Психотерапия, сфокусированная на проективной идентификации (интегративная модель на основе теории объектных отношений)

Благодаря исследованиям феномена проективной идентификации М. Кляйн стала, по мнению X. Томэ и X. Кэхеле, провозвестницей социально-психологического направления в психоанализе [16, т. II, с. 212]. Хотя сама М. Кляйн рассматривала проективную идентификацию как раннюю и примитивную фантазию, т. е. в интрапсихическом аспекте, ее исследования послужили толчком к пониманию защитных механизмов не только как интрапсихических, но и как интеркоммуникативных феноменов. Современные исследователи проективной идентификации обращают все больше внимания на метакоммуникативный аспект этого процесса как процесса воздействия на Другого посредством скрытых посланий-требований.

В связи с этим особое значение придается рефлексии терапевтом собственных контрпереносных чувств в качестве уникального метода понимания жизненно важных потребностей пациента, «запускающих» процесс проективной идентификации.

Напомним, что М. Кляйн, одна из первооткрывателей процесса проективной идентификации, подчеркивала, что «описание такого примитивного процесса наталкивается на большие препятствия, так как эти фантазии возникают в то время, когда ребенок еще не начал мыслить словами» (цит. по: [16, т. 2, с. 210]). По сегодняшний день концепция проективной идентификации остается одной из самых малопонятных в психоанализе (Т. Огден, 1979). По нашему мнению, существующие различия в понимании и описании этого феномена во многом определяются различиями в представлениях о характере метакоммуникативных требований к Другому, навязываемых ему в процессе проективной идентификации.

Кажется возможным выделить три основных типа таких требований: требование контроля над неуправляемыми чувствами Я; требование ответственности за «плохие» чувства (и части) Я; требование признания «хорошести» Я. Далее, при рассмотрении точек зрения ведущих исследователей проективной идентификации, будет приниматься во внимание, какие из требований Я ими в большей степени берутся в расчет. Прямо или косвенно, феномен проективной идентификации соотносится с метакоммуникативным требованием контроля над неуправляемыми чувствами в работах В. Биона (1959; 1967), Г. Розенфельда (1971), Д. В. Винникотта (1965), П. Кейсмента (1995).

В. Бион использует метафору «контейниирования», позволяющую представить, каким образом ребенок пытается справиться с неуправляемыми чувствами в процессе проективной идентификации. Неспособный в силу незрелости Эго контролировать собственные чувства, ребенок испытывает страх перед неуправляемыми чувствами и «вкладывает» его в мать, как в контейнер. Бион считает, что способность матери к выполнению «контейниирующей» функции имеет решающее значение для нормального развития ребенка. По Биону, нормальное развитие происходит при условии, что отношения между младенцем и грудью позволяют ему, спроецировав страх на мать, реинтроцировать его после пребывания у груди в виде, приемлемом для психики. Если мать неспособна принять проекцию, то страх реинтроцируется в значительной степени усилившимся, как безымянный ужас. Способность матери принять проекцию зависит от ее психической уравновешенности; сверхохваченная тревожностью мать будет стараться дистанцироваться от неуправляемых чувств ребенка, не выполняя навязываемой ей в силу жизненной необходимости функции контроля. В последнем случае ребенок оказывается вынужденным прибегать ко все более сильной и более частой метакоммуникации в надежде, что мать разделит с ним неуправляемые чувства. В. Бион иллюстрирует свои рассуждения с помощью следующего, весьма наглядного, примера: «Если ребенок чувствует, что умирает, это может вызвать страх его умирания у матери. Хорошо уравновешенная мать может принять это и отреагировать психотерапевтически, т. е. таким образом, чтобы ребенок почувствовал, что он получает обратно свою испуганную личность, но в той форме, в какой он может вынести, — страхи управляемы самой личностью ребенка. Если мать не может вынести эту проекцию, ребенок подвергается постоянной проективной идентификации, развивающейся все сильнее и со все большей частотой» (цит. по: [7, с. 190]). По мнению В. Биона, одной из функций аналитика должна быть контейниирующая функция. Выполнение такой функции способствует восполнению дефицита контейниирования, пережитого пациентом на самых ранних этапах развития. Позиция Биона, считающего необходимым контейниирование аналитиком неуправляемых пугающих чувств пациента, наряду с их интерпретацией, отличается от классической позиции М. Кляйн, настаивающей на интерпретации ранних и примитивных фантазий, составляющих основу проективной идентификации, как единственном способе психотерапевтического взаимодействия. По сути, Бион, придавая особое значение способности аналитика «вынести» и «метаболизировать» проекцию, тем самым подчеркивает, что восполнение дефицита контейниирования оказывает решающее влияние на изменение характера коммуникации. При условии успешного контейниирования пациент перестает нуждаться во все более сильной и все более частой метакоммуникации и становится способным напрямую обращаться к «прошедшему проверку» психотерапевту и делиться с ним самыми болезненными переживаниями.

