Лекция 5 ПУТЬ К РОМАНУ. 
ТУРГЕНЕВСКАЯ ПОВЕСТЬ 1850-х годов

Приобщаясь в лице рассказчика «Записок охотника» к жизни русского народа, герой Тургенева, русский культурный человек кризисной эпохи, тем самым открывал для себя не новую сословную общность, а «мир всеобщего» с его сверхсословными же духовно-нравственными основами и ценностями — например, раскрытым в очерке «Смерть» христианским отношением к смерти или народным восприятием природы. В итоге создавалась объективная предпосылка к художественному анализу тургеневского «современного человека» в его взаимоотношениях как с наличным русским обществом и человечеством, так и с онтологическими стихиями природы, любви, родины и т. д. Иначе говоря, — предпосылка к созданию тургеневской разновидности «эпоса нового времени» (В. Белинский) — романа.

И Тургенев с начала 50-х годов, что называется, «заболел» романом в силу как «внутренней необходимости» (см.: Тургенев И. С. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. 2-е изд. Письма. Т. 2. М., 1987.

С. ПО), так и назревшей потребности русского литературного процесса этой поры. Еще за год до публикации «Записок охотника» отдельной книгой писатель сообщал одному из своих близких корреспондентов: «Я намерен долго ничего не печатать и посвятить себя по возможности большому произведению, которое буду писать con amore (с любовью. — В.Н.) и не торопясь…». «Надобно, — уточняет он в письме к П. В. Анненкову от 28 окт. / 9 ноября 1852 года, — пойти другой дорогой — надобно найти ее — и раскланяться навсегда с старой манерой. Но вот в чем вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии… Этого я не знаю и не узнаю до тех пор, пока не попробую…».

«Старая манера» — это тот способ художественного воспроизведения реальности, при котором она воспринимается под субъективно-лирическим углом зрения и писателем отвергается или поэтизируется. В «Записках охотника» поэтизация изображаемого достигалась системой общечеловеческих параллелей к тем или иным крестьянским персонажам, разработанной самим очеркистом, его же видением природы и им же заданным ракурсом рисуемых портретов. Эту-то «манеру» Тургенев считает неприемлемой для романа как жанра, в котором художник призван вскрыть по преимуществу объективную сущность воссоздаваемой действител ьности.

Итак, задача — создать оригинальную, но выдержанно эпическую романную форму — была Тургеневым поставлена. Потребуется тем не менее почти пять лет, прежде чем писатель предложит на суд друзьям свой первый законченный роман «Рудин» (опубл. в 1856), который он пока предпочитает именовать «большой повестью». А что было в промежутке между годами 1852 и 1855?

Продолжалась работа над романом «Два поколения», задуманным, по-видимому, еще в конце 1840-х годов, однако в конце концов забракованным и навсегда оставленным. Была литературная учеба («Мне , — сообщал Тургенев, — хочется послушать, поглядеть, поучиться»), с критическим анализом романических опытов современников, русских и западноевропейских. И были интенсивные поиски той повествовательной структуры, которая послужила бы ядром тургеневского романа.

В качестве «ученика» Тургенев заново перечитывает «Евгения Онегина» и прозу А. Пушкина, русских прозаиков 40-х годов (М. Авдеева, А. Дружинина) и, отдав должное огромному потенциалу автора «Дубровского» как писателя эпического, негативно оценивает жанровые перспективы, открываемые произведениями других отечественных романистов этого периода. В том числе — и гоголевских «Мертвых душ», поскольку, поясняет свое мнение Тургенев, это все-таки «поэма, пожалуй, эпическая», а не роман.

Скептически оценивает он, в свете своей задачи, и недавние романы Д. Григоровича «Проселочные дороги» (1852), «Рыбаки» (1853) и А. Писемского (Тургенев называет романами его повести «Сергей Петрович Хазаров и Мари Ступицына, брак по страсти», 1851 г., «М-г Батманов», 1852), очевидно, не находя в них должным образом разработанной фигуры «современного человека», которая у Григоровича попросту отсутствовала, а у Писемского необоснованно снижалась или дискредитировалась.

