Происхождение исторической схемы Карамзина и его предшественников

Мы только что видели, что историческая схема Карамзина есть, в сущности, та же схема, которая нам известна из историографии XVIII в. В основе этой схемы лежало объяснение хода истории из личных приемов княжеской политики. Воля князей повергла Россию в пучину гибели, и та же воля вознесла ее на верх величия. Из этого основного принципа с логической последовательностью развивалась целая система русской истории. Период первоначального единства и могущества в Киеве; затем ошибочные распоряжения князей о разделе; ослабление и раздробление Руси, как последствие разделов; татарское иго, независимость Литвы и северных республик, как последствия ослабления и раздробления; наконец, отмена разделов и, как следствие отмены, объединение и усиление России, свержение ига, уничтожение республик и подчинение литовской Руси — таковы последовательные звенья этой цепи, необыкновенно плотно сомкнутые между собой. Когда же и где сложилось такое понимание смысла русской истории, являющееся готовым в XVIII в. и с таким постоянством разделяемое всеми историками до Карамзина включительно?

Чтобы ответить на этот вопрос, нам надо оставить на время историографию XVIII в. и обратиться к XV и XVI ст. Здесь мы найдем и реальную надобность в разбираемой философии истории, и реальную обстановку, объясняющую ее происхождение. Теоретическое достоинство нашей схемы, конечно, не выиграет от такого объяснения; но мы, по крайней мере, увидим, что было время, когда эта схема имела большое практическое значение и вытекала, казалось, из опыта самой жизни.

Княжение Ивана III дает нам ту обстановку, в которой сам собой должен был сложиться рассматриваемый взгляд на русское прошлое. Все первые тридцать лет этого княжения заняты были борьбой с удельным порядком, и нет никакого сомнения, что победа над братьями и другими княжескими линиями вполне сознательно представлялась Ивану III ступенью к освобождению от татарского ига. Раздробление Руси и татарщина — таковы были те главные враги, с которыми ему приходилось бороться, и не нужно было быть философом, чтобы понять, что оба врага находятся в тесном союзе и друг друга усиливают. В 1491 г. Иван схватил в Москве брата Андрея и присоединил его удел. Митрополит просил великого князя освободить брата и, по рассказам, получил следующий ответ: «Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его… но освободить его не могу… (иначе) когда я умру, то он будет искать великого княжения над внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут Русскую землю губить, жечь и пленить, и дань опять наложат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете снова рабами татар»^[1]. Может быть, именно таких слов и не говорил Иван III, но вот слова, которые он действительно велел говорить своей дочери, жене литовского князя Александра — эти слова записаны в современном дипломатическом документе^[2]: «Отец твой, госпоже, велел тебе говорити: сказывал ми Борис Кутузов…, что еси говорила с ними, что князь велики да и Панове думают, а хотят Жидимонту (брату Александра) дать в Литовском в Великом княжестве Киев да и иные городы. Ино, дочи, слыхал яз, каково было нестроенье в Литовской земле, коли было государей много. Айв нашей земле, слыхала еси, каково было нестроенье при моем отце; а опосле отца моего, каковы были дела и мне с братьею, надеюся, слыхала еси, а иное и сама помнишь. И только Жидимонт будет в Литовской земле, — ино вашему которому добру быти? И яз приказываю то к тебе — того для, что еси дитя наше, и что ся не потому ваше дело начнет делатись, и мне того жаль». Так личный опыт подкреплялся для Ивана III опытом прошлого. То и другое приводило к известному нам объяснению татарщины из «великой государственной ошибки» — княжеских разделов. Для человека, посвятившего всю жизнь на уничтожение последствий этой ошибки, связь раздробления и татарского ига должна была сделаться аксиомой. Таким образом, из результатов текущей политики создавалось само собой историческое объяснение.

