музыке», написанное Руссо в её защиту.

Однако его интерес к музыке не угас, более того позже ему удалось поставить написанную им оперу «Les Muses Galantes» в домашнем театре, но она не попала на королевскую сцену.

Не имея средств к существованию, Руссо вступил в связь со служанкой гостиницы, в которой жил, Терезой Левассер, молодой крестьянкой, некрасивой, неграмотной, ограниченной — она не могла научиться узнавать, который час — и весьма вульгарной. Он признавался, что никогда не питал к ней ни малейшей любви, но обвенчался с ней спустя двадцать лет.

Вместе с ней он должен был держать у себя её родителей и их родню. У него было 5 детей, которые все были отданы в воспитательный дом. Руссо оправдывался тем, что не имел средств их вскормить, что они не давали бы ему спокойно заниматься и что он предпочитает сделать из них крестьян, чем искателей приключений, каким был он сам.

Получив место секретаря у откупщика Франкёля и его тёщи, Руссо стал домашним человеком в кружке, к которому принадлежали известная мадам д’Эпине, её друг Гримм и Дидро. Руссо часто гостил у них, ставил комедии, очаровывал их своими наивными, хотя и разукрашенными фантазией рассказами из своей жизни. Ему прощали его бестактности (он, например, начал с того, что написал тёще Франкёля письмо с объяснением в любви). Летом 1749 г. Руссо шёл навестить Дидро, заключённого в Венсенском замке. По дороге, раскрыв газету, прочёл объявление от дижонской академии о премии на тему «Содействовало ли возрождение наук и художеств очищению нравов». Внезапная мысль осенила Руссо; впечатление было так сильно, что, по его описанию, он в каком-то опьянении пролежал полчаса под деревом; когда он пришёл в себя, его жилет был мокр от слёз. Мысль, осенившая Руссо, заключает в себе всю суть его мировоззрения: «просвещение вредно и сама культура — ложь и преступление» .

Ответ Руссо был удостоен премии; всё просвещённое и утончённое общество рукоплескало своему обличителю. Для него наступило десятилетие самой плодотворной деятельности и непрерывного торжества. Два года спустя его оперетта «Le Devin du village» была поставлена на придворной сцене. Людовик XV напевал его арии; его хотели представить королю, но Руссо уклонился от чести, которая могла создать ему обеспеченное положение.

Он сам поверил в свой парадокс или, во всяком случае, увлёкся им и занял соответствующую позу. Он объявил, что хочет жить сообразно со своим принципом, отказался от выгодного места у Франкёля и стал переписчиком нот, чтобы жить трудом своих рук. Руссо оставил щегольской костюм тогдашних салонов, оделся в грубое сукно, благословляя вора, укравшего его тонкие сорочки; отказался от вежливой речи, отвечая оскорбительными выходками на любезности своих аристократических друзей. Во всём этом было много театрального.

Руссо нашёл своё призвание: он стал, как удачно было сказано, «Иеремией» современного ему культурного общества.

Дижонская академия снова пришла к нему на помощь, объявив конкурс на тему «О происхождении неравенства между людьми и о том, согласно ли оно с естественным законом». В1755 г. появилось в печати ответное «Рассуждение» Руссо, посвящённое женевской республике.

Обдумывая свой ответ, Руссо блуждал по Сен-Жерменскому лесу и населял его созданиями своей фантазии. Если в первом рассуждении он обличал науки и художества за их развращающее влияние, то в новом фантастическом сказании о том, как люди утратили своё первобытное блаженство, Руссо предал анафеме всю культуру, всё что создано историей, все основы гражданского быта — разделение труда, собственность, государство, законы.

Правители женевской республики с холодной вежливостью поблагодарили Руссо за оказанную им честь, а светское общество опять с ликованием приветствовало своё осуждение.

Г-жа д’Эпине, идя навстречу вкусам Руссо, построила для него в саду своего загородного имения близ Сен-Дени дачу — на опушке великолепного монморансийского леса.

Весной 1756 г. Руссо переехал в свой «Эрмитаж»: соловьи распевали под его окнами, лес стал его «рабочим кабинетом», в то же время давая ему возможность целые дни блуждать в одиноком раздумье.

Руссо был как в раю, но Тереза и её мать скучали на даче и пришли в ужас, узнав, что Руссо хочет остаться в Эрмитаже на зиму. Это дело было улажено друзьями, но Руссо страстно влюбился в графиню д’Удето, «подругу» Сен-Ламбера, дружески расположенного к Жан-Жаку. Сен-Ламбер был в походе; графиня жила одна в соседнем поместье. Руссо часто её навещал и, наконец, поселился у неё; он плакал у её ног, в то же время укоряя себя за измену «другу». Графиня жалела его, слушала его красноречивые признания: уверенная в своей любви к другому, она допускала интимность, доведшую страсть Руссо до безумия.

Г-жа д’Эпине насмешливо относилась к любви уже немолодого Руссо к тридцатилетней графине д’Удето и не верила в чистоту их отношений. Сен-Ламбер был извещён анонимным письмом и вернулся из армии. Руссо заподозрил в разглашении г-жу д’Эпине и написал ей неблагородно-оскорбительное письмо. Она его простила, но её друзья были не так снисходительны, особенно Гримм, который видел в Руссо маньяка и находил опасным всякое потворство таким людям.