Г. Розенфельд (1971), так же как и В. Бион, обращает внимание на коммуникативную функцию проективной идентификации, на потребность пациента в разделенное™ неуправляемых чувств с Другим, обеспечивающим возможность их контроля. Розенфельд считает, что проективная идентификация может использоваться также для избавления Я от нежелательных элементов и в случаях психотических нарушений, в бессознательной надежде контролировать и тело, и разум Другого. Розенфельд особо подчеркивает, что во взаимодействии с пациентом-психотиком следует учитывать, что проективная идентификация используется пациентом в том числе и для коммуникации (а не только с бессознательной надеждой контролировать изнутри тело и разум аналитика). Тем самым Розенфельд, по сути, привлекает внимание к метакоммуникативному требованию контроля, жизненную необходимость в котором испытывает пациент.

В концепции психотерапевтического холдинга Д. В. Винникотта (1965) идея контейниирования является одной из центральных, о чем свидетельствует само использование термина «холдинг», буквально означающего: «вмещение», «удержание». Винникотт описывает особого рода «немыслимое беспокойство», которое переживает младенец, охваченный неуправляемыми чувствами и лишенный Эго-поддержки со стороны матери. Винникотт пытается передать суть этого переживания, используя выражение falling for ever, которое означает одновременно и «бесконечное падение», и «нескончаемая гибель». «Достаточно хорошая мать», по Винникотту, способна вместить страх такой интенсивности и «вернуть» младенцу его переживания в «переработанном» виде как более подконтрольные. Психотерапевт, выполняя холдинговую функцию, способствует тем самым преодолению травматического опыта, пережитого пациентом в условиях «недостаточно хорошего материнства» на ранних этапах развития. Инновации, вносимые в терапевтическую технику принципом холдинга, могут резко контрастировать с методами психоаналитической терапии: допускается увеличение времени терапевтических сессий, телефонные разговоры для сохранения постоянной связи с терапевтом, чтобы тот всегда «был в доступности». Винникотт считал допустимым прибегать в качестве поддержки пациента в моменты сильной экспрессии чувств к физическим прикосновениям. Считая «чистую интерпретацию» малоподходящей техникой для пациентов, чья потребность заключается прежде всего в поддержании эмоциональной связи, Винникотт практиковал специальные предваряющие интерпретацию формулировки типа: «Не кажется ли вам, что…», «Мне представляется, что, если пофантазировать…», «Возможно, что…», оставляя, таким образом, место для «мягкой», а не авторитарной интерпретации. Подобная техника сродни не столько интерпретации, сколько приглашению помечтать, а как известно, бессознательное живет и оживает в воображении, фантазиях, оно родом «оттуда».

Сторонники Д. В. Винникотта подчеркивают особое значение холдинга в психотерапевтическом взаимодействии с шизоидными пациентами. Поскольку такие пациенты оказываются неспособными утилизировать проективную идентификацию через ее вербальную интерпретацию, более того, они не верят в саму возможность существования объекта, принимающего и контейниирующего проекцию, поэтому о любящем объекте им действительно «можно только мечтать». Принимая во внимание отсутствие хорошего и способного к контейниированию внутреннего объекта, холдинговая терапевтическая техника призвана восполнить дефицит внутреннего контейниирующего объекта.

