Жанр жития в русской духовной литературе XIX-XX вв

Русская Православная Церковь Московский Патриархат Санкт-Петербургская Православная Духовная Академия Кафедра церковно-практических дисциплин

Дипломная работа по теме:

Жанр жития в русской духовной литературе XIX-XX вв.

СанктПетербург

2010 год

Двадцатый век ознаменовался в истории Русской Православной Церкви событиями, значение которых еще предстоит осознать. Небывало жестокие гонения, сравнимые с гонениями первых веков христианства, многочисленные сонмы мучеников и исповедников, положивших свои жизни за веру Христову, явили миру новую эпоху русской святости. Осознать происшедшее, извлечь из него исторические и нравственные уроки, является важнейшей задачей для нас — их потомков и наследников в вере.

В этой связи безусловно важным фактом является канонизация новомучеников и исповедников Российских, активно проводимая в последнее время Русской Православной Церковью. «Осуществление за последний период канонизации святых в Русской Православной Церкви являются свидетельством возрождения в ней прерванной на многие десятилетия традиции прославления подвижников веры и благочестия, которая была присуща Церкви на протяжении всего ее исторического бытия».

Вместе с канонизацией святых возрождается и отечественная агиография. Важной задачей становится написание житий святых, прославленных Церковью в XX веке, а также тех, прославление которых — дело ближайшего будущего. Русская Православная Церковь уже приступила к решению этой задачи. Для каждого из более полутора тысяч новопрославленных святых существует хотя бы краткое жизнеописание. Для многих из них написаны развернутые и подробные жития. Таким образом, в последние десятилетия произошел небывалый всплеск агиографической литературы. Если в XIX веке было написано всего несколько житий для пяти святых, прославленных в течение столетия, то в последнее время количество житий новопрославленных святых исчисляется сотнями. Все это заставляет с особым вниманием отнестись к проблемам современной агиографии.

Данные проблемы обусловлены несколькими причинами. Во-первых, это, как уже отмечалось, небывалое в истории не только Русской, но и Вселенской Церкви количество новопрославленных святых. Особым обстоятельством здесь является то, что подавляющее большинство из них — мученики, а именно этот род святых до начала XX века не имел большого значения в истории Русской Церкви, и, соответственно, в русской агиографии. Среди почитаемых святых мученического чина, имеющих развернутые жития, можно назвать, пожалуй, только св. князей Михаила Черниговского и Михаила Тверского, но и они больше почитались как благоверные князья, чем как мученики. Совершенно иная картина открывается перед нами в новейшей истории Русской Церкви, когда мученичество и исповедничество становятся лицом русской святости в XX веке.

Во-вторых, сам по себе жанр жития — явление очень устойчивое и традиционное, формировавшееся на протяжении многих веков и мало изменившееся за время, предшествующее рассматриваемому в работе периоду. При этом современная культура, в том числе и литературная, коренным образом отличается от культуры, органической частью которой являлся житийный жанр. В эпоху, в которой даже классический литературный язык Пушкина и Достоевского с трудом воспринимается иными современными читателями, житийный канон, отражающий литературные нормы и мировоззрение средних веков христианства, едва ли будет до конца понятен даже для верующего человека.

Для преодоления возникающих в связи с выше сказанным трудностей необходимо, прежде всего, представить общую картину развития житийного жанра. Этому и посвящена данная дипломная работа.

Цели и задачи исследования Целью дипломной работы является выявление основных особенностей и определяющих тенденций развития агиографического жанра в русской духовной культуре XIX — XX вв. Указанная цель определят собой следующие конкретные задачи исследования:

Описать традиционный житийный канон, как он сложился в средневековой русской литературе.

Характеризовать церковный и общекультурный контекст развития житийного жанра в XIX и XX вв.

Выявить и проанализировать сходства и отличия житий XIX в. с традиционным агиографическим каноном.

Выделить и описать основные тенденции, характеризующие развитие агиографического жанра в XX в., особенно в конце этого столетия, так как это время отмечено исключительной активностью агиографического творчества.

Актуальность Актуальность дипломной работы определяется насущной необходимостью осмыслить основные тенденции развития церковной культуры и литературы в новое секуляризированное время. Жанр жития является важной составляющей этой литературы и его анализ позволяет наглядно определить многие общие закономерности и даже попытаться наметить некоторые направления ее дальнейшего развития.

Научная новизна Как представляется, дипломная работа обладает определенной научной новизной. Жития русских святых исследовались фактически только применительно к древнерусской литературе. Развитие данного жанра в XIX — XX вв. остается практически не изученным. До сих пор не предпринимались попытки рассмотреть общие тенденции развития агиографии в новое время.

Практическая значимость Практическая значимость проведенного исследования определяется активизацией работы в области агиографии, которая ведется в последнее время. Перед авторами житий естественно встает целый ряд вопросов, во многом связанных с проблемой соотношения церковных традиций и современной литературной культуры. Сделанные в работе наблюдения и описанные закономерности могут существенно помочь в решении вопросов подобного рода.

Методология Определяющим методом исследования является метод системного культурологического анализа, строящийся на представлении о культуре как строго организованной системе. Он позволяет определить место житийного жанра как в церковном, так и в культурно-историческом контексте, а также связать развитие агиографии с историей Русской Православной Церкви и русского общества. Этот метод позволяет также выявить структурообразующие элементы самого жанра и описать его развитие. Кроме того, в работе используются элементы филологического метода, позволяющего проанализировать отдельные памятники агиографического жанра.

Историография Жития XIX — XX вв. фактически не изучались, однако агиографической литературе средневековья посвящена обширная литература. Особое значение для древнерусской культуры имеют работы В. О. Ключевского, А. П. Кадлубовского, В.П. Адриановой-Перетц, А. С. Орлова, И. П. Еремина, Д. С. Лихачева, Л. А. Дмитриева. Выводы, сделанные данными исследователями активно использовались в дипломной работе.

