От задумчивости к меланхолии

Широкое распространение, например, приобрела поза задумчивости, когда герой (чаще всего автор) сидит недвижен, устремив взор в прошлое: «Сижу, задумавшись; в душе моей мечты; / К протекшим временам лечу воспоминаньем». Это Жуковский («Вечер. Элегия», 1807). Сходная картинка в пушкинских «Воспоминаниях в Царском селе» (1829). Здесь о славном прошлом, о веке Екатерины II, вспоминает «росс»:

Воззрев вокруг себя, со вздохом росс вещает:

«Исчезло все, великой нет!».

И, в думу углублен, над злачными брегами Сидит в безмолвии, склоняя ветрам слух.

Поза погруженной в глубокую думу молодой женщины характерна для Гоголя. Ср. в «Сорочинской ярмарке»: «Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска, одна сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы». Опора на локоть (на руку) — повторяющаяся деталь таких описаний: «Опершись на свою руку, задумчиво сидела бедная, горестная Нина под ветвистым деревом» (А. П. Бунина. «Сельские вечера», 1811). У Жуковского в «Вадиме Новгородском» (1803) читаем:

«На пороге уединенной хижины сидел старец. Потусклый взор его неподвижно устремился на волны; задумчиво склонял он голову, как лунь седую, на правую руку, опирающуюся на колено; в левой держал арфу, борода его и длинные волосы, всклокоченные ветром, развивались».

В этом описании характерны и другие штрихи: хижина как альтернатива дома, дворца; всклокоченные ветром длинные волосы и борода — знак неспокойствия, волнения природных сил; арфа — излюбленный романтиками инструмент: когда она звучит, кажется, сам Бог невидимо играет на ее струнах («Эолова арфа» Жуковского).

Карамзин нашел знаковое слово для этого состояния — меланхолия. Она возникает буквально на наших глазах:

И голову свою на руку опускаешь;

Веселие твое — задумавшись, молчать И на прошедшее взор нежный обращать.

Меланхолия соединяет разные чувства, сглаживает противоречия:

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных, Несчастных счастие и сладость огорченных!

Я. М. Карамзин. «Меланхолия. Подражание Делилю», 1800.

Жуковский, продолжая эту мысль, подчеркнул необходимость меланхолии:

«Любовь, и счастливая и несчастная до тех пор, пока она остается любовью, необходимо соединена с меланхолией. Меланхолия нс есть ни горесть, ни радость: я назвал бы ее оттенком веселия па сердце печального, оттенком уныния па душе счастливца» («Меланхолия», 1808; более поздняя статья Жуковского — «О меланхолии в жизни и в поэзии», 1845)^[1].

Меланхолия — чувство всесильное и единое, тем не менее у него могут быть разные оттенки. Различие обозначается фигурой сравнения, а также особенностью предметов, которые служат точкой опоры. Например, у Державина фигура сравнения — водопад из одноименного стихотворения («Водопад», 1791 — 1794), стихия мощная, непокорная. Поэтому и передаваемое им состояние более суровое, не сплошь меланхолическое: «некий муж» (подразумевается полководец II. А. Румянцев-Задунайский) сидит на «утлом пне», устремив взор «к водам», и размышляет: «Не жизнь ли человеков нам / Сей водопад изображает?».

Что касается опорных предметов, то весьма часто встречаются камень, гранит и скала — образы, усиливающие мотив одиночества и внутренней сосредоточенности: «Задумавшись, опирается муза на камень, обросший мохом, и легкою рукою играет на лире» («Вадим Новгородский»), В то же время в них присутствует элемент сопротивления, упорства:

Один во тьме ночной над дикою скалою Сидел Наполеон.

В уме губителя теснились мрачны думы…

А. С. Пушкин. «Наполеон на Эльбе», 1815.

Упорство это не всегда мрачного, разрушительного свойства; нередко оно поэтическое, творческое:

«Петрарка точно стоял, опершись на скалу Воклюзскую, погруженный в глубокую задумчивость, когда вылетали из уст его гармонические стихи» (К. Н. Батюшков. «Нечто о поэте и поэзии», 1817).