П. Кейсмент (1995), в основном разделяя взгляды В. Биона, Г. Розенфельда и Д. В. Винникотта на «контейниирование», привлекает внимание к необходимости как холдинга, так и интерпретации во взаимодействии с пациентом, осуществляющим проективную идентификацию. В отличие от традиционных представлений о проективной идентификации как ранней и примитивной форме проекции П. Кейсмент считает проективную идентификацию более мощной (сильной) формой проекции. Проективная идентификация рассматривается им как аффективная коммуникация, в основе которой лежит потребность проектирующего (обычно бессознательная) сделать так, чтобы другой человек осознал, что передается и на что надо реагировать. «Последовательность в общем виде такова: 1) проектирующий испытывает какое-то чувство, с которым не может справиться, скажем, такое, как у ребенка; 2) возникает бессознательная фантазия переложения состояния этого непреодолимого чувства на другого человека, например, на мать, чтобы либо избавиться от него, либо справиться; 3) возникает напряжение взаимодействия (интеракции), такое, например, как плач ребенка, бессознательная цель которого — заставить другого человека испытать аналогичные чувства вместо ребенка (или пациента); 4) если эта коммуникация с помощью проективной идентификации помогает соединиться с другим человеком, создается аффективный резонанс у реципиента, чувства которого приобретают „одинаковость“, основанную на идентификации» [7, с. 99—100]. П. Кейсмент специально подчеркивает неконтролируемый, неуправляемый характер передаваемых чувств: «То, что передается, может иметь отношение к любому состоянию чувств и воспринимается как неконтролируемое со стороны проектирующего: сильная подавленность, беспомощность, страх, гнев, самобичевание и т. д.» [7, с. 100]. Для возникновения психотерапевтической реакции реципиент — мать или психотерапевт — должен в большей степени управлять способностью соединяться с такими чувствами, нежели ребенок или пациент. Когда требуемый ответ-реакция обнаружен, прежде неуправляемые чувства делаются более управляемыми. Они становятся менее пугающими, чем прежде, поскольку другой человек смог почувствовать и пережить их. После этого проектирующий может «забрать назад» свои чувства, теперь он в состоянии с ними справиться и наряду с этим может отчасти заполучить способность реципиента выносить стычку с тяжелыми переживаниями.

В самом определении проективной идентификации как аффективной коммуникации П. Кейсмент акцентирует неуправляемый характер чувств, подлежащих проективной идентификации, которые, по сути, рассматриваются им как аффекты. Тем более интересно обсуждение им особенностей аналитической поддержки, обеспечивающей сдерживание аффектов. В общем и целом, утверждает П. Кейсмент, психотерапевты должны уметь интерпретировать, равно как и успокаивать (контейниировать). Пассивного успокоения недостаточно, поскольку оно оказывается почвой для представления о том, что психотерапевт оказывается не в состоянии действовать как психотерапевт. Одной лишь интерпретации недостаточно тоже, поскольку она может быть воспринята как дистанцирование от требующихся пациенту коммуникаций. П. Кейсмент подчеркивает необходимость реального эмоционального контакта (аффективного резонанса) и в то же время интерпретации, доказывающей, что психотерапевт продолжает функционировать. Таким образом, П. Кейсмент привлекает внимание к возможности совмещения таких психотерапевтических установок, как «холдинг» и «интерпретация» для случаев выраженной проективной идентификации с метакоммуникативным требованием от Другого контроля над неуправляемыми чувствами. Напомним, что М. Кляйн соотносила процесс проективной идентификации с периодом, когда ребенок еще не начал мыслить словами. Надо полагать, что именно недостаточная функция символизации порождает своего рода «глухоту» к попыткам терапевта вербально «расшифровать» метакоммуникативные послания, «передаваемые» посредством проективной идентификации. (Как терапевту мне не раз приходилось наталкиваться на такого рода сопротивление пациента, природа которого долгое время оставалась неясной, пока однажды мне не привиделась сцена традиционно «стекленеющих» глаз ребенка и материнский возмущенный возглас: «Ты же на самом деле не слушаешь меня!» Обычно в ответ на материнскую тираду ребенок почти дословно воспроизводит сказанное. Похожий феномен был когда-то описан в исследованиях Л. И. Божович и назван «смысловым барьером».) Если все же попробовать «вербализовать» метакоммуникативное требование контроля над неуправляемыми чувствами, то, возможно, оно будет звучать приблизительно следующим образом: «Я боюсь своих собственных чувств. Раздели со мной этот страх и дай почувствовать, что справишься со всем, что вот-вот готово вырваться наружу». По всей видимости, такое метакоммуникативное требование свойственно самым ранним этапам формирования Эго, когда выражена нужда в помощи со стороны Другого в усилении механизмов контроля, защиты, адаптационных механизмов в целом.