Кроме того, мы опирались на целый ряд работ по истории русской культуры и литературного языка, а также по теории культуры. Здесь необходимо упомянуть работы Ф. И. Буслаева, прот. В. В. Зеньковского, прот. Г. Флоровского, Л. П. Якубинского, Н. А. Мещерского, В. М. Живовова, А. В. Михайлова, С. С. Аверинцева, Б. П. Успенского, П. Е. Бухаркина.

Важное значение для данного исследования имеют работы Е. Е. Голубинского, Г. П. Федотова и прот. В. Цыпина, посвященные истории и проблемам канонизации святых в Русской Православной Церкви.

Вся использованная в дипломной работе литература учтена в библиографии.

Источники Материалом первой части дипломной работы явились некоторые древнерусские жития святых, особенно «Сказания о святых мучениках Борисе и Глебе», «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба», жития прп. Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Авраамия Смоленского и др.

Во второй и третьей частях исследования использовались жития святых XIX — XX вв., причем агиографическая литература XIX в. исследовалась нами фронтально. Особое внимание уделялось следующим текстам: «Житие Святаго Митрофана, Епископа Воронежскаго» архиеп. Филарета (Гумилевского), «Сказание о жизни Святителя и Чудотворца Митрофана перваго Епископа Воронежскаго», «Житие, прославление и чудеса Святителя Феодосия Углицкаго, Архиепископа Черниговскаго», «Сказание о святом Иннокентие первом Иркутском Епископе».

Из агиографических произведений XX в. нами были выбраны отдельные тексты, позволяющие охарактеризовать главные особенности современного жития. Это, в первую очередь, ряд агиографических произведений игум. Дамаскина (Орловского), а также «Жизнеописание иеромонаха Никона, последнего старца Оптиной пустыни», «Житие оптинского старца схиархимандрита Варсонофия» В. Афанасьева, «Житие святителя и исповедника митрополита Агафангела (Преображенского)» и др.

Структура исследования Обширный и разнообразный материал, относящийся к различным эпохам и связанный с разными сторонами церковной и культурной жизни, обуславливает структуру работы.

Дипломная работа состоит из введения, трех частей, заключения и списка использованной литературы, включающего 59 названий.

Первая часть посвящена описанию древнерусского житийного канона, только на фоне которого возможно описать эволюцию жития в новое время. Вторая и третья части посвящены развитию житийного жанра в XIX и XX вв. Каждая из трех частей заканчивается выводами, сделанными на основе материала этой части. Общие выводы дипломной работы приведены в заключении.

Многоаспектность исследования, а также использование филологического анализа, по своей природе дробящего материал, приводит к выделению в каждой части отдельных глав, а внутри них самостоятельных параграфов и даже подпараграфов. Подобная дробность представляется вполне оправданной. Она придает работе системность и позволяет представить разные стороны житийного жанра в их внутренней взаимосвязи и в их взаимоотношениях с другими явлениями культуры.

1. Житийный жанр в древнерусской литературе

1.1 Особенности формирования древнерусской литературы

Возникновение древнерусской письменности Житийный жанр возник в Древней Руси вместе с письменностью. Возникновение древнерусской письменной культуры носило особый характер, она возникла в результате трансплантации на Русь византийской культуры. Известно, что последняя оказала существенное влияние на русскую культуру на начальном этапе ее формирования. Более того, в отношении русской литературы, как убедительно показал Д. С. Лихачев, можно говорить не о влиянии, а о переносе византийской литературы на русскую почву. Действительно, мы ведь не можем говорить, что византийская религия «повлияла» на русскую, что византийское православие оказало «влияние» на русское язычество. Византийское христианство не просто повлияло на религиозную жизнь русских — оно было перенесено на Русь. Оно не изменило, не преобразовало язычества — оно его заменило и, в конечном счете, уничтожило. Также и византийская литература не могла повлиять на русскую литературу, так как последней по существу не было — на Руси не знали письменных произведений до появления переводной литературы. Именно поэтому правильнее говорить не о влиянии литературы Византии, а о ее переносе, трансплантации на славянскую почву.

В трансплантации византийской литературы на русскую почву особую роль сыграла древнеболгарская литература. Русь получила византийский культурный опыт не только в его непосредственном состоянии, но и в «адаптированном» Болгарией виде. Древнеболгарская литература достигла высокого развития раньше, чем литература других славянских народов. Она была на столетие древнее литературы русской. Ранняя христианизация Болгарии позволила болгарской литературе усвоить из византийской сравнительно сложные произведения и развить собственную оригинальную письменность. Древнеболгарская литература стала основой для своеобразной «литературы-посредницы» — наднациональной литературы южных и восточных славян, существовавшей на общем для всех них священном церковнославянском языке. Славянская «литература-посредница» создавалась во многих странах, была общим достоянием этих стран, служила их литературному общению. Она имела особый межнациональный фонд памятников и существовала одновременно на территориях ряда южнославянских и восточнославянских стран как единое развивающееся целое, объединяющее эти страны. Именно эта литература и была перенесена на Русь в X в., одновременно с принятием русскими племенами христианства.

Однако этот перенос не был механическим, и им не заканчивалась жизнь явления. На новой почве перенесенная литература продолжала жить, развиваться, приобретала местные черты. Перевод произведения в средние века был связан с продолжением его литературной истории, с появлением новых редакций, иногда с приспособлением его к местным, национальным условиям. Византийское произведение в результате оказывалось в известной мере произведением местной, национальной литературы.

