Повесть М. П. Погодина «Адель»

Остановимся на одном более сложном случае, характерном именно для русского романтизма, — на повести Михаила Петровича Погодина (1800—1875) «Адель» (1832)^[1]. В ней характерно прежде всего умонастроение центрального персонажа — Дмитрия, о котором повествователь рассказывает как о своем ближайшем безвременно умершем друге (возможно, в какой-то мере его прототипом послужил поэт, философ, критик Дмитрий Веневитинов^[2]). В образе Дмитрия просветительские устремления в их сильной философской окраске сочетаются со столь же философски окрашенным романтическим духовным комплексом.

С одной стороны, Дмитрий — автор трактата «о просвещении как первой силе государства, без которой нет ни твердого благосостояния, ни могущества». Вспомним название статьи Веневитинова «О состоянии просвещения в России» (другое название — «Несколько мыслей в план журнала»), предложенной друзьям-любомудрам как программа их будущего издания. По словам повествователя, Дмитрий «ясно видел священную цель, назначенную человечеству, и был убежден сердечно, что она будет достигнута». Просветительские устремления возбуждают в Дмитрии антипатию к гетевскому «Фаусту», которого он со своих рационалистических позиций расценивает как «клевету на знание».

С другой стороны, Дмитрий сетует на бессилие языка и, подобно многим романтикам, мечтает о прямом, внесловесном способе передачи чувства и мысли:

«Но могу ли я выразить свое чувство! На каком человеческом языке достанет слов для него? Словами назначатся ему какие-то пределы; оно подведется под какуюто точку известную, объятную, — оно, бесконечное, беспредельное. Ах, дайте мне другую, не земную азбуку».

Подобно другим романтикам, для Дмитрия полна высокого смысла такая категория, как «энтузиазм», отличающая людей избранных от толпы, истинного поэта или ученого — от филистера. Он говорит об Адели:

«Недавно мы читали с нею об энтузиазме у г-жи Сталь. Она задыхалась. О! Она чувствует сильно, горячо»^[3]. И несколько ниже: «К сожалению, на свете не много еще… людей, которые, по выражению Языкова, были бы достойны чести бытия… Прочие — толпа занята мелочью и так покорна обстоятельствам — земле, что не смеет и смотреть на небо».

Любовное чувство Дмитрия утончено и возвышено влиянием романтического мироощущения. Он мечтает о том, чтобы «завести разговор душевный» с возлюбленной; «в такой-то час в разных местах думать о том-то»; чтобы рождались «соответственные мысли»: «Струны, настроенные на один лад, издают звук, когда прикоснешься только до одной из них; почему ж душам не иметь подобного сочувствия?».

Такого рода сочетание просветительства с эскапизмом, т. е. стремлением уйти от реальности в мир иллюзий, защита знания вместе с недоверием к человеческому слову — все это характеризует сложную природу русского романтизма. Еще не успела развиться и изжить себя просветительская художественная мысль, как выходили на сцену формы предромантические и романтические. И все эго усложнялось мощным воздействием философско-систематического направления эстетики — от Веневитинова до Надеждина, Станкевича и раннего Белинского^[4]. Происходили вклинивание различных форм в романтическую основу, их смешение и переплавка.

Однако «Адель» характерна также жанровым смешением. Все отмеченное выше: поэтические цитаты и имена персонажей, реальных или вымышленных, как лирические опорные пункты; центральная роль исповеди (исповедальный характер носят записки Дмитрия), — все это есть в повести. Но есть в ней еще одна почти неожиданная жанровая традиция. Дмитрий мечтает после совершения заграничного путешествия поселиться с возлюбленной «в деревне, на берегу Волги»:

«Вдали от сует, недостойных человека, без тщетных замыслов и желаний… нс смущаемые страстями, будем мы жить мирно и спокойно… наслаждаться любовью и с благоговением созерцать истинное, благое и прекрасное…».

Утром гуляние «по рощам и долинам»; потом занятия «в своем кабинете», не прерываемые никакими помехами; затем опять прогулки; «простой, вкусный обед»; после обеда полезные беседы с возлюбленной; «или читаем Руссо, Карамзина, Байрона, Окена, Клопштока… какие собеседники вместо дюжинных посетителей, призраков столицы!» Под вечер — посещение друзей, которые явятся «с новыми звуками русской лиры, произведениями русского ума»; и потечет приятная дружеская беседа, освеженная «полным бокалом шампанского».

Что это как не традиция дружеских посланий (см. § 6.1)? Тот же идеал деятельной лени, легкого фрондерства и изящного эпикуреизма (пет, пожалуй, только эротической окраски); то же обстоятельное описание времяпрепровождения, дневного распорядка дел, отдохновения; то же перечисление великих имен — молчаливых собеседников нашего анахорета… Традиция, сыгравшая важную роль в развитии романтического конфликта русской поэмы, сформировала и свой эпический вариант, вошла в пеструю ткань русской романтической прозы^[5].

• [1] См. современное издание произведений: Погодин М. П. Повести. Драма. М., 1984.
• [2] О реальной подоплеке повести также см.: Виролайнен М. Я. Молодой Погодин // Погодин М. П. Повести. Драма. С. 12 и далее.
• [3] Ср. один из тезисов Фридриха Шлегеля, предложенный факультету в Йене 14 марта1801 г.: «Энтузиазм есть принцип искусства и науки». О категории энтузиазма в немецкомромантизме см.: Берковский Н. Я. Романтизм в Германии. Л., 1973. С. 26. Кстати, эта категория была и на вооружении Д. В. Веневитинова, чья упоминавшаяся выше статья «О состоянии просвещения в России» начиналась так: «Всякому человеку, одаренному энтузиазмом… представляется естественным вопрос: для чего поселена в нем страсть к познанию…» (Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. С. 128).
• [4] Об этом направлении см.: Манн Ю. В. Русская философская эстетика. 2-е изд. М., 1998.
• [5] Еще один пример. В повести М. П. Погодина «Сокольницкий сад» Луиза рассказываето своем уединенном кабинете, где она в тишине и уюте предается литературным занятиям. Здесьже библиотечка: «Шиллер, кое-что из Байрона, Крылов, Карамзин, Дмитриев, Жуковский, мадамСталь да „Чернец“ Козлова». «Чернец», кстати, только что появился: письмо Луизы датировано10 мая 1825 г. Над бюро «портрет лорда Байрона, над диваном изображение Коринны с славнойкартины Жсраровой». Далее в повести следуют строки, являющиеся ключом к этому описанию:"Все утвари простые. / Все рухлая скудель. / Скудель — но мне дороже, / Чем бархатное ложе /И вазы богачей". Это из «Моих пенатов» К. II. Батюшкова. В «Соколышцком саде», однако (в отличие от «Адели»), недостаточно выявлен романтический конфликт.