Что касается метакоммуникативного требования ответственности за «плохие» чувства (части) Я, которое может «навязываться» Другому в процессе проективной идентификации, то такое требование кажется свойственным более поздним этапам развития Эго, когда ребенок начинает чувствовать вину и стыд. По нашему мнению, феномен проективной идентификации рассматривается в том числе и в связи с такого рода метакоммуникативным требованием в работах Т. Огдена (1982),.

С. Кашдана (1988), О. Кернберга (1989).

Т. Огден полагает, что процесс проективной идентификации «запускается» бессознательным желанием избавиться от части Я, переместив ее на другого человека. Он считает, что на другого человека могут перемещаться как угрожающие разрушением изнутри, так и «плохие» части Я. По сути, им подразумеваются два типа метакоммуникативных требований, «навязываемых» другому человеку: быть «носителем» неподконтрольной, неуправляемой части Я, способствуя тем самым ее большей подконтрольности, либо быть «носителем» «плохой» части, за которую Я может испытывать стыд или вину. Результатом проективной идентификации становится отношение, в котором реципиент вынуждается думать, чувствовать и действовать в манере, конгруэнтной с вышеописанными чувствами. Целью проективной идентификации является укрепление аффективной связи с реципиентом, при этом пациент выигрывает даже тогда, когда поддерживает связь с «плохим» объектом, поскольку позволяет себе не столь остро переживать по поводу собственной «плохости». «Проигрыш» заключается в том, что в нерасторжимом единстве с «плохой» репрезентацией Другого терпит фиаско «хорошая» Я-репрезентация.

Проективная идентификация рассматривается С. Кашданом как бессознательная проекция «плохой» части Я на другого человека в значении превращения внутренней борьбы вокруг «плохости» и «непринятия» во внешнюю. Автор выделяет четыре основных вида проективной идентификации: зависимость, власть, сексуальность и инграциацию. В процессе проективной идентификации зависимости реципиент посредством метакоммуникации завлекается в рамки образа сильного, могущественного, способного обеспечить поддержку слабому и беспомощному Я. В процессе проективной идентификации власти реципиент дискредитируется, завлекается в рамки образа некомпетентного, неэффективного в своих действиях, вынужденного признать превосходства Я. В процессе проективной идентификации сексуальности реципиент завлекается в рамки образа соблазнителя Я. В процессе проективной идентификации инграциации реципиент завлекается в рамки образа «воздающего по заслугам» Я.

По нашему мнению, из четырех рассматриваемых видов проективной идентификации под определение последней как процесса перемещения внутренней борьбы вокруг «плохости» и «непринятия» в плоскость межличностных отношений более всего подпадает проективная идентификация сексуальности. Выстраивая образ реципиента-соблазнителя, «ответственного» за сексуальное возбуждение Я, пациент тем самым пытается «побороть» стыд за свойственную «плохость» (из-за испытываемого сексуального возбуждения). Что касается остальных видов проективной идентификации, то представляется возможным обсуждать их под углом зрения содержащихся в них метакоммуникативных требований. Если проективная идентификация сексуальности содержит в себе, по нашему мнению, метакоммуникативное требование ответственности за «плохость» Я, испытывающего сексуальное возбуждение, то проективная идентификация зависимости содержит в себе метакоммуникативное требование контроля над неуправляемым чувством отчаяния из-за собственной беспомощности. (Вообще название, данное С. Кашданом такому виду проективной идентификации, кажется не совсем удачным, поскольку зависимость является неотъемлемой составляющей любого вида проективной идентификации.) Проективная идентификации инграциации является, по сути, бессознательной попыткой добиться от реципиента признания «хорошести» Я.