Говоря о рецепции византийской книжности восточными славянами необходимо отметить, что параллельно с переводными произведениями возникали и оригинальные русские тексты. При этом важно, что появление первых литературных памятников, созданных в Киевской Руси, с самого начала было связано с Церковью. Первым русским литературным произведением является написанное в 1049—1050 гг. «Слово о законе и благодати» Киевского митрополита Иллариона. Основным содержанием «Слова» является апология Русской земли, влившейся после принятия христианства в семью европейских христианских народов. Уже в конце XI века появляются первые русские жития. Это житие прп. Феодосия Печерского, написанное преподобным Нестором Летописцем (1050-е гг. — нач. XII в.), а также два варианта житий свв. мучеников Бориса и Глеба — «Сказание о святых мучениках Борисе и Глебе» и «Чтение о житии и о погублении блаженных страстотерпцев Бориса и Глеба»; автором последнего был так же прп. Нестор.

О самом прп. Несторе в житии прп. Феодосия сообщается, что он был пострижен в Киево-Печерском монастыре при игумене Стефане (1074−1078) и возведен им в диаконский сан, и что «Чтение» свв. Бориса и Глеба им было написано до жития прп. Феодосия. Однако вопрос о точном времени написания обоих житий остается спорным: разные исследователи относят их или к 80-м гг. XI в., или к началу XII в.; в последнем случае написание «Чтения» датируют примерно 1109 г. «Чтение» широко распространилось в древнерусской письменности. Старший из известных нам списков находится в составе Сильвестровского сборника сер. XIV в. Житие прп. Феодосия вошло в состав Киево-Печерского патерика и в этом виде получило широкое распространение в древнерусской книжности, начиная с XV в. Отдельных списков жития известно сравнительно немного; старший из них находится в составе Успенского сборника XII—XIII вв.

В том же Успенском сборнике находится и старший список «Сказания о святых мучениках Борисе и Глебе». В этом сборнике он озаглавлен как «Въ тъ же день съказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба» и состоит из двух частей. В первой части рассказывается о мученической смерти свв. братьев, о борьбе Ярослава со Святополком, о перенесении при Ярославе тела Глеба из-под Смоленска в Вышгород и погребении его рядом с Борисом. Заканчивается она похвалой святым. Вторая часть, имеющая свое заглавие — «Сказание чюдес святую страстотерпцю Христову Романа и Давида» — представляет собой рассказ о чудесах, совершенных святыми, о построении посвященных им церквей в Вышгороде, о перенесении их мощей в 1072 и 1115 гг. Таким образом, если «Сказание» с самого начала состояло из двух частей, то оно не могло быть написано ранее 1115 г. Однако многие исследователи считают, что первоначальный вариант «Сказания» не содержал второй части, и датируют его началом второй половины XI в. «Сказание» дошло до нас в большом количестве списков (более 160-ти), что говорит о популярности этого произведения в Древней Руси. Из «Сказания» явствует, что автор его знал целый ряд памятников переводной житийной литературы: он ссылается на Мучение Никиты, Жития Вячеслава Чешского, Житие Варвары, Житие Меркурия Кесарийского, Мучение Димитрия Солунского.

Церковно-славянский язык как язык древнерусской литературы

Древняя Русь, восприняв от Болгарии византийскую культуру, получила от нее не только относительно полный комплекс произведений христианской литературы, но Болгария дала Руси и литературный язык, на котором были написаны эти произведения. Поэтому, говоря о словесной культуре Древней Руси, прежде всего необходимо сказать о языке этой культуры.

Основное условие стиля высокой, торжественной литературы средневековья и особенно литературы церковной состоит в том, что ее язык обособлен от бытовой речи. «Церковнославянский язык Киевской Руси X—XI вв. был отграничен, отличался от древнерусского народного языка не только в действительности…, но и в сознании людей», — пишет исследователь древнерусской литературы Л. П. Якубинский.

Б.А. Успенский описал такое специфическое соотношение церковнославянского и древнерусского языков как ситуацию диглоссии. Диглоссия подразумевает «сосуществование книжной языковой системы, связанной с письменной традицией…, и некнижной системы, связанной с обыденной жизнью. В наиболее ясном случае книжный язык выступает не только как литературный (письменный) язык, но и как язык сакральный (культовый), что обусловливает как специфический престиж этого языка, так и особенно тщательно соблюдаемую дистанцию между книжной и разговорной речью; именно так и обстоит дело в России».

«Иной» язык церковной литературы должен был быть языком приподнятым и в известной мере абстрактным. Привычные ассоциации высокого литературного языка средневековья отделены от обыденной речи, возвышены над нею и оторваны от конкретного быта и бытовой речи. Чем больше разрыв между литературной речью и речью бытовой, тем больше литература удовлетворяет задачам абстрагирования мира. Отсюда проходящее через все средневековье стремление сделать язык высокой литературы языком «священным», неприкосновенным быту, не всем доступным, ученым, с усложненной орфографией.

Воздействие языка памятников прошлых эпох постоянно сказывалось на языке памятников новых. Отдельные, особенно авторитетные произведения сохраняли свой язык на много столетий. В этом своеобразие истории церковнославянского языка, традиционного, устойчивого, малоподвижного. Это был язык традиционного богослужения, традиционных церковных книг.

При этом очень важно, что высокий язык традиционной церковной литературы являлся частью так называемой культуры «готового слова». Тем самым усиливалась его традиционность, верность канонам. На данной проблеме следует остановиться подробнее.