За этим первым столкновением скоро последовал полный разрыв с «философами» и с кружком «Энциклопедии». Г-жа д’Эпине, отправляясь в Женеву на совещание со знаменитым врачом Троншеном, пригласила Руссо проводить её. Руссо ответил, что странно было бы больному сопровождать больную; когда Дидро стал настаивать на поездке, упрекая его в неблагодарности, Руссо заподозрил, что против него образовался «заговор», с целью осрамить его появлением в Женеве в роли лакея откупщицы и т. п.

О разрыве с Дидро Руссо известил публику, заявив в предисловии к «Письму о театральных зрелищах» (1758), что он более знать не хочет своего Аристарха (Дидро).

Оставив «Эрмитаж», он нашёл новый приют у герцога Люксембургского, владельца замка Монморанси, предоставившего ему павильон в своём парке. Здесь Руссо провёл 4 года и написал «Новую Элоизу» и «Эмиля», читая их своим любезным хозяевам, которых он в то же время оскорблял подозрениями, что они не искренно к нему расположены, и заявлениями, что он ненавидит их титул и высокое общественное положение.

В 1761 г. появилась в печати «Новая Элоиза», весной следующего года — «Эмиль», а несколько недель спустя — «Общественный договор» («Contrat social»). Во время печатания «Эмиля» Руссо был в большом страхе: он имел сильных покровителей, но подозревал, что книгопродавец продаст рукопись иезуитам и что его враги исказят её текст. «Эмиль», однако, вышел в свет; гроза разразилась несколько позже.

Парижский парламент, готовясь произнести приговор над иезуитами, счёл нужным осудить и философов, и приговорил «Эмиля», за религиозное вольнодумство и неприличия, к сожжению рукой палача, а автора его — к заключению. Принц Конти дал об этом знать в Монморанси; герцогиня Люксембургская велела разбудить Руссо и уговаривала его немедленно уехать. Руссо, однако, промешкал целый день и едва не стал жертвой своей медленности; на дороге он встретил посланных за ним судебных приставов, которые с ним вежливо раскланялись.1

Когда-то Руссо называл Вольтера «трогательным», но на самом деле не могло быть бомльшего контраста, как между этими двумя писателями. Антагонизм между ними проявился в 1755 г., когда Вольтер, по случаю страшного лиссабонского землетрясения, отрёкся от оптимизма, а Руссо вступился за Провидение. Пресыщенный славой и живя в роскоши, Вольтер, по словам Руссо, видит на земле только горе; он же, безвестный и бедный, находит, что всё хорошо.

Отношения обострились, когда Руссо, в «Письме о зрелищах», сильно восстал против введения в Женеве театра. Вольтер, живший близ Женевы и развивавший посредством своего домашнего театра в Фернее вкус к драматическим представлениям среди женевцев, понял, что письмо направлено против него и против его влияния на Женеву. Не знавший меры в своём гневе, Вольтер возненавидел Руссо: то глумился над его идеями и сочинениями, то выставлял его сумасшедшим.

Полемика между ними особенно разгорелась, когда Руссо был запрещён въезд в Женеву, что он приписывал влиянию Вольтера. Наконец, Вольтер издал анонимный памфлет, обвиняя Руссо в намерении ниспровергнуть женевскую конституцию и христианство и утверждая, будто он уморил мать Терезы.

Мирные сельчане Мотье взволновались. Руссо стал подвергаться оскорблениям и угрозам, а местный пастор произнёс против него проповедь. В одну осеннюю ночь целый град камней обрушился на его домик.

Он уехал в Париж, где, несмотря на тяготевший над ним приговор, его никто не трогал. Прожил около года в замке герцога Конти и в разных местностях южной Франции. Отовсюду он бежал, терзаемый своим больным воображением: в замке Три, например, он вообразил, что прислуга заподозрила в нём отравителя одного из умерших слуг герцога и потребовал вскрытия покойника.

С 1770 г. он поселился в Париже, и для него наступила более мирная жизнь; но душевного покоя он всё-таки не знал, подозревая заговоры против него или против его сочинений. Главой заговора он считал герцога де Шуазеля, который приказал завоевать Корсику будто бы для того, чтобы Руссо не стал законодателем этого острова.

В Париже он окончил свои «Признания» (Confessions). Встревоженный вышедшим в 1765 г. памфлетом («Le sentiment des citoyens»), безжалостно раскрывавшим его прошлое, Руссо пожелал оправдаться путём искреннего, всенародного покаяния и тяжёлого унижения самолюбия. Но себялюбие взяло верх: исповедь превратилась в страстную самозащиту.

Раздражённый ссорой с Юмом, Руссо изменил тон и содержание своих записок, вычеркнул невыгодные для себя места и стал писать вместе с исповедью обвинительный акт против своих неприятелей. К тому же воображение взяло верх над памятью; исповедь превратилась в роман, в неразрывную ткань Wahrheit und Dichtung.