«Задатки будущего русского» романа он поначалу видит лишь в «Семейной хронике» (1853) С. Т. Аксакова. Его восхищает «тон и стиль», а также «ясность и простота» этого произведения, однако вскоре он приходит к убеждению, что, как и «Мертвые души», «Семейная хроника» — «вещь положительно эпическая», ибо в центре ее не личность, а патриархальная семья, изображаемая с позиций патриархального же общественного идеала. Но этим идеалом, скажет Тургенев в письме к С. Т. Аксакову от 25 мая / 6 июня 1856 года, «право личности что ни говори, уничтожается — а я за это право сражался до сих пор и буду сражаться до конца».

Итак, опыт и предшественников и современников для создания тургеневского романа был по существу бесплоден. И писатель ищет основу своего романа самостоятельно. В 1854 году он пишет повесть «Муму», через год — «Постоялый двор». В каждой из них были «простые, ясные линии», авторская объективность, саморазвитие сюжета. И все же к роману они не вели: первая проблемно сближалась с «Записками охотника», во второй Тургенев вступал на путь Григоровича и Писемского (как автора «Питерщика», 1852, и «Плотничьей артели», 1855).

Не помогали разрешить поставленную задачу и новейшие формы западноевропейского романа, названные Тургеневым в его статье о «Племяннице» (1852) Евгении Тур: роман «диккенсовский» и «сандовский» (т.е. — созданные Ч. Диккенсом и Жорж Санд). По мнению Тургенева, если эти формы в русской литературе и «примутся», то не раньше, чем «разовьются стихии русской общественной жизни», иначе говоря — те ее социальные противоречия, обнаженность которых в западноевропейских странах стимулирует там жанр социального романа.

Вопрос о структурной основе искомого Тургеневым романа по-прежнему оставался без ответа. Вернее сказать, его решение зависело от уяснения вопроса иного — какова та личность, что в наибольшей степени сосредоточила в себе собственно гуманитарное своеобразие переживаемой Россией эпохи? Каковы ее не социально-бытовые, а прежде всего бытийные запросы и устремления, самая участь на Земле? Путь к изображению отношений тургеневского современника с русским обществом, т. е. путь к тургеневскому роману, лежал, таким образом, через высокохудожественное освоение самого этого современника в качестве не представителя того или иного сословия (класса, касты, корпорации, цеха), а сознавшей себя и свои права личности, взятой по этой причине не из народно-крестьянской среды, а из «культурного слоя» России.

А ведь Тургенев интуитивно еще в 1850 году предпринял литературное исследование такой личности. Говорю о повести «Дневник лишнего человека», живописующей в рамках любовной коллизии не общественную, а онтологическую судьбу ее героя.

И сразу же оцененную писателем как весьма для него перспективную. «Я почему-то воображаю. — писал он издателю „Отечественных записок“ А. Краевскому, — что „Дневник“ — хорошая вешь, и желал бы видеть ее — выставленную лицом, как говорится». В том же письме писатель обещает прислать для «Отечественных записок» и повесть «Переписка» (завершена в 1854, опубл. в 1856), которую уже прямо связывает с обретением верной дороги к своему роману.

* * *.

Последовавшие за «Дневником лишнего человека» и «Перепиской» (опубл. в 1856, но начата в 1844) повести «Затишье» (1854), «Яков Пасынков» (1855), «Фауст» (1856), «Поездка в Полесье» (1857), «Ася» (1858), «Первая любовь» (1860) были связаны с ними значительным сходством конфликта, центральных персонажей, поэтики, новаторского жанра, хотя и испытавшего в своем становлении воздействие элегических новелл немецких прозаиков Пауля Хайзе и особенно Теодора Шторма (автора широко популярной в Германии того времени повести «Иммензее», 1849), впоследствии друзей и почитателей Тургенева. Названная группа повестей и сам их жанр стала, но моему убеждению, тем творческим созданием Тургенева, которое способствовало скорейшему формированию философско-онтологического начала и в тургеневском романе. Но те же повести (как и позднейшие, в жанровом отношении сходные произведения писателя — «Несчастная», «Степной король Лир», «Вешние воды», «Песнь торжествующей любви», «Клара Милич» и др.) явились и огромным самоценным завоеванием Тургенева-художника. Более того, такие из них, как «Фауст», «Ася», «Первая любовь» (к ним примыкает и опубликованная в 1872 году повесть «Вешние воды»), — это поистине лебединая песнь их создателя. Рассмотрим означенную группу тургеневских повестей обстоятельно.