1.2 Традиции и каноны в культуре Древней Руси. Древнерусская культура как культура «готового слова»

Духовно-эстетическое мышление Древней Руси предполагало существование определенных канонов, которые распространялись почти на все сферы жизни, в том числе и на литературу, в особенности литературу церковную. Причиной этого был особый характер древнерусской культуры. Если воспользоваться периодизацией С. С. Аверинцева, то древнерусскую культуру можно идентифицировать, как рефлективно-традиционалистскую, т. е. для нее был характерен «примат общего перед частным». А. В. Михайлов предложил называть период, к которому относится древнерусская культура, культурой «готового слова». Это значит, что человек той эпохи в литературной речи старался пользоваться «готовыми словами», устоявшимися и традиционными стереотипами, канонами. С точки зрения А. В. Михайлова, «в древнерусской литературе… у автора нет прямого доступа к действительности, потому что на его пути к действительности всегда стоит слово, — оно сильнее, важнее и даже существеннее (и в конечном счете действительнее) действительности, оно сильнее и автора, который встречает его как „объективную“ силу, лежащую на его пути. Как автор, он распоряжается словом, но только в той мере, в какой это безусловно не принадлежащее ему слово позволяет ему распоряжаться собою как общим достоянием или реальностью своего рода. Главное — что слово встает на пути автора, и всякий раз, когда автор намерен о чем-либо высказаться…, слово уже направляет его высказывание своими путями. Такое слово заготовлено наперед — самой культурой, оно существует в ее языке, и такое слово оправданно именовать готовым, имея при этом ввиду, что такое готовое слово есть вообще все то, что ловит автора на его пути к действительности, все то, что ведет его своими путями или, может быть, путями общими, заранее уже продуманными, установившимися и авторитетными для всякого, кто пожелает взять в руки перо…».

Автор, действующий в пределах культуры «готового слова», оперирует словесными и другими формулами, существование которых регламентируется традицией, предусматривавшей для каждого литературного жанра свой арсенал формул. Древнерусский писатель влагал все исторически происшедшее в соответствующие церемониальные формы, создавал разнообразные литературные каноны. Житийные формулы, риторические саморекомендации авторов, формулы интродукции героев, приличествующие случаю речи, размышления, молитвы, формулы некрологических характеристик и другие многочисленные поступки и ситуации повторяются из произведения в произведение. Авторы стремятся все ввести в известные нормы, все классифицировать, сопоставить с известными случаями из Священной истории, снабдить соответствующими цитатами из Священного Писания и т. д. Средневековый писатель ищет прецедентов в прошлом, озабочен образцами, формулами, аналогиями, подбирает цитаты, подчиняет события, поступки, думы, чувства и речи действующих лиц и свой собственный язык заранее установленному «чину».

Система таких образцов и формул — лексических, фразеологических, синтаксических, сюжетных — формирует литературный канон.

Этот канон слагается из представлений средневекового писателя о том, как должен был совершаться тот или иной хода событий; из представления о том, как должно было вести себя действующее лицо сообразно своему положению; из представления о том, какими словами должен описывать писатель совершающееся. Перед нами, следовательно, канон миропорядка, канон поведения и канон словесный. Все вместе сливается в единую нормативную систему, которая определяется извне — предметами изображения, а не внутренними требованиями литературного произведения.

Словесные и ситуационные канонические формулы, закрепленные неподвижным, не подлежащим изменению сводом авторитетных церковных произведений, воспринимаются как общеобязательные. Характерную черту литературы церковных жанров составляют заимствования и компиляции, стремление избегать индивидуальных особенностей стиля.

В этом смысле характерно обоснование необходимости пользоваться другими произведениями для создания своего собственного, которое дается в «Слове похвальном Петру и Павлу» иерусалимского пресвитера Исихиа: «Добро убо цвътовъ пролътныхъ часомъ к себъ приносящим объуховати, но аще ко крину преплетутся, в лъпоту благоуханна наслажения бываетъ». Здесь работа писателя сравнивается с составлением букета цветов — цветов из других произведений. Чем авторитетнее круг произведений, из которых собираются писателем «цветы» его стиля, тем сильнее они настраивают читателя на благочестивый лад своею привычной приподнятостью, тем легче вызывают они благоговение и сознание высоты описываемого. Отсюда обилие цитат из Священного Писания, особенно из Псалтири, стилистическая роль которых в церковной литературе средневековья огромна.

Однако это не значит, что литературный канон русского средневековья есть лишь совокупность механически повторяющихся шаблонов и трафаретов, недостаток творческой выдумки, «окостенение» творчества. Все дело в том, что все эти словесные формулы, стилистические особенности, определенные повторяющиеся ситуации и т. д., применяются средневековыми писателями вовсе не механически, а именно там, где они требуются. Писатель выбирает, размышляет, озабочен общей благообразностью изложения. Литературные каноны варьируются им, меняются в зависимости от его представлений о том, как должен быть изображен тот или иной предмет.

Говоря о древнерусских литературных канонах, Д. С. Лихачев замечает, что «традиционность древнерусской литературы — факт определенной художественной системы, факт, тесно связанный со многими явлениями поэтики древнерусских литературных произведений, явление художественного метода… Традиционность (литературного) приема не воспринимается как его недостаток… Эффект неожиданности не имел в древнерусском литературном произведении большого значения: произведение перечитывалось помногу раз, его содержание знали наперед. Древнерусский читатель охватывал произведение в целом: читая его начало, он знал, чем оно кончится. Произведение развертывалось перед ним не во времени, а существовало как единое, наперед известное целое».

Традиционность древнерусской литературы, не препятствовавшая ее художественной выразительности и внутреннему разнообразию, опиралась на особенности средневекового сознания. В ней можно видеть Традиционность сравнений, аналогий, эпитетов, метафор и т. д. имеет и еще одно основание: традиционность их зависит от традиционность тех богословских представлений, которые лежат в ее основе. Художественные тропы стремятся не к облегчению конкретно-ощутимого восприятия описываемого, а к указанию на внутреннюю, религиозную сущность явлений, сущность, уже раскрытую богословием, а в литературе лишь вновь и вновь напоминаемую.

Этот подход определял собой всю литературную культуру Древней Руси и, в частности, судьбу житийного жанра.