Роман представляет две разнородные части: первая — поэтическая идиллия, излияния поэта, влюблённого в природу, идеализация его любви к г-же де Варан; вторая часть проникнута злобой и подозрительностью, не пощадившей лучших и искреннейших друзей Руссо.

В масонских архивах Великого Востока Франции Руссо, также как и Граф Сен-Жермен, числится в списках членов масонской ложи «Общественного Согласия Святого Иоанна Экосского» с18 августа 1775 года и до своей кончины.

2 июля 1778 г., после утренней прогулки, Руссо почувствовал себя нехорошо. Тереза, услыхавшая его стоны, прибежала и нашла его лежащим на полу; она помогла ему подняться, но он снова упал и при этом поранил себе лоб; это дало повод к толкам, будто он покончил с собой самоубийством.

Он взял ее руки в свои и молча пожал их; в 11 часов утра он умер. Де-Жирарден распорядился похоронить его на островке, лежавшем среди большого пруда в парке; таково было желание самого Руссо, которое он незадолго до того высказал своему хозяину однажды, когда в честь его на этом самом островке был устроен музыкальный вечер. Над его могилой шелестели тополи.

руссо философ культурный католичество Его желание было исполнено; его могила на острове «Ив» стала привлекать сотни поклонников, видевших в нём жертву общественной тирании и мученика гуманности — представление, выраженное юношей Шиллером в известных стихах, сопоставляющих с Сократом, погибшем от софистов, Руссо, пострадавшего от христиан, которых он пытался сделать людьми. Тринадцать лет спустя Революция торжественно перевезла его останки в Пантеон, чтобы поместить их рядом с останками его великого противника Вольтера. Но двадцать лет спустя, во время реставрации, два фанатика тайно ночью похитили прах Руссо и бросили его в яму с известью.

Главные философские произведения Руссо, где изложены его общественные и политические идеалы: «Новая Элоиза», «Эмиль» и «Общественный договор» .

Еще задолго до своего появления «Новая Элоиза» вызвала разнообразные толки, и ее выхода в свет ожидали с большим нетерпением. Для некоторых из своих приятельниц, Руссо переписал несколько экземпляров; это было для него приятной работой, потому что Юлия была его любимым детищем; переписывая свое произведение, он снова переживал то дивное чувство счастья, которое наполняло его во время процесса творчества; с чисто-детской радостью он выбирал наилучшую бумагу и цветные чернила и соединял листы светло-голубыми лентами.

Благодаря этим копиям книга, конечно, стала известна многим, и появления ее ждали с некоторым волнением. Наконец, в 1761 году она вышла из печати: она имела поразительный успех, подобного которому, может быть, не было в истории литературы. Светские дамы, собиравшиеся на бал, приказывали отпрягать лошадей и до утра зачитывались ею; в течение первых дней на книгу абонировались, платя по марке за час; книготорговцы не были в состоянии выполнять заказы. Это было нечто иное и большее, чем чисто-литературный успех, — да и мнения писателей о книге разделились, их критическое око сразу усмотрело в ней много слабых сторон и длиннот, какая-то лихорадка энтузиазма и восхищения охватила людей.

Ибо книга эта разбивала гнетущие оковы застывшей, гладкой, пустой, чисто-внешней, чисто-рассудочной жизни умирающего режима. Она открывала глубочайшие тайники сердца, неизведанные глубины личности. «Новая Элоиза» означала освобождение личности, и, прежде всего, личности женщины, от невыносимых пут условности. Тысячи увлекавшихся «Новой Элоизой» женщин из самых разнообразных кругов общества любили, почитали и обоготворяли в Руссо не только симпатичного или блестящего автора, нет, они обоготворяли в нем своего избавителя, освободителя их человеческой личности.

Самому Руссо этот колоссальный успех его книги у женщин не принес счастья; их экзальтированное восхищение автором, как это часто бывает у лиц слабого пола, выродилось в необузданное обожание, предмет которого, если он не святой и если у него в груди не камень вместо сердца, должен окончательно потерять голову от тщеславия.1

" Любовь, глубокая, настоящая, пылкая, страстная любовь между мужчиной и женщиной представляется современникам столь же смешной, как любовь между мужем и женой. Верность-это нелепая, старомодная привычка. Порхающий мотылек становится символом высшего искусства жизни. Отдельные прочные связи свет обозначает насмешливым именем «почтенных уз». Не дышит ли это выражение чем-то добродетельным и затхлым, чем-то, напоминающим старую провинциальную тетку? Мы видим, как тонкие губы кавалера складываются в насмешливую улыбку, когда он указывает своей даме на парочку, повинную в столь старомодной пошлости.

Уважение к женщине? У кого еще его можно встретить? Галантность, вежливость, да, они существуют, но уважение? Стало аксиомой следующее положение: «Если вы трижды скажете женщине, что она прекрасна, то она в первый раз поблагодарит, во второй поверит, а в третий вознаградит вас». Любовь сводится к шутке и легкомысленному порханию, всякие узы, конца которых нельзя заранее определить, кажутся слишком тяжелыми этим людьми с легкими сердцами. Ради бога, только не примешивайте в чашу наслаждения ни серьезности, ни зависти, ни печали, ни ответственности!

