Введение.
Главные течения русской исторической мысли
Предлагаемые очерки имеют целью дать общую картину развития и взаимной смены тех теорий и общих взглядов, которые осмысливали для предшествовавших поколений специальную работу над русской историей. Ставя себе такую задачу, мы тем самым уже принимаем, что существуют, действительно, факты, подлежащие подобному изучению, что развитие науки русской истории не бессмысленно и неслучайно, что общее… Читать ещё >
Введение. Главные течения русской исторической мысли (реферат, курсовая, диплом, контрольная)
Предлагаемые очерки имеют целью дать общую картину развития и взаимной смены тех теорий и общих взглядов, которые осмысливали для предшествовавших поколений специальную работу над русской историей. Ставя себе такую задачу, мы тем самым уже принимаем, что существуют, действительно, факты, подлежащие подобному изучению, что развитие науки русской истории не бессмысленно и неслучайно, что общее течение русской историографии всегда обусловливалось некоторыми основными взглядами, теориями и системами и всегда находилось в более или менее тесной связи с развитием общего мировоззрения. Разумеется, такое общее представление о ходе развития русской исторической науки ничего не предрешает относительно частностей. В отдельных случаях слишком часто ученые представители нашей науки не преодолевали того естественного антагонизма, который существует между работой специального исследователя и разработкой общей теории, хотя бы того же самого предмета: очень многие видные представители русской исторической науки были весьма плохими теоретиками, и очень многие теоретики совсем не были специальными учеными. Это наблюдение показывает только, что история учености не совпадает с историей науки, но оно не может опровергнуть факта существования внутренней связи между наукой и ученостью. Сознательно или бессознательно, специальная работа всегда направлялась какой-нибудь теорией; пренебрежение же к теории, — если оно само не было результатом теории, — большей частью сводилось к тому, что специалист становился невольным орудием отжившей теории, — конечно, к большому ущербу для значения его ученой работы.
Из сказанного видно, что не столько ученая работа сама по себе, не столько ее положительные результаты, сколько направлявшие ее теоретические побуждения составят предмет наших последующих наблюдений. Но и из числа этих побуждений мы будем останавливаться только на тех, которые характеризуют «главные течения» русской исторической мысли, т. е. на тех только, которые толкали эту мысль вперед, расширяя и углубляя ее главное русло. Не претендуя, таким образом, ни на какую библиографическую полноту и не имея в виду исчерпать всего содержания истории науки, мы должны будем, с другой стороны, не раз выходить за пределы истории науки в чуждые ей области: это необходимо потому, что большей частью далеко от собственной сферы нашей науки зарождались те идеи и настроения, которым суждено было играть в этой сфере руководящую роль.
Пересмотреть с указанной целью главнейшие факты русской историографии будет, как кажется, делом далеко не лишним, особенно в наше время. Теоретические воззрения на задачи исторического изучения так быстро развивались во второй половине нашего века, что даже в более обильных исторических литературах, чем наша, теория далеко обогнала специальную разработку исторического материала. Поставить вопрос несравненно легче, конечно, чем обработать нужные для ответа на него исторические данные. Таким образом, с новыми вопросами нам приходится чаще всего обращаться к старой, наличной литературе. Между тем у этой литературы есть, так сказать, психология и патология: она — эта литература — ставила когда-то свои вопросы, не похожие на наши и существенно обусловившие содержание даваемых ею ответов. Те старые вопросы теперь давно забыты, а ответы, на них данные, продолжают циркулировать в ученом обращении. Там, где ученая циркуляция совершается быстро, часто подвергается пересмотру и старый ученый материал, и сделанные из него выводы. У нас эти выводы держатся иногда десятки лет, пока дождутся своей проверки. Таким образом, наш ученый, а тем более популярно-исторический, обиход составляется из целого ряда разновременных наслоений, историю и происхождение которых мы не всегда помним, но которые одинаково употребляем в дело при собственных построениях. Это — точно истертая от употребления монета на каком-нибудь глухом варварском рынке: деньги разных времен и различных наций; все они одинаково идут в оборот, но только нумизмат может определить по остаткам чекана происхождение и первоначальную ценность каждой.
Нечто подобное предстоит сделать и историку нашей науки. Рассматривая продукты старой исторической литературы как отслоения былых моментов теоретической мысли, он должен для каждого из них найти тот угол зрения, под которым этот продукт был создан, восстановить, так сказать, ту былую жизнь, которой жило когда-то каждое из этих созданий. Восстановляя, таким образом, эти явления старой исторической литературы в их временном и местном значении, он тем самым лишает их значения абсолютного и, следовательно, освобождает обиход современной мысли от множества исторических аксиом, принятых на веру из старых исторических произведений. При этом, конечно, всегда может возникнуть спор: один наблюдатель склонен будет считать отжившим и мертвым то, что другой объявит живым и живучим: это — вопрос личной точки зрения каждого. Но что и при этом разногласии не будет подлежать спору и что, может быть, поможет значительно сузить пределы спора, это — сведение того или другого частного взгляда или специального вывода к тому или другому цельному мировоззрению. Именно такого рода сведение и должно составлять, с нашей точки зрения, главнейшую задачу историка науки.