Но это еще далеко не все. Опыт прошедшего привел к одной исторической теории: из политики князей было объяснено раздробление Руси и татарщина. Задачи будущего, политические идеалы московских дипломатов XV в. создали другую теорию. Покончив с уделами и Ордой в первое тридцатилетие, правительство Ивана III поставило на очередь новую задачу: присоединение единоплеменной и единоверной Южной Руси, находившейся в литовских руках. Здесь уже не политика объясняла историю, а, напротив, история употреблялась как одно из орудий политики. Мимо периода раздробления Руси наши дипломаты обращались к тому времени, когда спорная Южная Русь была достоянием Рюрикова дома. Московский великий князь представлялся прямым наследником киевского и предъявлял на Киевскую Русь свои исторические права.

Притязания Москвы на «всю Русь» заявлялись, правда, русскими дипломатами осторожно и не сразу, но с такой настойчивостью и последовательностью, которые были бы невозможны без заранее обдуманной системы. Когда (в 1492 г.) начались первые отъезды служилых пограничных князей от Литвы к Москве, — в отъездах этих не было ничего незаконного: еще с 1449 г. заключен был Василием Темным договор с Казимиром, по которому отъезды не воспрещались. И однако же, москвичи, оправдывая княжеские отъезды, не думают ссылаться на договор Василия Темного, а указывают на исторические права московского князя: «наперед сего нашему отцу и нашим предним великим князьям те князи служили с своими вотчинами»^[3]. Уже в следующем 1493 г. Иван III открыто принимает титул, соответствующий его притязаниям: «государь всея Руси»; и государь литовской Руси тщетно протестует против этого нововведения. «Государь наш, — отвечают ему москвичи, — ничего высокого не писал, ни новины ни которые не вставил. Чем его Бог подаровал от дед и прадед, — от начала правой есть уроженец государь всея Руси»^[4]. Прошло десять лет. Новая война успела начаться и кончиться; Черниговская и Северская области были заняты русскими войсками. Иван Васильевич продолжал утверждать, что отнятые у Литвы земли — «наша вотчина». Московские дипломаты прибавляли к этому: «Ино и не то одно — наша вотчина, кои волости и городы ныне за нами; и вся Русская земля, Божьею волею, из старины от наших прародителей — наша вотчина». А за этим последовало еще более откровенное разъяснение (1504): «Вся Русская земля — Киев и Смоленск, и иные городы — от наших прародителей наша вотчина, и он бы (король) нам русские земли всее — Киева, Смоленска и иных городов… поступился»^[5]. Какие это «иные городы», — об этом заявлено было уже после Ивана: «Киев, Полтеск, Витебск» — и опять-таки «иные городы» (1517). Таким образом, расширяя свою программу дальше всяких пределов непосредственно осуществимого и предоставляя себе возможность при первом удобном случае расширить ее еще больше, московские дипломаты поставили русской политике цели, которые удалось осуществить только через два с половиной столетия. Для нас важно отметить, что этим путем вводилась в общее сознание другая историческая аксиома, на которой основывались московские претензии: идея тожества и наследственной связи московской и киевской государственной власти. В силу ранее разобранной аксиомы, промежуточный период русской истории представлялся, как мы видели, сплошной государственной ошибкой. Новая аксиома выбрасывала вовсе этот промежуточный период из связи русского исторического процесса. Оставалось сделать последний шаг: оставалось придать киевскому периоду характер московского, и наша докарамзинская схема была готова.