Женщина применяется к новым нравам; она подавляет свои глубочайшие инстинкты, она стыдится своей стыдливости. Она научается смеяться над непорочностью и целомудрием, над добродетелью и верностью; она подавляет в себе жажду другой любви, полной нежности и обожания, ибо это смешно, а больше всего она боится казаться смешной. Но ей никогда не удается убить в себе это внутреннее стремление. «Вы, — говорит г-жа дю-Деффан герцогине Шуазель, — лишены чувства; и все-таки вы страдаете, потому что не можете обойтись без него

Женщине приходится, однако, приспособляться, потому что мужчины, которые еще «понимают в чувстве» и еще сохранили «провинциальные предрассудки», редки. В виде суррогата утраченного целомудрия она усваивает «известную элегантность в цинизме, легкую грацию в своем падении Мода-философия дает теоретическое обоснование нравам времени: материализм превозносит исключительно чувственное наслаждение, как единственную форму любви, согласную с природой человека; Бюффон выставляет, как научную аксиому: «единственно хорошее в любви-это ее физическая сторона» .

" Новая Элоиза" написана под очевидным влиянием Ричардсона. Руссо не только взял аналогичный сюжет — трагическую судьбу героини, погибающей в борьбе целомудрия с любовью или соблазном, но и усвоил себе самый стиль чувствительного романа.

Форма романа — эпистолярная; он состоит из 163 писем и эпилога. В настоящее время эта форма в значительной степени умаляет интерес чтения, но читателям XVIII века она нравилась, так как письма представляли лучший повод к бесконечным рассуждениям и излияниям во вкусе того времени. То же самое можно было сказать и о произведениях Сэмюэла Ричардсона.

Интенсивность его чувства и способность так изображать его, чтобы вызывать те же ощущения в читателе, возводят Руссо на степень поэта; но, как поэт, он несовершенен, ибо способность воплощать свои идеи в образы развита в нем неравномерно. К наиболее крупным величинам его приближают не только интенсивность чувства и пылкая фантазия, но и способность к общему и абстрактному мышлению. Правда, мышление, по его собственному свидетельству, требовало от него величайшего напряжения; в простые линии логического размышления у него постоянно вплетались пышные изветвления его фантазии; в области фантастических мечтаний он скользил легко и мягко, это была его родная стихия, там он чувствовал себя, как дома; мышление же было для него завоеванной областью, которую только прилежание и труд делали плодородной. Но, может быть, именно благодаря этим напряженным усилиям мышление его сделалось самостоятельным, пробило себе свои собственные пути. Он обладал даром диалектики.

Он умел из основной идеи вывести целую сеть дальнейших мыслей, сходных с ней, как дети, по существу и все же отличных от нее, так что читатель, признав правильность исходной мысли, в изумлении и смущении останавливался перед вытекавшими из нее выводами, не умея, однако, уйти от них. Его мышление обладало редким свойством действовать одинаково убедительно, шло ли оно путем критического анализа или синтетического построения. Оно оплодотворялось его чувством оживотворялось пламенем его ненависти и его любви; глубина его дара увлекать за собою других заключалась в чудесном соединении силы логического убеждения с живой страстностью.

Книга казалась продуктом жизненного опыта другой планеты, голосом из каких-то других, пространств. Он, Руссо, не боялся показаться смешным. Он не пытался в ней угодить вкусу времени и дать описание легких, двусмысленных, сальных или романтических приключений, разукрашенных пышным стилем. Они не пытался дать цельное, гармонически сконструированное произведение, легко охватываемое глазом в своем гармоническом отношении частей к целому. Чего он только не нагромоздил в этой книге под влиянием ярко вспыхнувшей в нем потребности затронуть все жизненные отношения, исследовать все жизненные проблемы!

Философия, литературная и театральная критика, нравственность, политика и политическая экономия, сельское и домашнее хозяйство, педагогика и религия, — все было здесь затронуто. Но во всех его умозаключениях и суждениях слышался мощный, трепещущий, то нежно шепчущий, то страстно зовущий голос любви. В центре этого изумительно богатого, сложного, скучного, перегруженного и при всем том неотразимо обаятельного произведения стояло то, чего мир больше не знал и в существование чего больше не верил: любящая пара, влюбленный мужчинами любимая женщина. Они сливались в страстном влечении, погружались друг в друга, в их внутренний мир, в их прошедшее и будущее, и черпали один из другого всю силу и слабость, все счастье и всю горечь. Любовь подымалась в их сердцах, как роковая, элементарная сила, создающая свои собственные законы и мощной рукой разрывающая сеть светских условностей и светской морали. Социальные перегородки, разделяющие людей, не существовали для нее; она порвала в девушке оковы ее девичьей робости, заглушила голос детской любви и покорности. Для любящих не существует ничего больше, кроме любви; вкусив волшебного напитка, они больше не могут противостоять.

Да, в них идет внутренняя борьба: колебание предшествует наслаждению любви, раскаяние следует за ним.

