Свобода, которая не страшится и не страшна демократии

Особо значимым для нашего исследования представляется констатация того факта, что демократическая самоидентификация имеет свои ярко выраженные особенности и в сфере политики, и во «внеполитическом пространстве», например, в академической среде. Впрочем, эти типы идентичности тесно связаны между собой исторически и функционально.

Историческая ретроспектива подтверждает, к примеру, предположение о том, что процесс секуляризации в значительной степени предопределил не только становление институтов либеральной демократии, но и появление феномена университетской автономии, во всяком случае, в тех его формах, которые сохранились без значительных изменений и прочно утвердились в правовом поле некоторых демократических стран. Отсюда не лишенные основания выводы о том, что ни у политики, ни у науки нет ничего святого. На щите политики начертан лозунг «цель оправдывает средства» (в политологии это иногда называют тактичней: доминирующим императивным типом мышления, направленным не на то, чтобы «знать», а на то, чтобы «обладать»). А на щите науки иной лозунг: «истина превыше всего», в том числе и голоса совести, абсолютного долженствования, веры. Человечество, вооружённое столь опасными инструментами (если Бога нет, то всё дозволено), не уничтожило себя и нашло способы обуздать и властолюбие, и чрезмерную любознательность, вероятно, только по одной причине. Если, как уже говорилось, для политики и науки нет ничего святого, то люди остаются людьми, даже когда они одеты в мундиры политиков и учёных. Мир держится не столько благодаря логике политики и потенциалу науки, сколько вопреки всё разрушающей силе тотального преобразования, скрытого в недрах политического планирования и научного поиска. На защите жизни стоят люди, не отрекшиеся от веры, которым знакомы различия между «знаю», «хочу» и «должно» — люди, которым доступно подлинное понимание свободы: «Но кто вникнет в закон совершенный, [закон] свободы, и пребудет в нем, тот, будучи не слушателем забывчивым, но исполнителем дела, блажен будет в своем действии» (Иак. 1:25).

Функциональная взаимообусловленность политической и академической демократии проявляется не только в их генезисе, но и в том, что академические свободы — это, как известно, один из гарантов сохранения демократических свобод (критицизм независимой научной мысли в какой-то степени препятствует ползучей узурпации власти). В то же время демократические институты, в свою очередь, вполне могут рассматриваться как гаранты нерушимости академических свобод, которые основательно «встроены» в политическую систему многих демократических государств.

Но теория и жизнь — не одно и то же. Хотя все рассуждения о взаимообусловленности и взаимном тяготении политической и академической демократии можно подтвердить обилием фактов, исторических иллюстраций и бесчисленными ссылками на самых известных философов и политологов, они остаются упрощённой и весьма идеализированной концептуальной схемой. Подобные схемы именно в силу их простоты и убедительности кочуют из теорию в теорию, из эпохи в эпоху. Действительность же вносит в схемы такого рода более чем существенные коррективы.

Начнём с того, что некоторые демократические режимы мало чем отличаются от вотчин, отданных, как говорили в старые времена, на прокормление отдельным лицам, семьям или корпорациям. Эти режимы очень напоминают и то королевство, о котором мы говорили в начале статьи, ссылаясь на В. Вильсона. А если они чем-то и отличаются, то разве что в худшую сторону: и уровнем культуры властной элиты, и степенью самодурства властителей. Демократическое самодурство становится тем опаснее, чем прочнее «электоральная база» режимов, т. е. чем эффективнее работают механизмы политической демократии, обеспечивающие не только связь избранных руководителей и народных масс, но и «выдавливание» из общественной жизни всяких сомнений вместе с их носителями.

Подобная ситуация в некотором смысле безысходнее и трагичнее, чем давление деспотизма. Когда люди живут в оккупации или под игом тирании, будучи лишены реальных избирательных прав, то они, во-первых, не несут личной и коллективной ответственности за выбор, сберегая тем самым свою душу и совесть. Во-вторых, у них сохраняется перспектива завоевания гражданских свобод, обеспечивающих право выбора. И в-третьих, они вполне могут рассчитывать на деятельную поддержку своей борьбы со стороны всех демократических сил планеты. В обществе победившей демократии граждане формально уже наделены всеми правами, но, как правило, принуждены выбирать меньшее зло^7а, которое сразу после этого становится большим, поскольку они выбирают зло… При этом все те, кто обладает свободой, а иногда и пытается несвободных принудить к свободе, сами уже не могут рассчитывать на освобождение, ибо были свободны в выборе, а сделанный выбор — это уже не столько свобода, сколько ответственность. Таким образом, они берут на себя полноту ответственности и за собственное порабощение (и все формы отчуждения), и за насилие над инакомыслящими, спровоцированное неправедной борьбой за чужую волю и свой интерес, незаметно примешанный к искреннему чувству гордости за собственный же демократизм. Воистину, «ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет человека» (Мк. 7:15).