Или другой пример:

Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь безсонну, Опершися на гранит.

М. Н. Муравьев. «Богине Невы», 1794.

Именно эти строки подразумеваются в первой главе «Евгения Онегина»:

С душою, полной сожалений, И опершися на гранит,

Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит.

В этом описании звучит и элегическая нота, пробуждаемая ощущением перемены, воспоминанием о прошлом. Элегический отсвет и на картинке, возникающей в стихотворении Тютчева «Я помню время золотое…» (середина 1830-х), — напоминание о счастье, но ушедшем или уходящем:

И на холму, там, где, белея, Руина замка is да ль глядит, Стояла ты, младая фея,.

На мшистый опершись гранит.

Продолжая обзор опорных предметов, заметим, что среди них весьма широк круг предметов воинского обихода. Преимущественно это оружие давнего времени, например копье («Кто, на копье склонясь главою, / Событье слушает времен?» — Г. Р. Державин. «На победы над французами в Италии…», 1799) или булатное копье («…ты, о витязь, часто мрачен и безмолвен стоишь посреди шумной гридницы, опершись на булатное копье» — К. Н. Батюшков. «Предслава и Добрыня», 1810). Иногда это лук («Рюрик, опершись на лук свой, задумался» — Н. М. Карамзин. «О случаях и характерах из российской истории…», 1802), или копье и лук вместе (сподвижники Славена, «опершись на копья и луки, стояли вокруг в молчании», и сам он стоит, «опершись на дебелое копие свое» — В. Т. Нарежный. «Славенские вечера», ч. 1, 1809), или секира («Новгород! Новгород! — думал Буслай, опершись на секиру…» — Н. А. Полевой. «Повесть о Буслае Новгородском», 1826). Из современного оружия — винтовка (Искандер-бек стоял «в одном архалуке, с засученными рукавами, опершись на винтовку…» — А. А. Бестужев-Марлинский. «Мулла-Нур», 1836), а также сабля:

Гусар, на саблю опираясь, В глубокой горести стоял;

Надолго с милой разлучаясь…

К. Н. Батюшков. «Разлука», 1812—1813.

Последний пример, с гусаром, вызвал в свое время критическое замечание Пушкина. На нолях книги, где было напечатано стихотворение, он написал: «Цирлих манирлих. С Д. Давыдовым не должно и спорить». Другими словами, то что естественно для поэта-партизана Дениса Давыдова, воспевавшего воинскую отвагу, не отвечает элегическому стилю Константина Батюшкова и выглядит искусственным (немецкое zierlich-manierlich здесь означает: жеманно, манерно). Тем не менее такое соединение подчас несоединимого отвечало духу времени и, соответственно, вкусу читателей.

И конечно, излюбленные предметы, которые служат точкой опоры, — это развалины (руины), могила, урна, свидетельствующие о скоротечности жизни, уходе в небытие, смерти. Так в рассказе Н. М. Карамзина «Сиерра-Морена» (1793, опубл. 1795) автор в древней Пальмире, «опершись на развалины, внимал глубокой, красноречивой тишине». Так же поступает и его героиня:

«…Она в унынии, в горести стояла подле Алонзова памятника, опершись на него лилейною рукою своею; луч утреннего солнца позлащал белую урну… русые волосы, рассыпаясь по плечам, падали на черный мрамор».

Не только конкретное лицо, но само действие, психологическое состояние, каким является воспоминание, припадает к урне:

Воспоминанье здесь унылое живет;

Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою, Оно беседует о том, чего уж нет, С неизмеияющей Мечтою.

В. А. Жуковский. «Славянка», 1815.

Семантика урны особенно разнообразна. Здесь и ее прямое, погребальное значение (урна — это кувшин, в котором древние хранили прах умерших, а также украшение на могильных памятниках). Это и «образ пресеченной жизни»^[2], не только индивидуальной и не только физической («И мыслью вопрошаю урны, / Где пепел лет, друзей и благ», — пишет Вяземский). И вместилище уготованных каждому жребиев — отсюда такие формулы, как «урна судьбы», «урна рока», «роковая урна»:

Рожденье, смерть, из урны рока С неодолимой быстриной, Как волны одного потока, Нас уносящие с собой…

П. Л. Вяземский. «Родительский дом», 1830.