1.3 Особенности жанров древнерусской литературы

Связь литературных жанров с практической жизнью и отношение к литературному произведению в Древней Руси Литературные жанры Древней Руси имеют очень существенные отличия от жанров нового времени: их существование в гораздо большей степени обусловлено их применением в практической жизни. Как показал Д. С. Лихачев, они возникают не только как разновидности литературного творчества, но и как определенные явления древнерусского жизненного уклада, обихода, быта. Жанры различаются по тому, для чего они предназначены. Жития святых связаны с церковным богослужением, и это определяет их жанровые особенности. Мы можем различать жития минейные и проложные не только по тому, что первые включаются в четьи минеи, а вторые в прологи, но и по тому, что первые и вторые читаются в различной обстановке.

Сильно разнится и отношение к литературному произведению самого читателя по сравнению с тем отношением, которое возникает у читателя к книге в наше время. Для нас произведение существует в его воспроизведении читателем — вслух или про себя. Напротив, средневековый книжник, создавая или переписывая произведение, создает известное литературное «действо», «чин». Чин этот существует независимо от автора или читателя. Читатель не «воспроизводит» в своем чтении это произведение, он лишь «участвует» в чтении, как участвует молящийся в богослужении, присутствующий при известной торжественной церемонии. Индивидуальные впечатления от литературного произведения не предусмотрены, хотя произведение не только читается вслух для многих слушателей, но и отдельными читателями.

«Узнаваемость» жанров

Характерной особенностью древнерусских жанров является то, что они обычно декларативно обозначались в самих названиях произведений. Как предположил Д. С. Лихачев, название жанра выставлялось в заглавии произведения под влиянием некоторых особенностей самого художественного метода древнерусской литературы. Традиционность художественного выражения настраивала читателя или слушателя на нужный лад. Те или иные традиционные формулы, жанры, темы, мотивы, сюжеты служили сигналами для создания у читателя определенного настроения. Стереотип помогал читателю «узнавать» в произведении необходимое настроение, привычные мотивы, темы. Поэтому читателя необходимо было заранее предупредить, в каком «художественном ключе» будет вестись повествование. Отсюда эмоциональные «предупреждения» читателю, данные в названиях литературных произведений: «повесть преславна», «повесть умильна», «повесть душеполезна», «повесть известна и удивлению достойна», «повесть страшна», «повесть слезная», «сказание дивное и жалостное, радость и утешение верным» и пр. Отсюда же и пространные названия древнерусских литературных произведений, как бы подготовлявшие читателя к определенному восприятию произведения в рамках знакомой ему традиции. Той же цели «предупреждения» служат названия произведений, в которых кратко излагается их содержание: «О житии и о смерти и о Страшном суде», «Повесть о блаженном старце Германе, спостнице преподобным отцем Зосиме и Саватию, како поживе с ними на острове Соловецком». Ту же функцию имеют предисловия к произведениям. Во вступлении часто указывается адресат произведения — читатели и слушатели, а также в самой общей форме — предмет повествования и восхваления, но, самое главное, сообщается тот эмоциональный ключ, в котором должно восприниматься все дальнейшее.

Приготовление к чтению вообще занимало в Древней Руси серьезное место. В одном из слов о книжном учении «Измарагда» читаем: «Седящу ти на почитании и послушающи божественных слов, то первее помолися Богу, — да ти отверзет очи сердечныя, не токмо написанное чести, но и творити я, и да не во грех себе учения святых прочитаем». Чтение книг во многих случаях было связано с обрядом и обычаем, не всякое произведение и не во всякое время можно было читать; поэтому читатель должен был быть предуведомлен в названии произведения, о чем в нем пойдет речь, какого жанра произведение и на какой лад следует настроиться.

Образ автора в жанровом литературном произведении

Эти особенности древнерусских жанров определяли собой и образ автора в литературном произведении. Древнерусское искусство стремится выразить коллективные чувства, коллективное отношение к изображаемому. Отсюда многое в нем зависит не от творца произведения, а от жанра, к которому это произведение принадлежит. Каждый жанр имеет свой строго выработанный традиционный образ автора, писателя, «исполнителя»: в проповеди он один, в житиях святых совершенно другой. Индивидуальные отклонения по большей части случайны и не входят в замысел произведения. Стремление к обновлению стиля отсутствует, как и четкое представление об авторской собственности. Авторская принадлежность тех или иных произведений ценилась только тогда, когда автор обладал внелитературным церковным авторитетом.

В сознании читателя древнерусская литература не разделяется ни по авторской принадлежности, ни по историческим периодам. Древнерусская литература существует для читателя как единое целое. То, что литературное произведение создано в иную историческую эпоху, осознается слабо. Житие святого написано, оно читается, читатель ценит, что оно написано свидетелем жизни святого или тем или иным крупным церковным деятелем, но вместе с тем читателя не интересует в житии «колорит эпохи», нет сознания изменяемости литературных стилей и литературного языка.

Как пишет Д. С. Лихачев, «в письменности было „одновременно“, а вернее, вневременно, все, что написано сейчас или в прошлом. Не было ясного сознания движения истории, движения литературы, не было понятий прогресса и современности, следовательно, не было представлений и об устарелости того или иного литературного приема, жанра, и пр.».

1.4 Особенности житийного жанра

Назначение и общие принципы построения житийного произведения

Все перечисленные особенности древнерусских жанров проявлялись, в частности, и в жанре, к которому принадлежат жития святых. В основе сюжета житийного произведения — рассказ о жизни человека, прославленного Церковью в лике святых. Основное назначение жития состоит в том, чтобы обосновать причину признания этого человека святым, описать его подвиги во славу веры и Церкви. По словам В. О. Ключевского, «житие по существу своему состоит из двух элементов совершенно различного происхождения и свойства: это ораторское произведение, церковная проповедь, предметом которой служат те же религиозно-нравственные истины, как и в простом церковном слове, но рассматриваемые не в отвлеченном анализе или практическом приложении, а на известных исторических лицах и событиях».