Сходное метакоммуникативное требование навязывается реципиенту и в процессе проективной идентификации власти (более подробно о метакоммуникативном требовании признания «хорошести» Я речь пойдет далее). Возвращаясь к обсуждению феномена проективной идентификации как попытке Я разделить с Другим ответственность за собственную «плохость», рассмотрим концепцию проективной идентификации О. Кернберга (О. Kemberg, 1965; О. Kernberg et al., 1989). Процесс проективной идентификации характеризуется, по мнению Кернберга, во-первых, тенденцией к переживанию импульса, который в то же время проецируется на Другого; во-вторых, страхом этого Другого, воспринимаемого находящимся во власти этого импульса; в-третьих, потребностью контролировать Другого, часто осуществляемой путем выявления в Другом «знаков» поведения, как бы подтверждающего «справедливость» проекции. О. Кернберг рассматривает проективную идентификацию как раннюю архаическую форму проекции. В отличие от проекции проективная идентификация не позволяет полностью атрибутировать Другому агрессивный и (или) либидозный импульс.

Однако в процессе проективной идентификации все-таки удается частично «оправдать» собственную «плохость» «плохостью» Другого. Переживаемые агрессивность и (или) сексуальное возбуждение начинают казаться «вторичными» по отношению к агрессии и (или) сексуальному возбуждению Другого, что защищает от чувств вины и стыда. Так, если собственная агрессивность считается необходимой реакцией на агрессию со стороны Другого, представляясь единственной формой контроля этого Другого ради собственного выживания, то она уже не влечет за собой столь разрушительного чувства вины.

В модели экспрессивной терапии, разработанной О. Кернбергом, утверждается необходимость интерпретации проективной идентификации, т. е. недвусмысленное дезавуирование метакоммуникативного требования, заключенного в ней. На наш взгляд, интерпретация как достаточно сильная терапевтическая интервенция применима к проективной идентификации лишь на относительно «продвинутом» этапе терапии. На начальных фазах процесса кажется уместной более щадящая тактика. При обсуждении особенностей психотерапевтического.

«ответа» на метакоммуникативное требование контроля над неуправляемыми чувствами уже затрагивалась проблема соотношения «контейниирования» и интерпретации как тактик психотерапевтического взаимодействия с пациентом, для которого проективная идентификация является идиосинкразическим защитным механизмом и способом коммуникации. Когда психотерапевту диктуется такое метакоммуникативное требование, как «Раздели со мной ответственность за мою „плохость“, наиболее адекватным психотерапевтическим „ответом“», по мнению большинства исследователей проективной идентификации, становится исследование реальных событий во взаимодействии.

X. Томэ и X. Кэхеле в развернутой форме описывают последовательность этапов этого исследования, обращая внимание на эмпатический контакт с пациентом, предшествующий интерпретации: «Поведение пациента навязывает взаимодействие, которое аналитик не может понять до тех пор, пока он не даст этому происходить в течение некоторого времени. Эмпатический контакт с проецируемыми компонентами Я, который подчеркивают многие авторы, основывается на бессознательном понимании текста этого взаимодействия. С помощью аналитика, вовлеченного во взаимодействие, и его интерпретаций пациент может осознать проецируемые на Другого компоненты своего собственного Я. Это признание своего Я предшествует реинтеграции отдельных компонентов. До тех пор, пока индивид отчуждается от компонентов своего Я, они не могут быть приняты и объединены» [16. т. 2,.

с. 215].