Прежде, чем перейдем к разбору этого последнего момента, остановимся еще на двух частностях разбираемой схемы. Припомним, что княжеские разделы объяснили в докарамзинской схеме раздробление Руси; а раздробление Руси, в свою очередь, употреблялось для объяснения того, как произошла независимость от Москвы литовской Руси и северных вечевых республик. И эту подробность, — объяснение независимости Литвы и Новгорода, — мы найдем готовой в московской исторической литературе XVI в. Несомненно, в первой половине XVI в. уже существовало сказание, по которому власть литовских князей над Литвой представлялась незаконным захватом^[6]. По этому сказанию, Юрий Данилович московский, придя из Орды на великое княжение, нашел русские города запустевшими и безлюдными. Чтобы собрать людей, уцелевших от плена, Юрий разослал войска по всем городам. В Киевскую и Волынскую земли послан был также «гегиманик» (слово, понимаемое здесь составителем сказания, по-видимому, в нарицательном смысле «гегемона» — предводителя), чтобы и на той стороне Днепра собрать разбредшихся людей и наполнить грады и веси. Этот-то «гегиманик, муж зело храбр и велия разума, начал собирать дани и сокровища изыскивать по тем странам, и зело обогател и собрал себе множество людей, которых одарял не скудной рукой; и начал он владеть многими землями и назвался князем Великим Гедимином литовским, — вследствие несогласия и междоусобной брани прежних русских государей — великих князей».

Итак, Гедимин — узурпатор, превратившийся в князя из простого военачальника Юрия Даниловича. По существу, этот взгляд ничем не отличается от взгляда Татищева, по которому литовские князья некогда повиновались русским, и независимость Литвы явилась следствием отпадения ее от власти России во время княжеских междоусобий. Точно так же сходится историк XVIII в. с повествователем XVI в. и в объяснении независимости «республиканских правительств» Севера. И Новгород со Псковом обязаны своей самостоятельностью тем же княжеским раздорам. Вот как развивается это объяснение в исторической повести о взятии Казани, составленной современником^[7]. «Изначала, — говорит он, — было одно государство, одна держава и область русская: поляне, древляне, новгородцы и полочане, волыняне и подоляне, — то все едина Русь и единому великому князю служили и повиновались и дань давали: киевскому и владимирскому. Но в горькие Батыевы времена, видя державных русских нестроение и мятеж, они отступили и отделились от русского царства владимирского (речь идет о новгородцах). Таким образом, они остались от Батыя невоеваны и непленены… потому и возгордились и своих князей владимирских ни во что вменили, живя в своей воле и сами собой властвуя и никому не покоряясь… Но впоследствии Божиим Промыслом погибло царство и власть Орды Златой, и тогда великая наша Русская земля освободилась от ярма и покорения бесерменского и начала обновляться, как бы от зимы прелагаться на тихую весну, и взошла паки на древнее свое величество… как в старину при великом князе Владимире преславном; и воссиял ныне стольный град Москва, второй Киев, не поколеблюсь сказать и Третий новый Рим!».

Слова русского книжника XVI в. возвращают нас к истории созидания первой русской исторической схемы. Мы видели раньше, что московский «господарь всея Руси» готов был считать себя наследником Владимира киевского; теперь мы видим, что-то, что было достаточно в конце XV в., — в средине XVI в. уже не удовлетворяет. Москве мало быть вторым Киевом, ей хочется сделаться Третьим Римом. Другими словами, наша историческая схема осложняется новым элементом, с которым нам и остается познакомиться.

Идея присвоить себе наследие второго Рима впервые складывается в Москве, как известно, в сфере религиозных отношений. Завоевание Константинополя турками (1453) понято было у нас как Божие наказание, понесенное греками за отступление от православия в латинство (Флорентийская уния, 1439). После падения Византии всемирноисторическое представительство православия само собой переходило к единственному уцелевшему на свете православному государю — московскому. К идее религиозного представительства не замедлила присоединиться и другая идея — представительства политического. Брак Ивана III с Софьей Палеолог докончил в этом отношении то, что начала Флорентийская уния. Недаром сенат Венецианской республики на следующий год после брака писал московскому князю, что «власть над Восточной империей, захваченной турками, в случае прекращения мужского потомства Палеологов, принадлежит теперь ему по брачному праву». Правда, практический Иван III, по-видимому, невысоко ценил свои наследственные права на Византию; по крайней мере, он не воспользовался возможностью купить первородство у брата своей супруги, и Андрей Палеолог продал свои права за сходную цену христианнейшему королю, мечтавшему об изгнании турок из Европы, Карлу VIII. Но проект изгнания турок кончился неудачным походом в Неаполь; затем Андрей умер бездетным, еще раз завещав свои наследственные права Фердинанду и Изабелле испанским; другой брат, Мануил, перешел в ислам, и потомство его скоро пресеклось^[8]. При этих условиях Софья могла, если хотела, считать себя законной наследницей византийской короны.