Житие входило в состав богослужения, читалось в церкви во время службы святому на шестой песни канона вслед за кондаком и икосом. Рассматривая содержание и форму этих кондаков и икосов, не трудно заметить их литературное родство с житием. Кондак кратко передает в повествовательной форме основные черты деятельности святого; икос на основании этих черт излагает похвалу святому, начиная каждую черту возгласом «радуйся». Таким образом, в этих песнях содержится литературная программа жития. «Житие святого, — пишет историк П. Знаменский, — само составляло принадлежность богослужения в день его памяти …, и потому … настраивалось обыкновенно на возвышенный хвалебный тон церковных песней и чтений, который требовал от него не столько живых конкретных черт в обрисовке личности и деятельности святого, сколько черт именно типических, отвлеченных, чтобы сделать эту прославляемую личность чистым олицетворением тоже отвлеченного идеала». Необходимость дать в житии образец чистого идеала, желание показать, что святой своим образом жизни, своими поступками походил на других святых, определили один из существенных принципов агиографии — стремление агиографов строго соблюдать в житии выработанные длительной историей и твердо закрепившиеся в литературной традиции каноны житийного жанра.

Принципиально важным аспектом в жизнеописании святых становится единство (единообразие) формы, обусловленное единством подвига святых данного лика. По одной только принадлежности святого к тому, или иному чину (например, святительскому или преподобническому) прорисовывается и предугадывается в общих чертах вид его подвига. Общий закон житийного стиля требует подчинения частного общему, растворения человеческого лица в небесном прославленном лике. Это приводит к тому, что в агиографических текстах наблюдается устойчивая тенденция к абстрагированию изображаемых явлений.

Абстрагирование в агиографической литературе

Стремление к абстрагированию изображаемого проходит через всю средневековую русскую литературу. Абстрагирование давало возможность увидеть во всем временном и тленном, в явлениях природы, человеческой жизни, в исторических событиях символы и знаки вечного, вневременного, духовного, божественного. Основное, к чему стремятся авторы произведений высокого стиля, к которому относятся и жития, — это найти общее, абсолютное и вечное в частном, конкретном и временном, «невещественное» в вещественном, христианские истины во всех явлениях жизни. Стилистический принцип здесь совпадает с нравственным: «Въ веществене телеси носити невещественое». «Такое отношение к факту сообщало биографическому содержанию житий отвлеченность, которая делает его неуловимым для простого повествования: дорожа лишь той стороной явлений, которая обращена к идеалу, биограф забывал о подробностях обстановки, места и времени», — отмечает В. О. Ключевский.

Из житийных произведений по возможности изгоняются бытовая, политическая, военная, экономическая терминология, названия должностей, конкретных явлений природы данной страны, некоторые исторические припоминания и т. д. Если приходится говорить о конкретных политических явлениях, то писатель предпочитает называть их, не прибегая к политической терминологии своего времени, а в общей форме; стремится выражаться о них описательно, давать названия должностей в их греческом наименовании, прибегает к перифразам и т. д.: вместо «посадник» — «вельможа некий», «старейшина», «властелин граду тому"(ЖБиГ, 17); вместо «князь» — «властитель той земли», «стратиг» и т. д. Изгоняются собственные имена, если действующее лицо эпизодично: «человек един», «муж некто"(ЖБиГ, 50), «некая жена"(ЖБиГ, 58), «некая дева"(ЖАвр СМ, 3), «некде в граде"(ЖБиГ, 59). Эти прибавления — «некий», «некая», «един» — служат изъятию явлений из окружающей бытовой обстановки, из конкретного исторического окружения. Это вознесение действующих лиц над конкретной исторической обстановкой может совершаться и другими путями. Вот, например, характерное описание родителей Авраамия Смоленского: «Бе же сей блаженный Авраамей от верну родителю рождься, беста и та в законе гоподни добре живуща благочестно. Бе же отец его всеми чтим и любим, от князя честь приемля, бе бо воистину от всех опознан, яко и правдою украшен и многым в бедах помагая, милостив и тих к всем, к молитве и ко церквам прилежа. Такоже и мати его всем благочестием украшена». В этом описании не названы ни имена родителей святого, ни должность, которую занимал его отец, а добродетели, их «украшавшие», перечислены в самой общей форме.

Вводя по необходимости просторечные слова, писатель вынужден тут же рядом приводить их греческий эквивалент или оговаривать их просторечность: «…един зверь, рекомый аркуда, еже сказается медведь», «и дровы на всех, яко же речеся, сечаше». Феодосий Тырновский имел «недуг люто зело того удручавающ, по словенскых слогнех глаголемый кашлица». Боязнь «худых» и «грубых» слов, слов «зазорных», «неухищренных», «неустроенных», «неудобренных» обусловлена стремлением поднять события жизни святого над обыденностью, рассматривать их под знаком вечности. Тому же абстрагированию служит манера говорить об известном как о чем-то неизвестном, будет ли это обычай, имя исторического лица, название города и т. д.: «…якоже обычай есть христианом имя детищу нарещи»; «славнейший град Бдин, иже к Истру лежащий»; «бысть бо, рече, князь в тыи годы, володый всею землею Рускою, именем Владимер. Бе же муж правдив и милосив к нищим и к сиротам и к вдовичам, елин же верою. Сему бог спону некаку створи бытии ему христьяну, яко же древле Плакиде»; князь «именем Ярослав» и т. д. Абстрагирование поддерживается постоянными аналогиями из священного писания, которыми сопровождается изложение событий жизни святого. Эти аналогии заставляют рассматривать вся жизнь святого под знаком вечности, видеть во всем только самое общее, искать во всем наставительный смысл.