До сих пор шла речь о неуправляемых и непринимаемых чувствах, вкладываемых в Другого в процессе проективной идентификации. Обсуждались позиции авторов, в большей степени интересующихся деструктивными аспектами проективной идентификации. Традиция исследования проективной идентификации как деструктивного «вложения» в Другого берет свое начало от классических работ М. Кляйн, которая рассматривала проективную идентификацию как прототип агрессивных объектных отношений. Исследовались ранние и примитивные фантазии, свойственные шизоидно-параноидной позиции, о внедрении в мать или проецировании в тело матери отделившихся (в результате расщепления) частей своего тела для причинения ей вреда (М. Klein, 1946; М. Klein et al., 1952). Позднее Паула Хайманн (1966) отмечала, что в процессе проективной идентификации происходит идентификация пациента со своей отвергающей матерью. М. Пордер в более общем виде утверждает, «что наилучшим образом можно понять проективную идентификацию как компромиссное образование, включающее в качестве главного компонента идентификацию с агрессором» (цит. по: [16,.

т. 2, с. 214]). Р. Урсано, С. Зонненберг и С. Лазар отмечают, что в процессе проективной идентификации пациент «продолжает идентифицировать себя с враждебностью» (Урсано Р. и др., 1992, с. 135).

В связи со столь распространенным пониманием проективной идентификации как агрессивного «вложения» в Другого, Н. Хамилтон (1986) специально привлекает внимание исследователей к ее позитивным аспектам. Им обсуждается процесс «позитивной проективной идентификации», когда на другого человека проецируются «хорошие» и «любящие» Я-репрезентации, с тем чтобы через повторную интроекцию активизировать развитие позитивных объектных отношений, используя эмпатическую связь с принимающим объектом. По мнению X. Томэ и X. Кэхеле [16], представления Н. Хамилтона о «позитивной проективной идентификации» отчасти перекликаются с представлениями X. Кохута об «идеализируемом» и «отзеркаливающем» Я-объектах.

Кажется очевидным, что использование позитивной проективной идентификации как способа активизации развития позитивных объектных отношений возможно в случаях нормального, не нарушенного дефицитом идеализации и отзеркаливания развития личности. В клинических случаях само наличие «хороших» и «любящих» Я-репрезентаций находится под вопросом. Именно поэтому в процессе проективной идентификации Другому навязывается метакоммуникативное требование признания «хорошести» Я. При обсуждении видов проективной идентификации, выделяемых С. Кашданом (1988), отмечалось, что кажется возможным рассматривать в качестве бессознательной попытки добиться признания «хорошести» Я проективную идентификацию не только инграциации, но и власти. Если в процессе проективной идентификации инграциации Я пытается заслужить подтверждение собственной «хорошести», то в процессе проективной идентификации власти такое подтверждение агрессивно завоевывается. Напомним, что X. Кохут рассматривал нарциссический гнев как попытку сохранить самоуважение в условиях дефицита «отзеркаливания». По сути, проективная идентификация власти является крайним способом сохранить самоуважение, требуя от Другого признания превосходства, «лучшести» Я. Если не удается заслужить признательности и восхищения Другого ни лестью, ни самопожертвованием, ни демонстрацией необыкновенных способностей (такие «техники» инграциации описываются исследователями манипулятивного поведения: М. Джонс, 1964; А. Якубик, 1983), то приходится завоевывать уважение к Я как сильному и могущественному, дискредитируя Другого, «вкладывая» в Другого чувства слабости и неэффективности. В таком случае признание «хорошести», даже «лучшести» Я становится необходимым условием получения поддержки (в форме властного руководства), обеспечивающей выживание Другого.

Метакоммуникативное требование пациента «Признай мою хорошесть» ставит психотерапевта перед выбором интерпретации либо эмпатического восполнения дефицита «отзеркаливания» в качестве ведущей тактики психотерапевтического взаимодействия. Преимущества каждого из этих способов взаимодействия обсуждаются в работах О. Кернберга и X. Кохута.