Любопытно, что и в этом случае очевидным для всех правам московское правительство предпочло права исторические, освященные древностью. С началом XVI в. в московском историческом обиходе появилась легенда, по которой византийское наследие еще Владимиру Мономаху было непосредственно передано византийским императором Константином Мономахом. Повесть, в которой передается эта легенда, в отдельном виде носит обыкновенное заглавие: «Поставлена великих князей русских на великое княжение, откуду и како начата ставитися на великое княжество святыми бармами и царским венцом». Рассказ начинается с того, что Владимир Мономах слогом московских князей просит у своих бояр совета, идти ли ему, по примеру «прародителей», на Константинополь. Затем он вооружает войско против Царьграда, где царствует Константин Мономах (умерший, когда Владимиру было всего два года). Константин, воюющий в это время (XI в.) «с персы и с латынею», откупается дарами: он снимает с шеи животворящий крест, царский венец с головы и посылает их Владимиру вместе с «крабицей сердоликовой, из нее же Август, кесарь римский, веселяшеся», и с ожерельем, «сиречь бармами», со своих плеч, при следующих словах: «Прими от нас, боголюбивый и благоверный княже, сии честные дары, …жребий твоего поколения от начала лет на славу и честь и на венчание твоего вольного и самодержавного царствия…; просим через послов мира и любви, чтобы церкви Божии были без мятежа и все православие пребывало в покое под властью нашего царства и твоего вольного самодержавства великой Руси, да нарицаешься отселе боговенчанный царь, венчан сим царским венцом». И с того времени, заключает повесть, князь Великий Владимир Всеволодович наречеся Мономах, царь великие Руси…; оттоле и доселе тем царским венцом венчаются великие князья владимирские, когда ставятся на великое княжение русское.

Когда и как сложилась эта легенда, остается до сих пор не вполне ясным, несмотря даже на блестящий анализ, которому подвергнул недавно нашу повесть проф. Жданов^[9]. Г-ну Жданову удалось доказать, что повесть эта входила первоначально в состав целого «Сказания о князьях владимирских»; он же нашел и другой, весьма ранний текст ее в «Послании» некоего Спиридона Саввы. Можно согласиться с соображениями автора, по которым «Послание» написано в 1513— 1523 гг.^[10] Но к догадке проф. Жданова, что составителем «Сказания» мог быть известный агиограф, серб Пахомий, и что составлено оно в последние десятилетия XV в., мы пока не решаемся присоединиться. В XV в. не встречается ни малейшего намека на существование разбираемой легенды. Для венчания внука Ивана III, Дмитрия, ею не воспользовались (1497). Первая русская редакция хронографа, составленная в 1512 г., также еще не знает ее; но в некоторых списках этой редакции наша повесть довольно неловко вставлена^[11]. Герберштейн, имевший важные причины интересоваться титулом московских государей и собравший об этом (в 1517, 1526 гг.) хорошие официальные данные, сообщает, что «Владимир Мономах оставил некоторые регалии, которыми ныне пользуются при венчании», и помещает в своих «Комментариях» самый чин венчания внука Ивана III; но о происхождении барм и шапки Мономаха он передает не нашу легенду, а другую, по которой эти регалии отняты Мономахом «у некоего генуэзского правителя Кафы». Наконец, и в княжеских завещаниях, в которых некоторые из регалий начинают упоминаться с XIV в., они передаются от отца к сыну без всяких исторических пояснений об их происхождении и без всяких указаний на их важное значение — вплоть до Ивана IV^[12]. При этих обстоятельствах нам остается поверить впечатлению, производимому «Посланием» Спиридона, что в 1513—1523 гг. «Сказание о владимирских князьях» было литературной новинкой, известной немногим и возбуждавшей живейшее любопытство среди публики, знакомой с ней только по слухам^[13].