Их героев Тургенев считает синхронной 1840-м — началу 1850-х годов разновидностью «современного человека», восходящего к пушкинскому Онегину и лермонтовскому Печорину. В своих судьбах они отразили и воплотили главную онтологическую коллизию как их эпохи, так и человеческого существования в целом.

Кто же они? По своему социальному происхождению это (за исключением разночинца Якова Пасынкова из одноименной повести) — образованные интеллигентные дворяне, показанные в обстановке реального русского или иноземного быта (дворянской усадьбы, провинциального города, немецкого городка на Рейне) и обычно «привязанные» к определенному времени. Вместе с тем их отличает глубокое сознание своей персональной особенности среди людей традиционного уклада и склада. Герои тургеневских повестей — личности постольку, поскольку духовно и нравственно переросли господствующие понятия, нормы и ценности своего круга, свободны от его «семейных воспоминаний» и «ежедневных отношений» («Переписка») и устремлены к связям широкого и высшего рода. Отсюда свойственное им ошушение своего одиночества, состояния «лишних» в жизни, которое герой «Переписки» считает в нынешней России закономерным: «почти нет современного человека, который бы не находился в нем». Но они не романтики, как квалифицировали их некоторые тургеневеды. Они не чужды реальному миру и сознают свой долг перед ним. Однако их идеал — такой союз с обществом и человечеством, при котором они не утратили бы своих автономных личностных прав и ценностей. Они хотели бы гармонического единства между своим счастьем и требованиями долга. Этого единства они тем не менее не обретают, и судьбы их, как правило, трагичны. Почему?

Если и не всё, то очень многое в таком исходе определено характером и масштабом самих личностных запросов этих людей. Дело в том, что главные их устремления и требования обращены не столько к обществу, сколько к мирозданию и являются метафизическими. Каждый из героев тургеневских повестей 50-х годов, говоря словами Ф. Тютчева из стихотворения «О чем ты воешь, ветр ночной…», «с беспредельным жаждет слиться!..» и хотел бы, по точному выражению В. Белинского периода его увлечения Гегелем, «жизни в бесконечном», или, согласно формуле самого писателя (из заключительной фразы «Отцов и детей»), «жизни бесконечной».

Вот несколько свидетельств тому в названных повестях Тургенева. Алексей Петрович, герой «Переписки» жаждет не просто счастья, а «бессмертного счастья», и это не риторическая гипербола. Он сам недоумевает — откуда неуемность его желания. Вот он напоминает своей корреспондентке по имени Марья Александровна (повесть представляет собой переписку этих персонажей) эпизод их ранней молодости: совместные прогулки в ее усадьбе, стихи Фета («Облаком волнистым / Пыль встает вдали. / Конный или пеший, / Не видать в пыли…»), прочтенные героиней, и продолжает: «Вы замолкли… Мы так и вздрогнули все, как будто дуновение любви промчалось по нашим сердцам, и каждого из нас — я в том уверен — неотразимо потянуло в даль, в ту неизвестную даль, где призрак блаженства встает и манит среди тумана. И между тем заметьте странность: зачем, казалось бы, нам было стремиться в даль? Разве мы не были влюблены друг в друга? Разве счастье не было „так близко, так возможно“?» (курсив мой. — В.Н.). Но ни Алексей Петрович, ни Марья Александровна не отказались от жажды «бессмертного» счастья и не удовольствовались возможным скромным. Вот и она, сравнивая себя со своей замужней сестрой, обретшей обычное женское счастье (она — «мать семейства, любит мужа, муж в ней души не чает…»), говорит: «А между тем, я чувствую, все-таки я бы не желала поменяться с нею. Пусть зовут меня философкой, чудачкой, чем угодно — я останусь до конца верна… чему? Идеалу, что ли? Да, идеалу. Да, я останусь до конца верна тому, от чего в первый раз забилось мое сердце, — тому, что я признала и признаю правдою, добром…» (курсив мой. — В. #.).