Структура житийного канона

Известный исследователь древнерусской агиографии Л. А. Дмитриев выделяет следующие характерные черты житийного канона. Классическому житию свойственно неторопливое повествование в третьем лице; иногда допускалось отступление: обращение автора к читателю, похвала от своего имени святому. В композиционном отношении обязательны три части: вступление, собственно житие, заключение. Внутри этого трехчленного композиционного деления соблюдается целый ряд более частных обязательных черт агиографического канона. Традиционно само название жития, в котором должны быть обозначены название месяца и день памяти святого, его имя с указанием чина, к которому он принадлежит. В риторическом вступлении должны быть соблюдены определенные и обязательные требования: уничижение автором своих литературных способностей, оправдание своей дерзости и обоснование необходимости написать житие, при этом приводятся некоторые цитаты из Священного Писания, как правило — о нерадивом рабе, скрывшем свой талант. Иногда автор сообщает во вступлении, по каким источникам и как он составил житие. В главной части также могут быть отмечены постоянно присутствующие в разных житиях типические черты: сообщение о родителях и месте рождения святого, рассказ о его детстве. Житийный канон требовал говорить, что святой в детстве не любил ни детских игр, ни зрелищ, прилежно учился, учение, как правило, давалось ему легко. Подвижничество святого носило в житиях разнообразный характер, хотя и здесь в целом ряде ситуаций повторялись одинаковые образы, святые как бы подражали друг другу. Заканчивалась это часть рассказом о смерти святого. Описание кончины подвижника сходно в разных житиях. Вслед за этим следовали рассказы о чудесах и исцелениях по молитвам святого, как правило, агиограф говорит о невозможности описать их все. Описание чудес являлось важной частью агиографического произведения. «Пространное, правильно составленное житие без посмертных чудес — чрезвычайно редкое исключение, — подчеркивает В. О. Ключевский. — Напротив, иногда повесть и жизни святого по объему и содержанию является не более как беглым предисловием к гораздо более обширному и тщательнее составленному описанию чудес».

В заключении жития должна быть похвала святому. Это одна из наиболее ответственных частей жития, требовавшая большого литературного искусства, хорошего знания риторики.

Изображение добра и зла в агиографическом произведении

Житие требовало от агиографа, и это один из наиболее существенных признаков агиографического стиля, строго определенного изображения героев повествования — ярко положительного или резко отрицательного. Герой отрицательный — всегда злодей, святой часто противопоставляется ему как его наглядное отрицание.

Следует особо отметить, что взятым из жизни, из реальных обычаев каноническим нормам подчинялось только поведение идеальных героев. Поведение же злодеев, отрицательных действующих лиц этому канону не подчинялось. Оно подчинялось только канону ситуации — чисто литературному по своему происхождению. Поэтому поведение злодеев не поддавалось конкретизации в той же мере, как и поведение идеальных героев. В их уста реже вкладываются вымышленные речи. Злодеи идут рыкающе, «акы зверие диви, поглотити хотящее праведнаго». Они сравниваются со зверями и, как звери, не подчиняются реальному канону, однако само сравнение их со зверями — литературный канон, это повторяющаяся литературная формула. Здесь литературный канон целиком рождается в литературе и не заимствуется из реального быта.

Отличия жанра жития от биографии

Содержанием жития является жизнеописание, «биография» святого. Отрицательный герой вводится в житие обычно только для контраста — на заднем плане. Тем не менее, житие — это вовсе не биография в точном смысле этого слова. Биография обычного человека полна драматического движения. В житии нет движения, роста, становления характера. Святой «неподвижен» (равно как и агиографический злодей). Он свят уже с момента рождения, он — избранник Божий. И в этом смысле он не имеет биографии, автору нечего рассказывать. Автору-агиографу остается только одно: подобрать материал для иллюстрации его святости. Житие и сводится обычно к такой иллюстрации в рамках биографического повествования о жизни святого и его кончине.

Таким образом, значение жития не биографическое или историческое, скорее его можно назвать дидактическим. «Единственный интерес, который привязывал внимание общества, подобного древнерусскому, к судьбам отдельной жизни, был не исторический или психологический, а нравственно-назидательный: он состоял в тех общих типических чертах или нравственных схемах, которые составляют содержание христианского идеала и осуществление которых, разумеется, можно найти не во всякой отдельной жизни», — пишет В. О. Ключевский. Задачей агиографа было «извлечь из описываемой деятельности практические уроки жизни, представить в биографических чертах нравственные парадигмы». «Житие не столько отражает действительность, сколько планомерно и настойчиво навязывает ей свой … идеал человека», — отмечает уже советский исследователь древнерусской литературы И. П. Еремин. С этим утверждением нельзя не согласиться, хотя и с известными оговорками. Житие не отражает, но преображает действительность. Оно являет миру точно выверенный идеал человека, святого — обычным людям, небо — на земле. Оно указывает читателю «узкий путь в Царство Небесное» (Мф. 7:14), причем изображает его максимально узко и точно, без тех случайных отклонений, свойственных жизненному пути каждого человека, которые ошибочно могли бы быть приняты читателем за образец.

1.5 Реализация житийного канона в двух житиях свв. Бориса и Глеба

Несмотря на свое огромное значение для средневекового писателя, житийный канон не был эксплицирован в каких либо древнерусских текстах. Чтобы увидеть, как он функционировал в древнерусской литературе, необходимо обратиться к конкретным текстам, так как он не существует вне определенных агиографических произведений.

Значение и особенности житийного канона можно проиллюстрировать на примере сходства и различия двух житий святых страстотерпцев князей Бориса и Глеба: «Сказание о Борисе и Глебе» и «Чтение о Борисе и Глебе» прп. Нестора. Как уже говорилось, это одни из первых произведений восточной агиографической письменности. Оба они безусловно написаны под влиянием византийского агиографического стиля, описывают одних и тех же святых и, возможно, пользуются общим материалом. Однако, не смотря на естественное сходство, в них имеются серьезные различия: «Чтение» прп. Нестора в гораздо большей степени соответствует правилам житийного канона.