Таким образом, мы попытались прояснить различия в понимании функций проективной идентификации, соотнеся их с характером метакоммуникативных требований. Как уже отмечалось, различия в понимании проективной идентификации касаются и того, представляется ли этот процесс преимущественно интрапсихическим, интерперсональным, либо тем и другим одновременно. Сторонники кляйнианского направления рассматривают проективную идентификацию как интрапсихический феномен. Начиная с работ В. Биона, все большее внимание обращается на коммуникативную функцию проективной идентификации и при этом подчеркивается, что проективная идентификация бессознательно используется ради воздействия на другого человека. Такие исследователи, как Дж. Гротштейн (1981), X. Ракер (1968), Дж. Сандлер (1987), отмечают, что проективная идентификация «выводит» проекцию из внутреннего мира и переносит ее в реальность интерперсональных отношений.

Т. Огден (1982) описывает проективную идентификацию как паттерн интерперсонального поведения, вынуждающий другого человека вести себя в строго ограниченном режиме. Проективная идентификация, по Огдену, представляет собой трехстадийный процесс. За первой стадией проективной фантазии следует стадия индукции, «внушения» реципиенту, что тот должен идти по пути проективной фантазии. На третьей стадии реципиент отвечает теми чувствами и реакциями, которые вызваны проективными манипуляциями. Сходным образом описывает этапы процесса проективной идентификации С. Кашдан (1988), определяя проективную идентификацию как «поведенческий отпрыск» проективных фантазий. На первом этапе желания, вызванные проективной фантазией, трансформируются в метакоммуникативные сообщения, предназначенные контролировать поведение реципиента. На втором — поведенческой индукции — реципиент завлекается в рамки образа, задаваемого той или иной проективной идентификации. На третьем этапе происходит внедрение проективной идентификации в ответ реципиента.

Различия в понимании проективной идентификации относятся и к проблеме ее генеза. В кляйнианской традиции речь идет о врожденных фантазиях, лежащих в основе проективной идентификации. Другие исследователи склонны обнаруживать в генезе проективной идентификации паттерны интерперсонального поведения (по сути, метакоммуникативные паттерны), складывающиеся у человека в самом раннем детстве с целью вынуждения других людей, ответственных за выживание, вести себя определенным образом.

Несмотря на ряд различий в понимании феномена проективной идентификации, всеми исследователями признается направленность этого процесса на формирование и поддержание симбиотических отношений с Другим (внутренним объектом и (или) другим человеком). Об этом свидетельствует сама лексика описания проективной идентификации с использованием таких метафор, как «вкладывание», «внедрение», «контейниирование», «завлечение», «удержание». В отечественной традиции в исследованиях проективной идентификации.

(Е. Т. Соколова, 1995, 1996, 1997; Е. Т. Соколова, В. И. Бурлакова, 1986; Е. Т. Соколова, Е. П. Чечельницкая, 1997, 1998, 2001) также акцентируется направленность проективной идентификации на подконтрольность симбиотической эмоциональной связи. Проективная идентификация понимается нами одновременно в интраи интерпсихическом аспектах: как примитивная форма самосознания, в которой образы себя и другого недостаточно дифференцированы; но это также и паттерн (шаблон, стиль) общения («метакоммуникация», по П. Вацлавику), в котором находят свое непрямое выражение базовые потребности, нужды Я, удовлетворение которых было травматическим образом фрустрировано в раннем детстве неотзывчивым отношением Другого. (Заметим, что на обыденном языке феномен проективной идентификации описать значительно проще: уловки, самообманы и окольные пути, которыми человек стремится достичь желаемого, если «прямой» путь к цели прегражден.) С точки зрения регуляторных функций, выполняемых проективной идентификацией, их цель состоит в восполнении дефицитарной самоценности и обеспечении подконтрольности симбиотической эмоциональной связи со значимым Другим. Спроецировав в Другого часть своего Я или «позаимствовав» ее от Другого, пациент становится с ним неразрывно связанным, поскольку только во взаимозависимости он способен компенсировать собственную самонедостаточность [14].

Наряду с общим для большинства современных исследователей представлением о направленности проективной идентификации на сохранение симбиотической эмоциональной связи их объединяет повышенный интерес к контрпереносным чувствам, которые рассматриваются как «вложенные» в психотерапевта «части личности пациента» и поэтому считаются крайне важными для диагностики личностных особенностей и выбора тактики психотерапевтического взаимодействия.