По определению И. Берлина, концепция которого весьма далека от христианского сострадания, но вполне соответствует наиболее распространённому в современных демократических обществах либерально-антиклерикалистскому и функциональному (нормативному) пониманию свободы, человек свободен только в той мере, в какой никто — ни другой человек, ни группа — не препятствует его действиям. Таким образом, политическая свобода, по мысли Берлина, представляет собой всего лишь некую область, в рамках которой человек может действовать, не подвергаясь вмешательству со стороны. В соответствии с этой несколько циничной позицией любые утверждения о том, что, к примеру, бедность или обнищание населения в условиях демократии делает человека несвободным, лишены, по его мнению, всякой основательности, поскольку, если «хромота не позволяет мне бегать, то было бы неестественно видеть в ней отсутствие свободы, тем более — политической»⁷⁹.

Академическая демократия при всем её своеобразии и видимом «недемократизме» (косность и неотзывчивое! ь на вызовы времени, пожизненно присуждаемые научные степени и звания, обилие запутанных иерархических барьеров, «внутрисословных» градаций, правил и парадигм, нагромождение условностей, от которых веет духом средневековья, и т. п.) лишена указанного порока современной политической демократии. Академическая демократия не склонна, прежде всего, к двойным стандартам — не афишируемому, но неизбежному условию соблюдения партийной дисциплины и чистоты политической линии. Не склонна, во всяком случае, в своём отношении к окружающей действительности как к объекту познания и предмету знания. Особенность академической демократии заключена в том, что научное сообщество присягает на верность не народу, как это делают политики, а истине. А истину не выбирают, ею не управляют, её невозможно ни обмануть, ни обольстить. Это она, истина, управляет миром, назначая цену человеческим ошибкам и заблуждениям, и сама выбирает, кому открыться, а кому нет. Истина может исходить и от либералов, и от их противников, и даже от прямых врагов всякой демократии. И точно так же ложь вполне может быть инструментом как в руках тиранов, так и в руках не слишком щепетильных борцов за идеалы демократии (достаточно вспомнить о бесчисленных «обоснованиях» вторжения в Ирак). Академическая демократия, когда она строго соблюдается, кстати, во многом благодаря своим многочисленным недостаткам (прежде всего косности и консерватизму), свободна от служения политической конъюнктуре, идолам времени сего. Она вскормлена не духом вечного противостояния лагерей и фронтов, а вольным духом познания, попирающего авторитет вождей, незыблемость временных и пространственных границ, поскольку познанию доступны трансвременные связи и, в частности, метаисторические законы. Но если временные границы не сдерживают мысль, то что же говорить о государственных границах (научные знания — единственно последовательные интернационалисты) или о ещё менее надёжных политических пристрастиях и государственных установлениях?

Почему же тогда академическая демократия, противопоставляющая себя любому внешнему господству и исторически возникшая именно из этого противопоставления, не вызывает ни паники, ни ощущения угрозы, ни даже чувства самозащиты у разумной власти? Почему только полуобразованные и маргинализированные радикалы, дорвавшись до власти, начинают самозащиту с «профессорских пароходов», составления списков запрещённых книг и аутодафе? Ответ достаточно прост: сфера знания живет своей внутренней жизнью и, проникая в суть многих явлений, вовсе не стремится к их разрушению.⁸⁰ При этом академическая демократия полагается не на популистские обещания политических прав и свобод (немед ленно, всем и каждому и в полном объёме!), которые разбрасывают политики всех школ и течений, а на неизменные, сохранившиеся в течение столетий академические свободы и формы легитимации научного сообщества. Она основывает свои претензии на универсальность не на военной мощи и не на силовом подавлении недостаточно свободных и демократичных соседей (когда они плохо вооружены), а на принципе культурной преемственности, уважения к иерархическому устройству мира знаний и мира тех, кто их хранит и производит, а также на верности жизнеспособным корпоративным традициям.