О заглавном герое повести «Яков Пасынков» сказано: «Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала, его целомудренная душа во всякое время была готова предстать перед „святынею красоты“…». «Никак не могла подойти под общий уровень» Ася из одноименной повести, мечтавшая «пойти куда-нибудь далеко, на молитву, на трудный подвиг» (курсив мой. — В.Н.). Веру Николаевну из повести «Фауст» ее рассказчик характеризует так: «Удивительное создание. Проницательность рядом с неопытностью ребенка, ясный, здравый смысл и врожденное чувство красоты, постоянное стремление к правде, к высокому…» (курсив мой. — В.Н.). Наконец, автобиографический герой «Поездки в Полесье», как бы итожа сущность подобных характеров, говорит о себе: его душа «жаждала счастья такого полного, она с таким презрением отвергала все мелкое, все недостаточное, она ждала: вот-вот нахлынет счастье потоком…» (курсив мой. — В.Н.).

Пожелав «бесконечного» счастья, следовательно, и такой же физической жизни, герои тургеневских повестей тем самым обнажали лично для себя основное метафизическое противоречие человеческого существования (в «Переписке» оно намечено уже антиномией «близи» и запредельной «дали», к которой устремлены главные персонажи). Говорю о противоречии между отдельным и всеобщим, частью и целым, конечным и вечным, человеческим индивидом и универсумом (у Шеллинга — Духом, у Гегеля — Абсолютной Идеей), которое находилось в центре внимания немецкой классической философии. И наиболее убедительно разрешалось в философии Гегеля, по этой причине в первой трети XIX века покорившей себе мыслителей большинства западно-европейских стран, а в России ставшей властительницей дум одного из самых блестящих поколений отечественной интеллигенции. Это так называемые «люди сороковых годов», в ряду которых вместе со Н. Станкевичем, В. Белинским, Т. Грановским, М. Бакуниным, В. П. Боткиным, братьями Константином и Иваном Аксаковыми, юристом К. Кавелиным и др. был и сам Тургенев, в течение двух лет, после окончания в 1838 году петербургского университета, слушавший в Берлине лекции ученика Гегеля профессора Вердера. А по возвращении на родину намеревавшийся преподавать философию в Московском университете, для чего, сдав соответствующие экзамены, начал работать над магистерской диссертацией, закончить которую помешало увлечение охотой и… трудом писателя.

Но писателя с мышлением и духовно-нравственными исканиями, пропитанными категориями и контроверзами гегелевской философии, ставшей для лиц названной интеллигентной генерации России не только главным источником истины, но и основным средством самопознания и самоопределения в обществе, человечестве и вселенной. С Гегелем они справлялись в осмыслении всех вопросов, от отвлеченных до интимных (о дружбе, любви, страстными метафизическими рассуждениями, в связи с которыми наполнены, например, письма В. Белинского рубежа 30—40-х годов к Михаилу и Николаю Бакуниным), и справлялись так, как верующий человек — с Евангелием. В «Былом и думах» А. Герцен запечатлел полукомические сцены, когда два русских гегельянца прямо на улице начинали, не замечая удивленных взглядов прохожих, очередной философический диспут.

Предпочтение со стороны «людей сороковых годов» философии всем другим отраслям знания было, конечно, не случайным. После индивидуалистического в его основе отрицания наличного общества и божественного мироустройства, отличающего героев и поклонников западноевропейского и русского романтизма (Дж. Г. Байрона, Ш. Нодье, М. Лермонтова как автора «Демона» и др.), именно философия Гегеля с ее знаменитым постулатом «все действительное разумно, все разумное — действительно», казалось, естественно согласовывала интересы отдельной человеческой личности с требованиями общества, государства (в том числе и русского самодержавия) и всего рода людского. Ведь наряду с мирозданием и природой очередным чувственным отражениемвоплощением свободной, благой и прекрасной Абсолютной Идеи мыслилось и социально-историческое бытие человечества, по этой причине также направленное к гармоническому разрешению всех существующих в нем противоречий. Чтобы обрести примирение с пока еще несовершенной окружающей действительностью (и мир в собственной душе), человеку следовало научиться воспринимать ее в свете исторического и миродержавного целого. Но такое восприятие, по Гегелю, почти невозможно в материальнопрактическом существовании человека, где он подчинен «внешней необходимости» (по уместным здесь словам А. Пушкина из стихотворения «Поэт и Толпа», оказывается «рабом нужды, забот») и духовно подавлен. Вполне, согласно Гегелю, оно открывается лишь в трех видах духовно-интеллектуальной человеческой деятельности: в акте религиозного созерцания, в акте творческоэстетическом (создании произведений искусства) и в самой гегелевской философии благодаря ее диалектическому («спекулятивному») методу.