Практическое употребление было сделано из легенды о регалиях только в 1547 г. Именно, в конце предыдущего года шестнадцатилетний Иван IV заявил митрополиту, что хочет «поискать прародительских чинов» и венчаться на царство, как сродники его и Великий князь Владимир Всеволодович Мономах садились на царство. В январе 1547 г. было совершено венчание, чин которого отличался от чина, употребленного Иваном III при венчании внука, именно тем, что регалии официально были признаны полученными «от царя греческого Мономаха»^[14]. Не довольствуясь торжественным актом венчания на царство, Иван IV велел сделать (1552) в Успенском соборе царское место, напоминающее и теперь этот момент принятия царского титула. На двенадцати барельефах здесь изображена вся история присылки царских регалий из Византии, а на затворах вычеканена известная нам повесть о «Поставлении великих князей». Затем новый титул введен был в употребление при дипломатических сношениях, и московское правительство принялось настойчиво хлопотать о признании этого титула со стороны соседей. Признание константинопольского патриарха, естественно, было при этом всего важнее, и Иван начал переговоры с патриархом Иоасафом о присылке благословенной грамоты на венчание от него и от всего собора. С помощью русских денег переговоры кончились к обоюдному удовольствию; патриарх прислал в 1561 г. соборную грамоту, и только в наше время стало известно, что собора для этой цели он не думал созывать, а соборные подписи просто подделал^[15]. Но и помимо этого, грамота вызвала в Москве разочарование. От патриарха ожидали подтверждения тому, что регалии присланы Константином Мономахом Владимиру Всеволодовичу, а он удостоверял в своей грамоте, на основании преданий и летописей, только то, что «нынешний царь… ведет свое происхождение от крови истинно царской, от царицы Анны», супруги Владимира Святого; к этому Владимиру грамота относила, по-видимому, и посольство митрополита Ефесского, венчавшего Владимира на царство. По вине ли русских послов, не сумевших растолковать патриарху, что нужно русскому правительству, или по вине самих греков, не желавших повторять грубого анахронизма москвичей, или имевших, действительно, предание, что Владимир Святой принял венчание вместе с религией^[16], — как бы то ни было, полученная в Москве грамота противоречила уже принятой официально легенде. Согласить грамоту с легендой оказалось, впрочем, нетрудно. Одни слова греческого текста были вырваны, другие затерты; на месте уничтоженного вписано, без всякой грамматической связи, несколько новых слов, по смыслу которых митрополит Ефесский послан был, согласно легенде, Константином Мономахом^[17].

Как видим, Иван IV потратил много усилий, чтобы закрепить в общем сознании идею византийского происхождения русской государственной власти. В русской исторической схеме, происхождение которой мы теперь разбираем, эта идея была последним штрихом, давшим схеме полное внутреннее единство. Некоторое единство в схеме было уже достигнуто тем, что князья московские представлялись в ней преемниками политики киевских князей. Этой связи было достаточно, пока московская политика искала в прошлом одних только традиций панрусизма. Но теперь, когда «господарь всея Руси» принял царский титул, и к национально-исторической миссии — собирания Руси — присоединилась миссия всемирно-историческая, теперь надо было и киевского великого князя сделать носителем этой миссии. Наша легенда получает новую прибавку, в которой титулу царя придается провиденциальное значение. Владимир Мономах, умирая, созывает духовенство, бояр и купцов и «заповедует» им после своей смерти — не венчать никого на царство, так как Русь разделится на много удельных княжений, и если кого поставить царем, удельные князья начнут с ним борьбу: «завистью убьют царя и меж собой побиются». Затем Владимир передает регалии Юрию Долгорукому и велит хранить их, как зеницу ока, «дондеже от рода их кого воздвигнет Бог в велицей России царя и самодержца»^[18].