Юлия мучается тем, что обманула кроткую мать и старого отца; Сен-Прё чувствует себя повинным к тревоге и страхе, которые испытывает его возлюбленная. Но если они и раскаиваются, жалеть о случившемся они не могут. Глубоко под чувством раскаяния в том, что они действовали скрытно, обманом, в их живет сильная, ликующая радость, что они уступили святому влечению природы. Ибо любовь священна; она будит священные силы в душе и теле; она питает пламя мощного, рождающегося из нее стремления: любви к добродетели. Было ли это слабостью, что они не устояли перед требованиями любви? В глазах людей — да; но не перед лицом природы. Эта слабость не унижает их, она не делает их недостойными самого глубокого и горячего сочувствия. Они дали друг другу то, что принадлежит каждому человеку: себя самих; они распорядились собственной личностью.

Что общего между этой любовью и тем, что в то время называлось любовью, поверхностной, мимолетной, чувственной склонностью? Ничего, кроме имени. В любящих страсть облагораживается и очищается сердечной нежностью, симпатией мыслей, полетом фантазии, сильным стремлением к идеалам доброты и чистоты, к которым она возносит их.

" Не знаю, ошибаюсь ли я, — пишет Юлия своему возлюбленному, — но мне кажется, что истинная любовь является самыми целомудренными из всех уз. Ее священный огонь очищает наши естественные влечения, концентрируя их на одном объекте; она удаляет от нас искушение и делает то, что, кроме этого единственного лица, один пол больше не существует для другого. Для любящей женщины мужчины больше нет; ее возлюбленный больше этого, все остальные меньше; она и он — единственные в своем роде. В них нет желания, в них есть любовь. Сердце не подчиняется чувственности, «оно направляет ее; оно накидывает очаровательный покров на все заблуждения чувственности. Истинная любовь всегда полна стыдливости; она не пытается завоевать благосклонность смелостью, а покоряет ее робостью. Тайна, молчание, робкая стыдливость прикрывают сладостное упоение; огонь любви облагораживает и очищает все проявления нежности, целомудрие и чистота сопровождают любовь и в чувственном наслаждении; любовь одна умеет все давать страсти, не оскорбляя скромности» .

Откровенность, с какой Юлия и ее возлюбленный говорят между собою о своем сексуальном чувстве, вызвала на падки со стороны узкосердечной критики. Эта критика подтрунивает над суждением XVIII столетия, видящим в Юлии и Сен-Прё идеальных любовников, исполненных тонкой и чистой нежности.

Она находит грубой и неприличной их откровенную чувственность, точно так же, как видит грубость в том, что Руссо рассказывает нам, что для Софьи, по ее темпераменту, было чрезвычайно тягостно ожидание мужчины, или что она бессознательно и невольно, то ласками, то сдержанностью, раздражала чувственность своего жениха.

В этом различии мнений сказывается разница точек зрения на сексуальную мораль среди общества XVIII столетия и современно — буржуазного общества^45. Первая восхваляла естественную скромность, обволакивающую сексуальные стремления девушки и женщины; последняя считает более приличным боязливо умалчивать или отрицать эти стремления.

В Руссо не было ни следа цинизма или развратности: его в высокой степени мещанская натура чувствовала себя слишком свободной и независимой от разлагающихся классов, чтобы подвергнуться заразе их морального вырождения. Но в нем не было и лицемерия и ложного стыда, свойственных пуританскому мещанству. Тонкий покров естественной робости, окружавший девушку, составлял в его глазах одну из величайших ее прелестей; но он чувствовал также, что в девушке дремлют чувственные наклонности, которые пробуждаются глазами, и голосом, и нежными жестами любимого человека. Для него целомудрие и скромность заключались не в отрицании или подавлении склонностей, естественных и уже потому хороших, а в соединении чувственного пыла с глубокой нежностью, теплой симпатией и чистой фантазией.

Любовь священна; она облагораживает сердце, в котором живет, она очищает душу, которой касается; она связана с добродетелью, с каждым благородным побуждением души; каждое способное чувствовать сердце следует ее велениям; под ее влиянием все лучшее в нашем «я» пускает ростки, развивается и дает плоды.

Любовь имеет право опрокидывать сословные перегородки и разрушать все правила приличия, но она должна преклониться перед священным институтом, на котором покоится здание буржуазного общества: перед институтом брака. Право любви не абсолютное; оно ограничивается другим правом, перед которым должно отступать: общество побеждает природу, нравственный долг-сердечное влечение. Эту основную мысль Руссо образно выразил в последних частях «Новой Элоизы». Таким образом в этой книге, больше чем в каком-либо другом из его произведений, примиряются обе стороны его существа безудержное следование своим импульсам и инстинктам — и воля их победить и жить согласно высоким нравственным принципам.

С той минуты, как Юлия выходит замуж за Вольмара — человека много старше ее, хладнокровного, бесстрастного, действиями которого всегда управляет рассудок, человека, которого она не любит, но за которого выходит по приказанию отца, — с этой минуты совершается чудо: с ней происходит внезапное внутреннее превращение. Ее истерзанная душа успокаивается; она чувствует, что между нею и ее страстью выросла преграда, которой она никогда не переступит. С этого времени она может спокойно думать о любимом человеке; она любит его, не меньше, чем прежде, но новый жизненный принцип окружил, словно панцирем, ее слабое сердце; этот принцип, в котором она находит твердую опору, есть сознание святости брака. Она с благодарностью в сердце чувствует себя в новой атмосфере безопасности и неприкосновенности, она горячо молит бога поддержать ее в ее новой задаче. «Я хочу, — обращается она к Богу, — любить супруга, которого ты мне дал. Я хочу быть верной, ибо верность первый долг, связывающий семью и общество. Я хочу всего того, что исходит из установленных тобою природных законов и из сущности разума, дарованною мне тобою» .