Причем жребиев не только печальных: мужи, избравшие на царствование Михаила Романова, «в чистой руке держали тогда урну судьбы нашей» (Н. М. Карамзин. «Записка о древней и новой России», 1811).

Наконец, в развитие позитивного начала образа — урна как источник знания:

О, дай мне проникнуть в волшебный твой мир —.

В мечтаниях часто он снится —.

И жадно из урны волшебной твоей Источника знаний напиться.

К. С. Аксаков. «Стремление души», 1834.

Вот пример из более позднего времени, из романа И. С. Турнегева «Накануне» (1859): «…тесть ли он мне или нет — это еще скрыто в урне судьбы, а сто рублей — хорошо человеку, который взяток не берет». Здесь урна судьбы выразительно соседствует со ста рублями и взятками: мы видим, как популярный образ, или художественная деталь, приобретает иронические коннотации. Впрочем, это произошло и с другими образами и деталями.

Возвращаясь к меланхолической позе, отметим усиление в ней драматического момента, ведь от уныния один шаг к душевной боли: «Там, опершись на развалины гробных камней, внимаю глухому стону времени…» (Н. М. Карамзин. «Бедная Лиза», 1792). Меланхолическая интонация легко соприкасалась с трагической — характерное для сентиментализма и романтизма усложнение смысла. Иногда это усложнение происходило в пределах одной детали: «Там сяду я под берест мшистый, / Опершись на дебелый пень» (В. В. Капнист. «Обуховка», 1818). Пень обычно свидетельствовал о срубленном дереве, об умирании, смерти. Но здесь пень не «утлый», как, например, в «Водопаде», а «дебелый», т. е. полный, плотный, цепляющийся за жизнь (ср. в «Славенских вечерах»: «дебелое копие»).

В других случаях трагическое соседствует с житейским, бытовым, повседневным, как, например, у Державина в «Аристипповой бане» (1811): «И смерть, как гостью, ожидает, / Крутя, задумавшись, усы». Гоголь по этому поводу заметил в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»:

«Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!»^[3]

Кстати, такая деталь, как «крученье усов», повторилась потом в портрете гусара в одноименном стихотворении Пушкина: «Он стал крутить свой длинный ус» («Гусар», 1834). И еще одна любопытная подробность: жест с кручением усов был замечен у реального лица — Гоголя. В частности, в письмах к Гоголю Анны Виельгорской, с которой у писателя сложились непростые отношения^[4], встречаются такие строки:

«Вы меня тогда слушали, тихонько улыбаясь и закручивая усы…»; «Я все о вас думаю стараясь вообразить себе, какая у вас теперь физиономия, куда вы смотрите, что думаете и играете ли усами…».

Поскольку речь зашла о Гоголе, уместно напомнить еще одну характерную позу: «Сердца ожесточаются Я закрываю лицо свое^[5].» (Н. М. Карамзин. «Мелодор к Филарету», 1795). Это жест защиты, отмежевания от нравственной, духовной порчи. Отсюда знаменитое «гуманное место» в гоголевской «Шинели» (1842): «И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья…».

• [1] См.: Жуковский В. Л. Эстетика и критика. М., 1985. С. 339—350.
• [2] Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М., 1987. С. 184.
• [3] Гоголь II. В. Поли. собр. соч.: в 14 т. Т. 8. С. 374.
• [4] Подробно об этом см.: Манн Ю. В. «…Бог не даром сталкивает гак чудно людей…». Гоголь и Анна Виельгорская // Манн Ю. В. Гоголь. Завершение пути. 1845—1852. М., 2009. Цитаты из писем А. М. Виельгорской к Гоголю соответственно от 18—21 марта 1846 г. и 17 февраля (1 марта) 1844 г. приводятся по кн.: Переписка II. В. Гоголя: в 2 т. М., 1988.Т. 2. С. 218, 211−212.
• [5] Макогонеико Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830—1833). Л., 1974. С. 368.