Таким образом, легенда о византийском преемстве власти легла последним слоем на известную нам историческую схему. Начало и конец этой схемы уже раньше приведены были в связь на основании предполагаемого единства политической системы Москвы и Киева. Теперь, под влиянием идеи о провиденциальном назначении Руси, то же начало и конец окончательно слились в одно высшее целое. Царь московский имел своего предшественника в царе киевском.

В середине XVI в. наша схема была, как видим, окончательно готова. Уже с этого времени она входит в общий литературный оборот, а из литературы мало-помалу переходит в народное обращение. В древней русской письменности существовало византийское сказание о том, как император Лев доставал в Вавилоне царские утвари Навуходоносора. В народной передаче сказание это получило самостоятельную обработку и приведено было в связь с русской легендой о царских регалиях. Народный рассказ начинается также посылкой в Вавилон из Царьграда. Посланец, Федор Барма, добывает в Вавилоне регалии, приезжает назад в Царьград; но «тут было в Царьграде великое кровопролитье; рушилась вера правоверная, не стало царя православного. И пошел Федор Барма из Царьграда в нашу Русию подселенную и пришел он в Казань-город и вошел он в палаты княженецкие, в княженецкие палаты богатырские… И улегла тут порфира и корона с града Вавилона на голову грозного царя правоверного, Ивана царя Васильевича, который рушил царство Проходима, поганого князя казанского»^[19]. Так события целого века, от Флорентийской унии до взятия Казани, соединились в один фокус в народном сознании: перепутав хронологию, народ твердо запомнил смысл событий, поведших к нашему национальному возвеличению.

Не такими лапидарными чертами, но не менее прочно, отразилось то же историческое понимание нашего прошлого в московских исторических источниках. До начала научной разработки русской истории это понимание оставалось единственным. Когда в прошлом столетии русская историография начала постепенно осиливать свои источники, — источники эти встретили исследователя со своим, готовым взглядом, сложившимся веками. Немудрено, что эта готовая нить, предлагавшаяся самими источниками, вела исследователя по проторенным путям и складывала для него исторические факты в те же ряды, в какие эти факты уложились в свое время в умах современников. Таким образом, исследователь воображал делать открытия, осмысливать историю; а в сущности он шел на помочах наших философов XV и XVI ст.

Все эти соображения и сопоставления могут, как нам кажется, объяснить то удивительное на первый взгляд однообразие, с которым мы встречались до сих пор и у Карамзина, и у его предшественников, как только дело касалось их взгляда на общий ход русской истории. Карамзин, конечно, во многое уже не верит из того, во что верит Татищев. Его уже не могут ввести в заблуждение московские исторические легенды. Но, критикуя и устраняя детали, он сохраняет общее построение. Вот почему он и в своей исторической конструкции «Истории государства Российского» не столько начинает собой новую эпоху в русской историографии, сколько заканчивает старую.

Какими крепкими нитями соединен труд Карамзина с предыдущей историографией, мы теперь знаем. Скоро мы узнаем и то, какой резкий перерыв отделяет «Историю» Карамзина от произведений последующей историографии. В качестве перехода от предыдущего к последующему нам остается познакомиться с отношением Карамзина к его современникам.