У Юлии нет любви к мужу, как и у него нет к ней чувственной страсти. В их браке не было ни очарования чувственности, ни пыла просветляющей фантазии, и именно это делает его счастливым. «Ошибочно думать, — пишет Юлия любимому человеку, — что для счастливого брака необходима любовь. Для этого достаточно добродетели, честности, известной согласованности не столько в возрасте и положении, сколько в характере и темпераменте; результатом всего этого может быть очень нежная привязанность, не менее сладостная, чем сама любовь, но более прочная и спокойная. Вступают в брак не для того, чтобы всегда и исключительно заниматься друг другом, а для того, чтобы вместе выполнять обязанности гражданской жизни, с осторожностью и осмотрительностью вести свое хозяйство и воспитывать детей в добродетели и честности. Все это Юлия делает. Счастье ее жизни заключается в добросовестном выполнении семейного долга по отношению к мужу, к детям, к слугам и к рабочим в ее поместьи.

В этом большом патриархальном деревенском хозяйстве, продуктами которого покрываются важнейшие жизненные потребности всех членов этой большой семьи (ибо слуги здесь еще в самом деле принадлежат к семье), круг деятельности женщины обширен и благодарен. Она не только выполняет идеальное призвание супруги и матери, но и фактически стоит во главе обширного комплекса производств и многочисленной армии слуг.

Юлия выполняет эту двойную задачу изумительным образом. Она является средоточием семейного круга, силой, сохраняющей порядок, всех связующей, сглаживающей все шероховатости, регулирующее темп жизни, добрым гением дома, распространяющим вокруг себя мир, довольство и веселье. Ее верность не колеблется ни на одну минуту, даже тогда, когда ее муж, желая убедиться, может ли он решиться осуществить свое заветное желание: сделать Сен-Прё домашним учителем своих детей, таким почти жестоким образом ставит ей тяжелое испытание. В сознании святости брака и материнства Юлия находит силу противостоять старым, не потерявшим силы чарам любви. Когда смерть избавляет ее от борьбы между долгом и любовью, она считает себя счастливой. Ибо борьба эта, говорит она в своей последней исповеди, оказалась бы, в конце концов, непосильной для нее.

Так Руссо примиряет в «Новой Элоизе» право личности на любовь со святостью буржуазного брака; он выставляет Юлию героиней целомудрия, хотя она девушкой имела возлюбленного, и героиней любви, хотя она замужней женщиной противостояла искушению страсти. В глазах французского общества XVIII столетия такое представление означало моральную революцию, «переоценку всех ценностей». Молодые девушки оставались за монастырскими стенами до тех пор, пока родители не находили им «подходящего мужа; со вступлением в брак начиналась для них пора свободы. На брак уже не смотрели, как на святое таинство или почтенный общественный институт, а как на заключенный двумя сторонами договор, имеющий целью производить законных наследников, на которых переходит титул и состояние. Что брак накладывает обязательства верности, взаимной поддержки и привязанности, это считалось крайне смешным и весьма обременительным; насколько удобнее был новый взгляд на брак, предоставлявший каждой стороне полную свободу!

" Говорят о нравственности доброго старого времени, — пишет один из писателей того времени. — Прежде весь дом приходил в смятение, если жена нарушала верность; ее запирали под замок, ее колотили. Когда муж пользовался выговоренной себе свободой, его несчастная и верная жена была принуждена выносить нанесенное ей оскорбление и в тиши своего домашнего уединения, как в мрачной темнице, изливать свои страдания в жалобах. Если она поступала по примеру своего капризного мужа, ей грозили величайшие опасности. Поистине, я не понимаю, как люди в те варварские времена находили в себе мужество вступать в брак. Узы брака были цепями.

В настоящее время в семьях царят терпимость, свобода и мир. Если супруги любят друг друга — тем лучше: они живут вместе и счастливы. Если любовь их остывает, они, как честные люди, признаются в этом и возвращают друг другу обет верности. Они уже не любящие, они друзья. Это я называю мягкими и социальными нравами" .

О действительной совместной жизни мужа с женой в высших классах не было и речи. Муж занимал место при дворе — тогда он жил в Версале и часто отправлялся с поручениями в провинцию, — или же он был офицером, тогда он жил где-нибудь в лагерях или в случае войны отправлялся в поход. Жена имела своих поклонников, своего возлюбленного, своих приятельниц, свой салон и свои развлечения; для нее жизнь ограничивалась стенами Парижа и пределами окрестных поместий и увеселительных замков. Последовать за мужем в полуопустошенную деревню, в глухую атмосферу провинции означало для этих светских избалованных женщин быть заживо погребенными, умирать от скуки, тут был предел супружеской верности. Чрезвычайно обычной вещью была оговорка в брачном контракте, предоставлявшая жене право не следовать за мужем, если он селился в своем имении в провинции. Поставив свою идеальную семью в условия деревенского существования, далекого от жизни больших городов, изобразив Юлию и Вольмара благодетелями, образцами и советчиками деревенского населения, «участь которого они старались смягчать, не давая им, однако, возможности переменить свое социальное положение на другое», Руссо действовал совершенно в разрез с нравами господствующих классов своего времени.