ю Цельного труда, который бы преследовал такую задачу, для русской историографии не существует. Не останавливаясь на более ранних попытках изобразить историю русской исторической науки[1], упомянем только о двух последних наиболее крупных. «История русского самосознания» покойного Кояловича самым заглавием обещает представить историю нашей науки на некоторой теоретической подкладке. Но это же самое заглавие и обличает в авторе одного из героев той истории, которую он собрался писать. Только очень давно можно было говорить, что «историк по преимуществу есть венец народа, ибо в нем народ узнает себя (достигает до своего самопознания)»[2]. Наше время не верит в такое самонахождение и откровение духа, от века вложенного в народы; следовательно, не поверит и в то, что историография может быть «историей самосознания». Можно себе представить, что Коялович не сумел сделаться судьей в собственном деле, и вся история науки вышла у него обвинительной речью pro domo sua. Деятели науки разделились при этом на два лагеря — своих и чужих, и чужие (немцы-западники) были уличены в непрерывном полуторавековом заговоре против русской народности и против национального самосознания. В 1891 г. вышла давно подготовлявшаяся работа киевского профессора В. С. Иконникова: огромный труд в 2000 страниц с лишком, который, конечно, надолго сделается настольной книгой каждого занимающегося русской историей. Но в вышедших частях этого капитального труда содержится пока только обозрение источников и хранилищ исторического материала; история ученой разработки должна войти в следующую часть сочинения. Впрочем, и помимо этого обстоятельства, предлагаемые очерки сохраняют свое право на существование, так как преследуют совсем другие цели, чем монументальный «Опыт русской историографии» проф. Иконникова.
Нам остается сказать несколько слов о тех хронологических рамках, в которых мы будем следить за «главными течениями русской исторической мысли». Выделяя для изложения на этот раз только два последних столетия в истории нашей науки, мы, несомненно, поступаем произвольно. История влияния теоретической мысли на историческую разработку начинается, конечно, уже там, где начинается впервые разработка первых источников: в глубине Средних веков. Наша средневековая философия истории есть, несомненно, заимствованная — польская. Образование последней начинается еще с XIII в., с Кадлубека, а в XVI в. ее результаты употребляются уже для создания русской национальной исторической теории.
Однако же, историей перенесения польской теории на Русь мы заниматься здесь не можем, по сложности и специальности такой темы.
Историю же образования русской национальной теории совершенно обойти нам будет нельзя, и мы к ней вернемся в своем месте.
На пространстве двух последних веков развитие русской исторической науки распадается на два периода, резко различных по своим основным принципам. Первый период мы можем назвать периодом практического или этического понимания задач историка. Характеристической чертой второго служит развитие представления об истории как науке. Переход от практического к научному пониманию задач исторической науки вызван, как увидим, успехами в развитии научности на Западе. Но можно подметить и в русской жизни некоторые перемены, сопутствовавшие этому перелому и сделавшие его более быстрым и решительным. Мы увидим, что в первый период историческая наука в России не имела постоянного органа для своей разработки и развивалась преимущественно благодаря любителям. Во второй период историческая наука становится университетской наукой, достоянием профессиональных ученых. Конечно, такое деление стирает некоторые частности. И в период любительской разработки истории с прикладными целями мы встретим, как исключение, нескольких специалистов-ученых, и в период научного понимания исторических задач некоторые любители-знатоки продолжают заниматься русской историей. И любопытно, что и в первом периоде специалисты отрицают прикладные задачи исторического изучения, и во втором периоде любители продолжают эти задачи преследовать. Но то и другое исключение суть частности, не нарушающие общего характера картины. В конце концов, и специалисты первого периода подчиняются ходячему утилитарному взгляду и вытекавшему из него построению русской истории, и любители второго периода подчиняют свой этический взгляд требованию научности или, по крайней мере, стараются выразить его в терминах науки.
Если бы понадобилось точно определить границу между этими двумя периодами русской исторической науки, мы назвали бы 1826—1827 гг. Золотая дворянская молодежь Александровского времени, сметенная декабрьской катастрофой, уступает в эти годы место московской университетской молодежи из разночинцев Николаевского времени. В 1827 г. встречаем впервые в печати и мысль об «истории как науке» — в статье «Вестника Европы» под этим заглавием, написанной одним забытым автором, неким Средним-Камашевым. Впрочем, в свое время мы вернемся еще к более подробному рассмотрению этого любопытного момента русской историографии. Употребляя более привычные термины, мы можем вести первый период русской исторической науки до Карамзина включительно, второй период — с Карамзина до нашего времени.