• [1] Соловьев. Т. V. С. 67.
• [2] Сб. РИО. 2-е изд. Т. XXXV. С. 224.
• [3] Сб. РИО. Т. XXXV. № 1. Ср. №№ 8, 12.
• [4] Там же. № 22.
• [5] Там же. №№ 75, 78.
• [6] Древнейшая, мне известная рукопись, содержащая это сказание, хранитсяв библиотеке Московской духовной академии под № 627; сюда она попала из Волоколамского монастыря (см. Опись рукописей, перенесенных из б-ки Иосифова мон. и т. д., иером. Иосифа, под № 212. С. 273—274). На обороте последнего листа рукописи читаем:"Книга княжь Дмитреева Ивановича Немого… Телепнева внука". Кн. Д. И. Немой-Обо-ленский умер в 1565 г. (Вивлиофика. XX. С. 46), и таким образом содержание рукописиследует относить к первой половине XVI в. К первой же половине XVI в. следует относить сказание о литовских князьях и по тому соображению, что в 1556 г. это сказаниеуже вошло, по-видимому, в официальный текст «Государева родословца» (ВременникО-ва истории и древностей российских. Т. X. С. 75—76: напечатанный здесь первыйтекст, по нашему предположению, представляет из себя довольно чистый текст «Государева родословца» 1556 г.). По рукописи второй половины XVI в. «Родословие Литовского княжества» издано в ЧОИДР. 1889. Кн. III. Библиогр. материалы. А. Н. Попова.С. 76 и след.
• [7] О Казанской истории см. у Шпилевского «Древние города» и т. д. Казань, 1887.С. 552, 567.
• [8] Пирлинг П. Россия и Восток. 1892. С. 166—173, 227—228.
• [9] Повести о Вавилоне и Сказание о князех владимирских // Журн. М-ва нар.проев. 1891. № 8—10.
• [10] Там же. № 9. С. 55, прим. 1. Первое указание на эту рукопись сделано М. А. Дьяконовым в его книге «Власть московских государей». С. 79. Следует считать доказанными то, что «Послание» Спиридона сообщает повесть в менее первоначальной форме, чем"Сказание о князьях владимирских". Проф. Жданову остался, к сожалению, неизвестным текст «Сказания» в белорусском сборнике Чудова монастыря, изданный по бумагам А. Попова в ЧОИДР. 1889. Т. III. С. 69—74. Некоторые места этого текста стоят ещеближе к первоначальному, чем все известные г-ну Жданову. Так, здесь встречаем отсутствующее в других списках имя «Киринеи», и, притом, не в качестве личного, а в качестве географического имени, как и должно было быть в первоначальном тексте. Ср.:Жданов, 1891. № 9. С. 78.
• [11] Попов А. Обзор русских хронографов. Т. II. С. 60 и Изборник. С. 20—22.
• [12] Судьба регалий по завещаниям прослежена в статье Д. И. Прозоровского"Об утварях, приписываемых Владимиру Мономаху", в Записках отдния рус. и славян, археологии. СПб., 1882. Т. III. С. 1—64.
• [13] Ответом на запрос одного из таких любителей чтения служит и самое «Послание"Спиридона.
• [14] Ср. ст. V и VII (С. 33, 35, 49—50) в изд. Е. В. Барсова. Древнерусские памятникисвященного венчания царей etc. М., 1883. — (Чт. О-ва истории. Т. I).
• [15] Regel. Analecta Byzantino russica. Petropoli, 1891. C. LIII—LVII и фототипическийснимок, приложенный к книге.
• [16] Так думали Вельтман (ЧОИДР. 1860. 1), Прозоровский, Кене и Терновский. Ср.:Regel. С. LIX—LX.
• [17] См. снимок у Регеля. Остатки затертых букв вышли на снимке гораздо менееотчетливо, чем в оригинале грамоты. Считаем нужным отметить это, так как реставрация текста, предложенная г-ном Регелем, кажется нам произвольной (LXX1). МеждуnopqrupoyevriTOv и еягса можно, например, довольно отчетливо разобрать буквы рсххоо.
• [18] Жданов. № 10. С. 334—335; Дьяконов. С. 76.
• [19] Барсов. XXV; Ср.: Жданов. № 8.