Свой идеал брака Руссо создал не из пустого пространства, не из произвольной мечты: и этот идеал представлял не что иное, как идеализованную действительность, идеализованную картину брака в буржуазном классе. Молодые девушки этого класса не воспитывались в монастырях; они «пользовались относительной свободой: они могли показываться на улице без провожатых; во время прогулок, в церкви и в обществе они встречались с молодыми людьми своего же класса и в скромных и невинных формах пользовались молодостью. Их не продавали честолюбивые или полуразоренные родители, и если они и не пользовались полной свободой при выборе мужа, то, во всяком случае, имели право голоса. Но для них брак, совсем не так, как для дамочек аристократок, был могилой свободы. Приходилось сказать прости развлечениям и веселию! Начиналась жизнь, полная забот и тягот, жизнь, полная однообразной работы, ответственности и несвободы, кончавшаяся лишь со смертью.

Эту бедную, серую действительность мещанской жизни Руссо обвеял очарованием поэзии. Он изобразил чистую домашнюю жизнь женщины буржуазной среды в привлекательном свете и придал добродетели более нежный и прекрасный блеск, чем блеск, которым окружен порок. Но, чтобы представить деятельность женщины в сфере домашней жизни в свете богатой и привлекательной жизненной задачи, чтобы придать новому идеалу-рисующему женщину вечерним огоньком в кругу семьи — привлекательность и силу пропаганды, для этого ему надо было по возможности расширить границы семейного круга, вознести свою героиню над узкой сферой мещанских отношений, чтобы сделать ее госпожей в широких условиях патриархального крупного производства. Ни в каких других условиях женщина не могла найти такой широкой арены для проявления своих физических и умственных сил, такой возможности стать добрым ангелом для многих, благословением для окружающих.

Нас, детей XX века, уже не удовлетворяет решение, при помощи которого Руссо хотел примирить права любви со святостью брака. Мы слишком долго проходили школу индивидуализма, слишком глубоко верим в право личности, слишком убеждены в праве каждого нарождающегося поколения создавать свои собственные нравственные нормы, жить своей собственной жизнью, для того, чтобы мы могли удовлетвориться подобным компромиссом. Почему, спрашиваем мы, Юлия не отдала на всю жизнь свою руку и свою верность человеку, которого она любила, подарив ему свою девственность? Должна ли была она считать себя связанной по отношению к другому только потому, что отец обещал ее этому другому? Имеет ли право отец располагать таким образом личностью своей дочери? А если это так, то где же тогда право личности? Правильно ли, только в угоду отцовским предрассудкам, нарушать верность человеку, который остается верным и продолжает любить? Требует ли этого добродетель? Не вправе ли и не обязано ли молодое поколение разрывать моральные узы, которыми предыдущее поколение хочет навсегда сковать жизнь, как только оно ощутит эти узы, как предрассудок? Может ли развитие жизни осуществляться другим образом?

Так говорим мы, ныне живущие. И мы отвергаем дуализм любви и брака, которым Руссо удовлетворялся, которого он не умел победить. Мы верим в другой идеал отношений между полами. Мы не желаем сначала удовлетворения любви страстью, а потом брака, основанного на хладнокровном обсуждении, благоразумии, сознании долга и рассудительности. Нет, мы хотим соединить в одно любовь и долг, хотим для одной и той же личности пыла и нежности, восторга и любовного упоения, переходящих постепенно в просветленную, более разумную привязанность, в глубокую интимность и спокойное уважение. Это, и только это, мы считаем идеалом.

Так говорим мы, и этого хотим мы, переросшие «решение» «Новой Элоизы». И таким нашим стремлением мы обязаны, наряду с другими влияниями и силами, ставшими частью нашего «я», также силе и влиянию Руссо.

Тем временем был окончен и «Эмиль», этот другой плод многих горестных ночей, печальных размышлений и глубоких дум. Он любил его также сильно, как и «Новую Элоизу», но другой любовью, менее нежной, более гордой. Он знал, что это самое зрелое и лучшее из его произведений, что в этой книге он более твердо и уверенно, чем в каком-либо из прежних своих сочинений, открывал человечеству новые пути к счастью. И кроме того, это произведение, задуманное с такой любовью, выполненное с такой тщательностью, во всех своих частях дышавшее богатейшим потоком мыслей и чувств, имело для него еще другое, почти священное значение: это было искупление, единственно возможное его покаяние в непростительном легкомыслии его молодых лет, в непонятной бесчувственности сердца, с какой отверг свою собственную плоть и кровь. Уже давно оно не сжималось раскаянием, раскаянием в том, что было непоправимо: его глубоко терзало сознание, что он, желая быть для своих современников образцом добродетель — граждан и на и честного человека, не выполнил своего чисто человеческого и гражданского долга. Необходимость постоянно подавлять в себе это сознание еще усиливала его внутренний конфликт, причиняла ему сильное чувство беспокойства, досаждала и мучила его.