Между тем герои тургеневских повестей 50-х годов, в сущности, хотят устранить противоречие между собой и мирозданием (Абсолютом) не духовно или интеллектуально только, но и в своем практическом бытии, пусть этой практикой выступает для них искомое ими «бессмертное» счастье гармонической любви и в ее итоге такого же семейного союза.

Но достигают ли они, в силах ли достигнуть своей цели? Нет, не достигают и не в силах. И причина этого не в их слабоволии и тем более в нравственной «дрянности», в чем в статье «Русский человек на rendez-vous» Н. Чернышевский обвинял, в частности, рассказчика «Аси» (а на самом деле — не разделявших его революционной позиции дворянских либералов-реформаторов), но в том «коренном противоречии» между человеком и Вселенной, которое сам Тургенев в повести «Довольно» (1865) сформулировал так: в то время как каждый человек (в особенности — художник) «более или менее смутно понимает свое значение, чувствует, что он сродни чему-то высшему, вечному», живет он, обречен жить только «в мгновенье и для мгновенья».

Во власти этой же «несоразмерности» (Блез Паскаль) — и мечты тургеневских героев о счастье самой вечной любви. И они неосуществимы, потому что, как убеждается в результате пережитой им любовной драмы рассказчик повести «Ася», «у счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего, и не думает о будущем; у него есть настоящее — и то не день, а мгновенье».

Тургеневу было глубоко созвучно метафорическое определение человека, предложенное знаменитым французским ученым, философом и писателем XVII века Блезом Паскалем: человек — «мыслящий тростник». Как существо сознающее и одухотворенное, он умозрительно объемлет Вселенную и таким образом уравнивается с ней. Но, по причине своей смертности подобный кратковременной тростинке, пребывает одиноким и беспомощным между двумя безднами — бесконечности и небытия.

Одним из образных воплощений мысли о непроходимой пропасти, разделившей конечного человека и такую вечную стихию мироздания, как природа, стал следующий пейзажный зачин повести «Поездка в Полесье» (1857): «Вид огромного, весь небосклон обнимающего бора, вид Полесья напоминает вид моря. И впечатления им возбуждаются те же; та же первобытная, нетронутая сила простирается широко и державно перед лицом зрителя. Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается тот же голос: „Мне до тебя дела нет, — говорит природа человеку, — я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть“… Неизменный мрачный бор угрюмо молчит или воет глухо — и при виде его еще глубже и неотразимее проникает в сердце людское сознание своей ничтожности. Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснут в нем, охваченные ледяным дыханием стихии; нет — вся душа его никнет и замирает; он чувствует, что последний из его братий может исчезнуть с лица земли — и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; он чувствует свое одиночество, свою слабость, свою случайность…» (курсив мой. — В.Н.).

Но и предчувствуя названное метафизическое противоречие человеческого бытия, личностно развитый человек, по убеждению Тургенева, не поспешит отказаться от желания жизни беспредельной и вечной. Таковы и герои тургеневских повестей 50-х годов, преданные в особенности идее «бессмертной» любви, ставшей для них средоточием человеческого счастья.

Лишь окончательное крушение надежд на него обращает их взоры к лежащей на каждом человеке «ответственности великой перед Богом, перед народом, перед самим собою». Так возникает в тургеневских повестях противоположный личному счастью мотив долга как важнейшей нравственной обязанности человека.

В непосредственном виде его концепцию писатель выносит на страницы повестей «Яков Пасынков», «Фауст», «Поездка в Полесье», «Ася».