«Сказание о Борисе и Глебе»

«Сказанию о Борисе и Глебе» предпослана короткая экспозиция, цель которой — познакомить читателя с действующими лицами предстоящего повествования. Здесь находим упоминание о святом князе Владимире — крестителе Руси, перечень его сыновей и некоторые необходимые сведения от основных участниках «Сказания» — Борисе и Глебе, Святополке и Ярославе. Центральная часть «Сказания» — история гибели св. мчч. Бориса и Глеба от руки их старшего брата Святополка. Борис в изображении «Сказания» — высокий идеал младшего князя, во всем покорного князьям, старшим в роде. Он знает, что Святополк готовит покушение на его жизнь, на ничего не предпринимает, чтобы предотвратить грозящую беду. Он верен своему долгу и смерть предпочитает измене. Однако образ Бориса наделен автором «Сказания» другими чертами, не свойственными традиционному образу святого. В «Сказании» Борис боится ожидающей его судьбы. При мысли, что ему надлежит умереть, оно испытывает страх. Автор показывает рождение и развитие этого чувства.

Уже оплакивая смерть отца, Борис высказывает предположение: Святополк «об убиении моемь помышляеть». Предчувствие переходит в уверенность. Уверенность все возрастает, растет вместе с ней и тревога. Бориса охватывает «печаль, и «горесть сердечная», и «скорбь смертная». Даже внешний облик его меняется («Образ бо бяаше унылый его»). Когда убийца подходят к его шатру, его охватывает трепет, но он продолжает молиться. Скорбная атмосфера, созданная автором вокруг Бориса, в особенности сгущается, когда тот, не в силах сдержать сердечного сокрушения, проливает слезы — обильные, заливающие все лицо, «горькие» и «жалостливые», сопровождающиеся тяжкими вздохами и стенаниями.

Во многом напоминает Бориса в «Сказании» и его брат Глеб. Глеб верен своему также как и Борис, подобно ему он добровольно принимает смерть от руки убийц, посланных Святополком. Однако образ Глеба в «Сказании» не во всем дублирует образ Бориса: наряду со сходством автор подчеркивает и различие. Глеб моложе Бориса и по возрасту, и, следовательно, по иерархии княжеских отношений (Бориса он называет «господином»), моложе и неопытнее. И автор это не только констатирует, но и показывает на ряде мелких деталей. В отличие от Бориса, томимого мрачными предчувствиями, Глеб ничего не подозревает, даже когда от брата Ярослава узнает о смерти отца и о гибели Бориса от руки Святополка. Он только выражает желание «ту же страсть въсприяти», чтобы поскорее встретится с любимым братом. При виде убийц, подплывающих к нему на лодке, он, не замечая их мрачных лиц, радуется, ожидая от них привета. О том, что они собираются его убить, Глеб догадывается лишь тогда, когда они стали «скакати» в его лодку, держа в руках мечи. Полная неожиданность их поступка особо оговаривается автором: «…абие вьсем весла от руку испадоша, и вьси от страха омьртвеша». Глеб, «телъмь утьрпая» (дрожа, слабея), просит о пощаде, как просят об этом дети: «Не деите мене… Не деите мене!». Он не понимает, за что и почему должен умереть: «…Кую обиду сътворих брату моему…».

Изображение беззащитной юности Глеба, по мнению Д. С. Лихачева, является чисто литературным приемом. Если принять летописную версию истории св. князя Владимира, то самому младшему из сыновей в момент его смерти было бы не меньше двадцати семи лет. Следовательно, Борис и Глеб были отнюдь не юношами, а зрелыми воинами. Также по законам литературного жанра строится описание смерти Глеба. Когда убийцы с обнаженными мечами прыгают в его лодку и князю остаются считанные мгновенья до смерти, время повествования как бы останавливается. Глеб произносит три больших монолога, потом молится перед смертью. В это время его убийцы как бы застывают с мечами, занесенными над своей жертвой.

Миру света и добра в «Сказании» резко противопоставляется мир тьмы и зла в образе Святополка. Святополк олицетворят в себе зло, которое обязательно должно присутствовать в житии как сила, с которой успешно или, напротив, обреченно сражается святой. Второй Каин, Святополк уже в начале «Сказания» появляется с эпитетом «окаянный». Эпитет этот затем становится постоянным и сопровождает Святополка до конца повествования. Святополк — злодей по самой своей природе. Он уже родился с печатью греха («от дъвою отцю»). Он жесток и коварен и не пытается даже перед самим собой оправдывать это зло. «Приложю убо беззаконие к беззаконию», — говорит он себе, готовясь убить Глеба. Он подлежит полному и безоговорочному осуждению и по божественным и по человеческим законам. Именно сам дьявол подсказывает ему мысль уничтожить братьев. Образ Святополка у автора последовательно выдержан в одном и том же ключе. Он неизменно появляется в окружении обличающих цитат из Писания и слов, подчеркивающих его «лесть» и злобу.

«Чтение о Борисе и Глебе» прп. Нестора Летописца

«Сказание о Борисе и Глебе» свидетельствует о том, что уже в XI в. агиографический стиль был усвоен литературой Киевской Руси. Однако, «Сказание» еще не вполне соответствовало классическим византийским образцам этого жанра. Оно слишком документально и исторично. Именно поэтому, как полагает И. П. Еремин, прп. Нестор решает написать иное житие, более удовлетворяющее самым строгим требованиям классического канонического памятника этого жанра. «Чтение о Борисе и Глебе» было написано прп. Нестором, возможно, в связи с тем, что в 1115 г. произошло перенесение мощей Бориса и Глеба. Работая над «Чтением», Нестор, скорее всего, стремился приблизить его к типу византийских житий прославленного мастера этого жанра Кирилла Скифопольского, византийского агиографа VIII в. Творения этого автора Нестору были известны в переводе с греческого языка на славянский.