У него были враги., а темное пятно в его жизни делало его столь уязвимым, она его была известна многим. раньше перед г-жей д’Эпине, Гриммом и Дидро, так и теперь перед герцогиней Люксембургской он исповедался в том, что касалось его отношений к Терезе и его образа действий в вопросе о детях. Рассказ его возбудил ее сострадание настолько, что она распорядилась произвести розыски в надежде найти хоть кого-нибудь из детей по метке, зашитой в их белье. Когда все старания оказались безуспешными, он ощутил странно-смешанное чувство разочарования и облегчения. последнее чувство преобладало. Он знал одно: насколько можно поправить непоправимое, он это сделал; насколько можно было искупить вину, он ее искупил своим «Эмилем», теперь и этот его труд был окончен; он мог вздохнуть свободнее; великий покой в уединении, мирное существование вдали от забот, казалось, были близки.

Книга «Эмиль, или О воспитании» («Emile, ou de l’Education», 1762) сочетает в себе философско-педагогич. трактат и роман, что весьма типично для эпохи Просвещения.

И вот Эмиль — «воображаемый воспитанник» — как бы модель ребенка, затем юноши и взрослого мужчины, а «учитель» — сам Руссо, предполагавший «в себе возраст, здоровье, знания и все таланты, потребные для того, чтобы трудиться над воспитанием»; кроме того, Эмиль и его учитель еще и худож. образы. Дворянское дитя — Эмиль «формируется» в скромного, честного, трудолюбивого человека. Т.к. Эмиль развился в стороне от обществ, жизни (хотя под руководством «учителя» приобретал знания и о «правах человечества»), его цельность и душевная ясность — плод заданной схемы, а не жизненных конфликтов и борьбы.1

Ярче и не столь схематично изображена любовь Эмиля и Софи. Передавая логику чувства, связавшего молодых людей, «учитель» в роли наблюдателя выявляет «сладкую иллюзию влюбленных». Читатель, конечно, заранее представляет себе, что их брак будет безмятежно счастливым. Мирная жизнь героя романа в монархич. гос-ве лишена интереса к обществ. деятельности; Эмиль не является героем действия, борьбы. Позднее Р. задумал внести трагич. диссонанс в жизнь Эмиля и Софи, заставив их переселиться из провинции в Париж, где светская жизнь портит нрав Софи, в результате чего она изменяет мужу (фрагменты: «Два письма Эмиля к Руссо» под общим назв.: «Эмиль и Софи, или Одинокие» — «Emile et Sophie, ou les Solitaires», 1780, рус. пер.1800). Затем Эмиль покидает семью и после разных приключений попадает в руки пиратов, продающих его алж. бею. На этом обрывается второе письмо. Слабо намеченный замысел знаменует интересную попытку осложнить душевную жизнь героев романа.

С тринадцати лет воспитание входит в новую фазу, утилитарную. Ум ребенка теперь достаточно развит, так что он в своих действиях может руководствоваться честным личным интересом. Во всем, что Эмиль делает и чему учится, ему внушается, что это служит к его собственному благу, ибо это он может понять; таким образом ему прививаются добродетели, относящиеся к его собственному «я», прилежание, умеренность, терпение, самообладание. Этот период предназначается для знакомства с практической жизнью и естество ведением. Руссо высказывается против занятий, так называемыми, «гуманитарными» предметами, изучения древних языков и литературы; такое изучение развивает только страсть к риторике. Естественные науки, товароведение, экономия — вот чему мальчик должен учиться, чтобы стать «пригодным человеком». Ясно, что общее направление воспитания, при всей некоторой необычности его методов, в высокой степени буржуазно практическое. «Абстрактный идеальный человек» оказывается, чем дальше, тем больше, хорошо осведомленным мещанином современно буржуазного общества. В этот период жизни ребенок должен также изучить до совершенства какое-нибудь ремесло.

Когда ученик достигает пятнадцатилетнего возраста, наступает пора ввести в воспитание новый принцип: сочувствие. До сих пор ребенок в своем наивном эгоизме любил только себя; воспитание не может апеллировать к его чувству, у него еще нет альтруистических наклонностей. Лишь с пробуждением сексуальных чувств в молодом человеке начинают бродить благородные силы сочувствия и фантазии, тогда только он перестает жить исключительно внешними чувствами и умом. Тогда наступает пора воздействовать на его альтруистические и социальные наклонности и направить пробуждающиеся в нем силы половой любви на путь любви к человечеству. Теперь ему пора изучать и литературу и вознестись на крыльях возвышенных чувств и символов поэтов и философов к творцу всей красоты, добра и истины — к богу. На восемнадцатом году жизни Эмиль впервые узнает, что у него есть душа и что эта душа бессмертна. Он сам нашел — в своем чувстве и своем разуме — нравственные принципы своих действий. Теперь он познает закон необходимости в моральной области, как раньше познал его в природе; он его воспринимает, как волю и закон всеблагого, всемогущего Творца, которого он славит и которому поклоняется.