«Наша жизнь, — говорит в первой из них Софья Злотницкая, девушка из достойнейших счастья, но не узнавшая его, — не от нас зависит. Но у нас всех есть один якорь, с которого, если сам не захочешь, никогда не сорвешься: чувство долга» (курсив мой. — В.И.). «…Жизнь, — вторит Злотницкой рассказчик „Фауста“, — тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное — вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы возвышенны они ни были, исполнение долга, — вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща…» (курсив мой. — В.Н.).

Обратим особое внимание на метафору «железные цепи долга», уподобляющую обязанности человека перед людьми и миром веригам, которые религиозный аскет-фанатик носит на себе для истязания своей плоти. И сравнение это у Тургенева не оговорка. Дело в том, что в тургеневской концепции долга последний не столько рождается вместе с человеком, от природы эгоистом, сколько приобретается им по мере нравственного развития и так же, как «категорический императив» И. Канта, имеет по существу принудительный характер. Отсюда и характер эмоции в ответ на требования долга. Если удовлетворение личностных запросов человека приносит ему радость и наслаждение, то исполнение долга сопровождается, по словам писателя, «тихим чувством чего-то неудовлетворенного и даже грустного…». Ведь оно требует от личности жертвования ему самым дорогим из ее упований — «священным пламенем» счастливой любви.

«Отказывай себе, смиряй свои желания…» — таким эпиграфом из гётевской трагедии «Фауст» открывается тургеневская повесть того же названия. В «Асе» как вечный символ человеческого самоотречения и жертвования личным счастьем появятся сквозной образ Богоматери с сердцем, пронзенным мечом, и силуэт каменного креста. О несовместимости счастья («приятного») и долга («полезного») прямо скажет в повести «Фауст» мать Веры Павловны. «Вы говорите, — обращается она к ее рассказчику, — читать поэтическое произведение и полезно и приятно… Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уж решиться навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое… Это невозможно и ведет к гибели или пошлости».

Так начальная альтернативность долга счастью углубляется в повестях Тургенева до их антиномии и положения о греховности счастья и неминуемом наказании за него. В качестве неразрешимого противоречия она, а не какие-то внешние обстоятельства или недостатки (нерешительность, рефлексия и т. п.) в характерах центральных героев мыслится и главной причиной любовной драмы, которой итожатся тургеневские повести 50-х годов. Порой, как в эпизоде последнего свидания между Н.Н. и Асей в одноименной повести, неодолимым разладом между желанием счастья и велением долга организован самый его текст.

Вот Н.Н. узнал, что он любим девушкой. И тут же в его сознании возникает идея отречения: «…Еще четвертого дня… не томился ли я жаждой счастья? Оно стало для меня возможным — и я колебался, я отталкивал, я должен был оттолкнуть его прочь…». «Я должен был ему все сказать», — повторяет герой в ответ на Асино «Ваша…», которое девушка прошептала «едваслышно». «Должны'? — проговорила она невнятно. Она, видимо, не могла еще прийти в себя и плохо меня понимала», — сообщает нам Н. Н. Но вот и Асю осеняет догадка о том, что на самом деле разлучает ее с любимым: «Да, я должна уехать, — так же тихо проговорила она, — я и попросила вас сюда только для того, чтобы проститься с вами» (курсив мой. — В.Н.).

Вслед за Алексеем Петровичем и Марьей Александровной («Переписка»), Софьей Злотницкой и Яковом Пасынковым («Яков Пасынков»), Павлом Александровичем и Верой Николаевной («Фауст») навсегда расстанутся и герои «Аси», хотя Н.Н., сразу же после их свидания у вдовы бургомистра сознавший, что и он любит девушку, начнет поиск Гагиных. Однако и его успеху помешало все та же антиномия. «Я, — намекает на нее читателю Н.Н., — долго не хотел смириться (помните эпиграф к повести „Фауст“? — В.Н.), долго упорствовал, но я должен был отказаться, наконец, от надежды настигнуть их» (курсив мой. — В.Н.).

Как было сказано в начале этой лекции, все центральные персонажи тургеневских повестей 50-х годов кончают трагически. Именно — или горьким разочарованием в жизни, которая «обманула» надежды их молодости, или болезнью и ранней смертью (как герои «Дневника лишнего человека», «Переписки» и «Якова Пасынкова», а также героиня «Фауста»), или уделом бессемейной («бобыльной») старости, как рассказчик «Аси». По мысли писателя, по-своему счастливы в жизни лишь люди, персональные потребности которых ограничены материально-бытовым благополучием и скромными радостями, которые способна доставить им наличная действительность. Таковы безликий Бизьмёнков («Дневник лишнего человека»), «практический» помещик и чиновник Астахов («Затишье»), простодушный Приимков («Фауст»), а позднее — аморальный богач Полозов («Вешние воды»), русские военные бюрократы в романе «Дым», Николай Петрович, Фенечка и Аркадий Кирсанов в «Отцах и детях», самодовольный сановник Сипягин в романе «Новь» и т. п.

Как Тургенев относится к героям своих повестей? Верно понять это тем более важно, что современная писателю критика оценивала созданную им разновидность «современного человека» с диаметрально противоположных позиций. Первая из них принадлежала публицистической критике радикально-революционного лагеря. И была выражена в статье Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» (1858). Вторая отражала мнение критики «эстетической», представленной либералами П. Анненковым, В. П. Боткиным и А. В. Дружининым, и была заявлена статьей Анненкова «Литературный тип слабого человека» (1858). Обе статьи написаны «по поводу» повести «Ася». Обе отвечали на один, но различно толкуемый вопрос — почему герои Тургенева бездейственны и несостоятельны даже в интимных ситуациях свиданий с девушками (женщинами), которые их любят и которые им очень нравятся.

Смысл ответа Чернышевского был таков: потому, что русские дворянские Ромео (этим именем критик иронически обозначал вместе с героями «Аси», «Фауста» и романа «Рудин» и герценовского Владимира Бельтова, и некрасовского Агарина из поэмы «Саша»), и провозглашая высокие идеалы гуманности, правды и справедливости, в качестве дворян-помещиков не поступятся ради них своим сословным эгоизмом; а также потому, что не имеют «привычки к самобытному участию в гражданских делах» для «обшей пользы». Но без такой привычки, заявлял Чернышевский, мужчина никогда не сделается человеком решительного характера и поведения, что-де и продемонстрировал герой «Аси» в отношениях с поверившей в него девушкой. «Таковы, — заключал критик, — все наши „лучшие люди“ — все они похожи на нашего Ромео».

Это была инвектива, адресованная Чернышевским, конечно, не герою «Аси», концепцию которой критик в своих целях намеренно искажал, а русским либералам-реформаторам. Замаскированным способом Чернышевский внушал своим читателям мысль о полной несостоятельности даже лучшей части российского дво;

рянства перед задачей коренного изменения социально-политического строя России.

Отвечая ему своей статьей, Анненков отчасти соглашался: да, герой «Аси» — тип человека слабого, занятого собою и самонаблюдением, доведенным до страсти, к тому же эгоистичного, порой видящего в других людях лишь предмет наблюдений и занятий от скуки. Однако русская литература недаром занята им по преимуществу. Этот герой остается в ней единственным нравственным человеком, носителем высоких духовно-эстетических идеалов и ценностей, имеющих внесословный характер. Его поэтому следует признать и тем деятелем, в котором прежде всего нуждается современное русское общество. Иное дело, говорил Анненков, — человек цельный, но духовно ограниченный, вроде, намекал критик, революционеров Чернышевского или Н. Добролюбова. Он действен, энергичен, активен, но неэстетичен, груб и безнравствен. И недалеко ушел от купцов-самодуров А. Островского и чиновников-взяточников из «Губернских очерков» Щедрина.

Тургенев мог принять лишь трактовку Анненкова, хотя и его разговор «по поводу», а не о концептуальной сути повести «Ася» удовлетворить его, надо полагать, не мог. Для самого писателя герои его повестей 50-х годов — люди, и при их частных недостатках, несомненно, близкие, воплощающие в себе как героев своего времени, так и онтологические судьбы человека в целом. Его собственное отношение к ним лучше всего передается следующими словами из будущего романа «Дворянское гнездо» (1859): «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал».