Литература и народ

(По данным анкеты).

I.

Живя временами в деревне и близко сталкиваясь с простым народом, невольно сближаешься с ним. Сближаешься и видишь, что он живет далеко не теми интересами, какими живет интеллигенция и «образованное» общество вообще. Последнее не расстается с «вечными спутниками» — книгами, журналами, газетами. Оно следит за ходом мировых событий, волнуется из-за них. Оно превозносит любимых писателей, разбирает поступки их героев, часто слышит шум даже по поводу какого-либо выражения художника.

Все это чуждо для народа, если не совершенно, то почти совершенно. Вечно занятые, малограмотные — крестьяне и рабочие (не все, конечно) не имеют возможности предаться удовлетворению своих духовных потребностей.

А потребности эти, безусловно, есть, ибо не мог бы иначе народ создать свою сказку, свою песню; не мог бы он с таким любопытством слушать сведущего человека, с каким слушают теперь мужики. (Кто пожелает, пусть сам проверит это на опыте.).

Какие же эти потребности? В какую сторону духовно склонен народ? Вот вопрос, который, безусловно, важен для всякого разумного человека, для всякого, кто привык сознательно относиться к жизни.

Точно такой же вопрос мы могли бы поставить и по отношению к образованному обществу. И там было бы легче его решить. Так, например, благодаря тому, что в 1905;1907 гг. всюду и везде читали, говорили, спорили на темы политические, мы могли бы сказать, что тогда образованное общество целиком было поглощено вопросами общественности. Теперь же, смотря по тем книгам, на которые существует наибольший спрос, мы могли бы сказать, что образованное общество занято скорее всего вопросами науки, с одной стороны, а с другой, некоторая его часть стала довольно равнодушной ко всему, что выходит за круг личной жизни.

Этот же прием, т. е. прием заключения от читаемой литературы к потребностям читающих, мы могли бы приложить и по отношению к народу. Ведь, кажется, верна пословица «Скажи мне, какие ты читаешь книги, и я скажу тебе, кто ты?» .

Но против этого можно бы возразить, что народ часто ничего не читает. Да, это правда. И только благодаря этому нужно, необходимо узнать не только то, что читается в среде народа, но и какого рода книги желательно было бы читать и слушать там.

Мне кажется, что, узнав это, удастся хоть одним глазом взглянуть на психологическую основу отношений народа к книгам, к литературе, а отсюда уже до некоторой степени заключить о тех или иных характерных чертах данной совокупности людей.

Узнать же это можно, думается так, лучше всего путем опроса через анкету. Настоящая небольшая анкета была произведена именно с той целью, чтобы получить хоть сколько-нибудь говорящие о психологии отношения народа к литературе данные.

Произведена она была в Костромской губернии среди крестьян и рабочих. Благодаря тому, что она производилась путем заполнения опросных листов, она не могла быть слишком сложной. Чтобы согласиться с этим, нужно только представить себе страшную неподготовленность населения к таким явлениям. Значит, анкета была элементарна, и соответственно с этим должны были получиться результаты самые общие¹.

Теперь, прежде чем перейти к цифровым данным, я считаю необходимым для понимания их привести форму опросного листа, по которому производилась анкета. Вот этот лист:

I.

Ответьте на вопросы:

• 1. Какого пола?
• 2. Какого возраста?
• 3. Какого рода занятий?

Подчеркните в каждой из следующих 5 групп ту книгу, которую любите (или хотели бы) читать и слушать:

Из только что приведенной формы листа ясно, что он был по мере возможности упрощен для понимания, что посвящен он был (в группах 2, 3, 4) главным образом отделу книг, которые я обозначил термином «житейские». Книгам других отделов посвящается отдельная анкета.

II

Перейдем теперь к самим результатам анкеты. Когда был произведен подсчет данных по листкам, то оказалось, что если мы представим себе 100 человек, давших ответы, то для этой сотни потребуется книг (по характеру):

Так как мы все данные рассчитывали по отношению к сотне людей, то многих может ввести в сомнение то обстоятельство, что в каждой группе, например в 1-й, подчеркнуто не 100 книг всего, а (50? 66? 48) — 164. Это объясняется тем, что один и тот же человек в одной и той же группе подчеркивал часто 2 книги. Это замечание относится к каждой группе. Поэтому нужно обращать внимание на относительную величину количества книг в каждой группе, а не на отношение отдельно взятой из группы цифры к 100, как и в процентах.

Многие из данных чисел говорят сами за себя. Но любопытно отметить сравнительно большую цифру спроса на книги божественные. Это объясняется не только религиозностью, но и любопытством к вопросу: чья вера лучше. В местности, где производилась анкета, много старообрядцев, и поэтому указанный вопрос стоит еще более остро, ибо часто можно наблюдать споры между православными и старообрядцами.

Если же интерес к книгам божественным увеличивается благодаря чисто научному интересу к знанию преимущества той или иной секты, то этим уже вполне дается объяснение второй высокой цифре — цифре книг чисто научных. Очевидно, что интерес к знанию в потенциальном состоянии весьма велик и, нужно заметить, разнообразен. От вопросов религии, хотя бы в чисто обрядовой стороне ее, он простирается до вопросов земледелия, хотя бы в чисто практических целях.

Идя дальше, любопытно также отметить большую цифру книг, которые при чтении производят потрясающее впечатление. Впечатление это, конечно, могут произвести главным образом книги житейские — беллетристические, которым и посвящены вопросы этой группы (как уже и говорилось выше). На вопрос, чем объясняется это, безусловно, трудно ответить. Можно сослаться, конечно, на психический уклад данной группы русских людей. Но вернее всего — это констатировать факт так же, как и тот факт, что количество книг смешных и печальных значительно уступает первым страшным, и не вдаваться в рискованные объяснения.

Из группы третьей ясно видна любовь народа к сказкам. Может быть, результаты этой группы получились бы существенно иные, если бы опрос происходил среди «полей Малороссии», где так часто звучат плавные песни. Может быть, только в лесах северной России есть и была хорошая почва для таинственных вымыслов — сказок.

О группе четвертой я замечу только то, что в наш век, век страшного распространения какой-то «апологии сыска» Натпинкертоновщины, деревня и село еще сравнительно мало поражены ею. Это станет еще более ясно, когда мы познакомим с источником все-таки значительной цифры 26. Мы увидим, что эту цифру больше всего повышает школа и отчасти фабрика.

III.

После того как были даны результаты по отношению ко всем дававшим ответы на вопросы, мы перейдем к выводу данных, имея в виду сначала только мужчин, а потом только женщин.

Если мы представим себе 100 мужчин и 100 женщин, то для них, по данным анкетных листов, будет нужно книг:

Порядок групп будет тот же, что и в первый раз.

Сравнивая эти два ряда цифр между собой, мы получаем некоторые, весьма интересные указания на психическую рознь между современной женщиной-крестьянкой и мужчиной. Возьмем в ряде цифр для женщин относительно и абсолютно высокую цифру книг божественных, страшных, сказок, книг, средних по величине. Это обстоятельство говорит, что религиозность, значительная «запуганность» и не менее значительная безличность — характерные черты трудовой женщины. Кто на опыте знаком с ней, для того эти выводы станут вполне правдоподобны. В особенности характерна высокая цифра сказок, ибо кто, как не женщина, главным образом хранит их? Можно, пожалуй, удивляться тому обстоятельству, что требования женщин на книги вообще превосходят, за малыми исключениями, требования мужчин. Но это объясняется тем, что из женщин брали листки и давали на них ответы только те, которые действительно интересуются всем хоть немного. Они-то часто особенно и подчеркивали по нескольку книг в одной группе (см. примечания к табл. 1).

IV.

Считаю нелишним дальше привести сравнительную таблицу для крестьян, рабочих и учащихся детей их¹. Для сотни из каждой этой группы в отдельности оказывается нужно книг:

¹ Опрос среди учащихся был произведен в сельских школах. Значит, дети были от 8 до 15 лет.

Эта таблица, кажется, весьма любопытна. Здесь мы наталкиваемся на тот знаменательный факт, что интерес к знанию среди крестьян (88) гораздо больше, чем среди рабочих и учащихся. Быть может, это явление и объясняется какими-нибудь случайными причинами, но отметить его следует.

Дальше много говорят цифры 3-й группы. Они просто, наглядно показывают, что вместе с приходом капитала на Русь умирает народная поэзия. Умирает песня, заменяясь чем-то неспелым, торопливым — частушкой. Умирает народная сказка, ибо рабочие отдают с большей охотой внимание печатным рассказам и повестям. Но как живуча сказка в школе, в душе детей! (100).

Из этой же таблицы мы видим, что больший процент литературы о сыске падает на школу. Вот, где источник довольно высокой цифры 26, полученной в 1-й таблице для этой литературы. И нам суждено констатировать этот отрадный или грустный факт.

V

Посмотрим, наконец, на размещение цифр в зависимости от лет дававших ответы.

VI.

Прежде чем кончить эту статью, я замечу еще, что на опросном листе был помещен первое время вопрос: какой ваш любимый писатель? Но он почти никогда не получал ответа. Поэтому пришлось его исключить потом. Этот факт, несомненно, печальный, ибо он ясно показывает абсолютное неимение сколь-нибудь систематических сведений по литературе всех родов.

И этот печальный факт замещается тем единственно отрадным явлением, что в душе народ, если верить анкете, желает знать многое. Ведь как ни разбивали мы на группы всех дававших ответы, мы всюду получали весьма высокую цифру книг, на которые простиралось желание читать. Особенно выдержана везде цифра книг научных. По содержанию наиболее потребными оказываются книги о деревне — мужиках, рабочих, знатных и животных, т. е. книги, знакомящие с социальным положением людей различных классов, и книги о природе. Кажется, что этим намечается известный уклон интереса, общий для всех групп, участвовавших в анкете. В этом сошлись все так же, как все разошлись в силу розни психики в отношении к эпической поэзии и литературе сыска.

З/П -1922 г.

Аруг мой милый, Женичка, любимый и безмерно ценимый друг!

Не кажется ли тебе, что интеллигенция 20-х — 40-х годов прошлого века, люди типа Герцена, Огарева, Хомякова, умели жить более глубокой, полной и созерцательной жизнью? Мне кажется — да. Воспитанные и выросшие в такой неге и ласке имений и дворянских гнезд, среди чудных тенистых садов и серебристых прудов, они могли свободно отдаваться раздумьям и могли любовно и внимательно смотреть и в свою душу, и в душу близких им. Вот почему они оставили нам так много дневников и писем — этих удивительных памятников из истории человеческой личности.

Мы, выходцы из других слоев, выросли в других условиях. Мы приступали к обучению грамоте в возрасте, когда они уже могли свободно читать почти мировую литературу. Мы преодолевали затруднения, которых они не знали, например незнание языков, необеспеченность. Мы тратили слишком много сил, которые они не тратили. Кроме того, доля всех наших современников, независимо от происхождения, не дает времени для слишком углубленной личной жизни: мы слишком заняты.

Но в минуты душевного спокойствия, в минуты, когда ощущаешь в душе своей такой удивительный подъем, хочется забыть треволнения дня и отдаться своему личному потоку чувств и мыслей, хочется бросить глубокий, глубокий и нежный взгляд в душу своего бессмертного друга, своей кроткой спутницы жизни.

Именно такие минуты переживаю я сейчас. Я ожил вновь, я вновь приобрел душевный покой, я нашел себя, которого потерял уже давно и особенно за последнее время. Я вижу себя вновь тем же юным и увлекающимся, тем же мечтателем и энтузиастом, каким был на заре своего восхождения. Я не знаю, как передать тебе свою радость. С меня спала пелена, которая окутывала душу, упала с души тяжесть, которая угнетала ее.

[…].

И я хотел бы это письмо, спокойное и радостное, письмо возвратившегося счастья, посвятить объяснению тебе меня самого.

Дорогая моя. Понимать друг друга — великое счастье, но это очень трудно. Я человек, вышедший из иной среды, чем ты, из среды гораздо более физически здоровой, но по характеру более дикой, с гораздо большей интенсивностью переживаний при меньшем числе их. Мне пришлось пройти суровую жизненную школу, которая была преодолена лишь благодаря исключительным силам идеализма, упорству и любви к своему делу. Но жизценная борьба оставила на мне след. В процессе ее я не имел ни времени, ни возможности слишком культивировать в себе чувства нежности, ласки, жизнь всегда заставляла меня быть в напряжении, с пытливым взглядом вперед, она слишком много заставляла меня, не тратя ни минуты, сидеть, не разгибаясь, за столом над книгами и бумагой. […] Мой уклад жизни был элементарно прост. Я не придавал значения одежде, внешности. Радость моя была радостью интеллектуальной, как и горе. Даже самую красоту я пытался когда-то долго и мучительно уложить в категории разума. Если хочешь, у меня была одна религия, религия интеллекта. К этому присоединялась идея общественного служения, которая лишь усиливала суровый колорит моей жизни. Надо мной смеялись за строгость жизненного режима.

Женичка, дорогая моя. Лишь иногда по летам я приезжал в деревню, иногда крепкие обручи режима падали, и я вновь приобщался к интенсивным переживаниям чувств моей деревенской среды. Это были веселые безудержные летние ночи с хороводами, с песнями, с гармоникой и плясками. Но это были переживания слишком бурные и в то же время слишком коллективные, чтобы создать во мне достаточно гибкую психику, без острых углов, без сильных переходов.

Оттого так во многом я остался с пережитками дикости. Оттого у меня так резки иногда переходы. Оттого чувства мои, раз разбуженные, приобретают необычайный размер.

И.

Твой Н. К 4/II — 1922 [г.].

(…) Только что и так поздно вернулся с бурного, страстного заседания. Так устал. Так много нужно было говорить, аргументировать, доказывать, убеждать. Но и так хочется написать тебе хотя бы два слова. (…).

Но я спокоен в общем. Я смело и без страха смотрю вперед. Нет жизненных невзгод, которые бы страшили меня. Самый тяжелый и смертельный удар в жизни наносит слабая рука женщины. Но и смертельный удар не всегда приводит к смерти. Твою дорогую руку я готов целовать, целовать без конца. У меня сейчас одно желание — скорее увидеть тебя, твои глаза и заглянуть в глубину твоей души. […].

Твой Н. К 6/II -1922 [г.].

Аордгая моя Женичка.

Я чувствую себя день за днем лучше. Нет физической усталости. Проходит и психический надлом. Прошел еще один день без тебя. […].

У меня сегодня мечтательное настроение. Такое бывает у меня. Мне хочется мечтать о твоем счастье, о твоей радости, сложной, красивой жизни. […].

Мне кажется, что все это будет, что дом наш превратится в очаг углубленного счастья, что он будет источником для творческих исканий наших, что его никоща не победят будни и проза жизни.

Милая, дорогая Женичка. Если бы ты знала, как много сил я чувствую в себе, чтобы не бояться, что серая мгла покроет нашу жизнь. […] мы будем жить прекрасной и живой жизнью. Перед нами еще столько неизвестного, столько неиспытанного. Так много счастья впереди! Мы увидим с тобой весь мир — от стран высокой культуры до областей экзотических. Мы испытаем наслаждение от высших произведений прекрасного в мире. Мы будем вместе с тобой переживать муки и радость интеллектуального подъема и вдохновения.

[…].

Твой Н.К.

Москва, 7/II — 1922 [г.].

[…] Что я делаю? Очень многое. Главным образом сижу над корректурой, редактированием статей для двух сборников под моей редакцией, пишу, полемизирую на заседаниях.

Очень огорчен, что Теодорович не сумел защитить моего проекта натурналога в Верховной Экономической Комиссии. Самого же меня не нашли, т[ак] к[ак] вопрос был поставлен неожиданно. Теперь мне приходится делать отчаянные усилия, чтобы поправить дело. На днях выступал с критикой принятого проекта Наркомпрода в Президиуме Госплана, в той же Верховной Комиссии, в Комиссии Каменева и пока добился одного: вопрос поставлен на пересмотр. Сегодня, если он только будет поставлен в Совнаркоме, придется по необходимости ехать туда. Сегодня поэтому не еду в Академию.

Железнов еще не уехал, но уезжает. Я избран и.о. декана отделения. Как ни сопротивлялся, но в конце концов пришлось согласиться.

От поездки в Геную отказался, как ни хорошо было бы прокатиться вместе с тобой в этот, говорят, дивный город […].

В Красково не смог вырваться, потому что прямо привязан ежедневными заседаниями в связи с налогом. …].

Твой по гроб Н. Кондратьев 12/1! -1932 [г.].

[…] Доехал благополучно. Буду заниматься, насколько смогу.

Милая, дорогая моя Женичка.

Не знаю, получила ли уже ты мое первое письмо. Пишу второе. Освоился с новыми условиями своего существования. И прежде всего считаю необходимым сообщить тебе об этих условиях.

Камера довольно просторная. Есть приличный стол,[табур]етки, т[ак] что можно читать и писать. Тепло. [Про]гулка два раза в день по часу каждый раз. Поэтому воздуху вполне достаточно. Вопреки ожиданиям и в отличие от Бутырской тюрьмы питание здесь превосходное. Можно без преувеличения сказать, что по качеству оно мало отличается от домашнего. Во всяком случае мне оно очень нравится, особенно после внутренней Бутырской тюрьмы. В связи с этим ты не беспокойся особенно относительно моего питания, особенно относительно молока. Все, в чем я буду испытывать некоторую потребность, это немного масла, сладкого и немного табаку, немного, т[ак] к[ак] табак и сахар в известном количестве здесь тоже дают. Кроме того, потребуется известное количество денег на молоко, газеты, стирку и т. п. …].

Администрация изолятора очень корректна и внимательна. Вообще нужно сказать, что Суздальский изолятор производит на меня впечатление очень благоустроенного и культурного места заключения социалистического характера. Еще не знаю, есть ли здесь библиотека.

Несмотря на сказанное, вплотную заниматься еще не начал. Занимаюсь математикой, теорией вероятности, математической статистикой. Скоро думаю, однако, начать продолжение своей рукописи.

[-].

[…] узнай, пожалуйста, в секретно отделе ОГПУ — могу ли я для своей работы получить сюда собранные мною ранее статистические материалы и черновые рукописи своей работы, чтобы продолжить ее, и если да — то как это можно устроить. Об ответе сообщи мне. В зависимости от характера этого ответа я напишу тебе, что мне послать из моих рукописей.

[…] Адрес мой, по-видимому, такой: г. Владимир. Суздаль. Суздальский пол и ти зол я тор.

[…].

Твой //. Кондратьев 17/11 -1932 [г.].

Суздаль, 25/II — 1932 (г ].

[…] Я живу по-прежнему. Встаю, делаю гимнастику, пью чай. Затем занимаюсь и иду гулять. Потом опять занимаюсь. Далее обед. После небольшого перерыва снова занимаюсь. Потом иду гулять. Опять занимаюсь. Затем иногда играю в шахматы. Затем ложусь спать. На другой день цикл повторяется. […].

Занимаюсь больше всего различными отделами математики. С 1-го марта думаю приняться за продолжение рукописи. […].

3 марта 1932 [г.].

[…] за последнее время чувствую себя совершенно выключенным из жизни.

Существую по-прежнему. По-прежнему идут дни один за другим, один за другим без вяких различий. Ранее, занимаясь философией, я немало думал о принципе непрерывности и тожества. Теперь я конкретно ощущаю тот и другой на практике.

[…] Занимаюсь по памяти. Но чем дальше идет время, тем более убеждаюсь, что в тюрьме без возможности регулярно получать необходимые материалы и книги сделать что-либо путное и значительное невозможно. […].

Суздаль, 10/111 — 1932 [г.].

[…] Занимаюсь мало. И это тем более, что, по существу не имея связи с домом, я лишен и книг, которые мне необходимы. Не имея нужных книг, не могу работать и, вероятно, в таких условиях к концу срока заключения, назначенного мне приговором за мои преступления, превращусь в полного идиота. […].

Суздаль, 17/III — 1932 [г.].

[…] Вспомнил, что сегодня день моего рождения.

[…] Занимаюсь по-прежнему немного. Основная причина этого — в отсутствии необходимых мне книг и материалов. Я писал заявление в ОГПУ, чтобы разрешили получить их. Однако результатов этого заявления пока никаких нет. Я никогда не предполагал, что буду лишен даже права на получение книг, и это тем более, что общими правилами изолятора получение книг допускается. Попроси, если сможешь, и со своей стороны, чтобы разрешили получать книги.

и Суздаль, 14/TV -1932 [г.].

[•••].

[…] Боюсь, что не только ничего не сделаю здесь, но даже отстану, и очень сильно. Без книг, без текущей научной литературы это очень легко может случиться. Вот почему я так пристаю к тебе с книгами, хотя и знаю, что тебе трудно. Попроси А. В. или кого другого: 1) нельзя ли мне получать книги не только из своей, но и из других библиотек, 2) нельзя ли соответственно разрешить мне после надлежащего контроля [?] возвращать использованные книги? […] М[ожет] б[ыть], можно было бы возвращать книги хотя бы при случае свиданий? […].

Суздаль, 26/V -1932 [г.].

[…].

[…] О себе, о своей жизни писать, собственно, и нечего, и трудно. Нечего, т[ак] к[ак] она слишком однообразна. Трудно, т[ак] к[ак] вся содержательность моей книги, если о таковой еще можно говорить, имеет слишком вынужденный характер и не всегда поддается описанию на бумаге.

[…] Всегда жду от тебя книг и рефератов тех статей, о которых и говорил, и писал тебе. Мне все хочется хоть сколько-нибудь с пользой провести время и тем хоть сколько-нибудь уменьшить ту рану, которую нанесла моей жизни в смысле бесплатной потери времени тюрьма. Самое ужасное в жизни — это потеря времени, т[ак] к[ак] жизнь человеческая необычайно коротка и при бездеятельности бессмысленна. Тюрьма же [?] […] приостановила мою научную работу, и притом приостановила ее в самый критический и субъективно в самый интересный момент, т[ак] к[ак] идут годы и мои научные планы рассыпаются, как песок. Отсюда ты поймешь, почему я так бесконечно беспокою тебя с вопросами о книгах. Книги, как их ни мало, все же позволяют, хотя и черепашьим шагом, двигаться вперед.

(•••].

Суздаль, 10/VI — 1932 [г.].

[…] Понемногу занимаюсь. Хотя и медленно, но продвигаюсь вперед. Научные планы рисуются все более и более широкие. До безумия досадно и жаль, что лишен возможности реализовать их.

[…].

Суздаль, 25/11 — 1932 [г.].

[…] Удивительно […], как быстро проходит время. Я не могу сказать, что оно быстро идет. Оно лишь быстро проходит. Твой приезд вдохновил меня, и я, кажется, начну писать продолжение своей работы, часть которой тебе передали еще полгода назад.

[…].

Суздаль, 1/1Х — 1932 [г.].

[…] В предыдущем письме я уже писал тебе, что начал писать продолжение своей работы, разумеется, лишь начерно. Планы в этом направлении у меня, как ты знаешь, большие. За истекшее, в значительной мере потерянное бесплатно время я все же многое обдумал и передумал. И если бы только была у меня возможность доисследовать некоторые вопросы, то я был бы в состоянии написать обширную работу, где изложил бы довольно целостную и законченную теоретическую систему. Не знаю, насколько она оказалась бы значительной объективно, но смею думать, что в ней были бы оригинальные стороны, по крайней мере некоторые. Однако, оглядываясь назад, констатирую, что двигаюсь я с работой крайне медленно. То прошло несколько лет, когда был занят до последней степени — и это ты хорошо знаешь, — по службе, то теперь служу столь длительное [?] время по тюремному ведомству. Это сознание гибнущего времени […] угнетает меня, угнетает порой невыразимо…].

[Предположительно первая половина октября 1932 г.; текст испорчен].

[…].

В перечне я не указал на то, что в течение недели продолжал писать фрагменты своей работы. Несомненно, это самое отрадное в моей отрадной жизни в святом монастыре. Хотя обстановка для научной работы у меня и невыносимая, но утешаюсь мыслью, что все сколько-нибудь значащее создавалось всегда в очень тяжелых условиях. И нахожусь в тяжелых условиях. Следовательно, по правилам силлогизма, если допустить некоторое злоупотребление им, я создам нечто значу. […].

Суздаль, 20/X -1932 [г.).

[…] Не болен, но продолжаю очень плохо спать и потому чувствую некоторый туман в голове. Продолжаю писать свою работу. Твои приезды всегда действуют на меня вдохновляюще. […].

Кроме того, очень прошу тебя купить и немедленно послать мне Уголовный кодекс СССР, а также, если существует, какое-либо официальное издание о судопроизводстве в СССР и наконец Конституцию СССР. Мне это очень нужно. Я хочу тщательно повторить основные положения советского права.

[…].

Суздаль, 27/Х-1932 [г.).

[…] Третьего дня получил от тебя четыре книги: Anderson’a, Rainov’a, Hennig’a и Кочеткову. Последнюю я не просил, но все же она мне пригодится. Кроме того, она интересна уже по самому своему названию: «Вымирание мужского пола». Сейчас, кстати, чувствую себя очень, очень плохо. Общая невероятная слабость, абсолютная апатия, абсолютно пустая голова. Думаю, что [это] результат длительной бессонницы, а может быть, и начало какого-нибудь заболевания. Может быть, наконец, я просто осуществляю прогноз Кочетковой и начинаю вымирать. […].

До сего дня [?] продолжал заниматься и писать. Закончил главу о законе народонаселения и теперь, если не заболею, приступлю к следующей главе. (…) беспредельная жалость, что лишен возможности и человеческой обстановки для научной работы, постоянные раздумья о смысле человеческой истории и т. п. и т. д.

[…].

Суздаль, 8/ХН — 1932 [г.].

[…].

Продолжаю понемногу заниматься. (…) Однако все чаще навязывается мысль, а зачем и для кого писать и продолжать углубляться в науку, в математику, в теорию вероятностей и т. д. В общем, работа движется очень медленно. И все же, если бы не бескорыстный интерес к знанию, то можно было бы сойти с ума, хотя я и не убежден, что не кончу этим.

(…).

Суздаль, 23/11 — 1933 [r.J.

(…) О будущем стараюсь не думать, т[ак] к[ак] оно абсолютно неясно и думать о нем в моем положении более чем бесполезно. (…).

Суздаль, 17/III — 1933 [г.) (…) Сегодня день моего рождения. Это пустой (?) день, когда я рождаюсь в тюрьме. Жаль уходящего времени: оно необратимо. (…).

Суздаль, 7/TV — 1933 [г.].

[…] Но нужно найти в себе силы и сохранить себя, сохранить […] бодрость и надежду. Их человек может найти в конце концов только в себе, в своем сознании. Нужно быть, по-видимому, до конца спокойным, и тогда невзгоды жизни будут казаться меньше. Недавно я читал небольшую книжечку древнего философа Эпиктета «В чем наше благо». В другое время она не произвела бы, вероятно, на меня никакого впечатления. Но сейчас она доставила мне своей мудрой бодростью необычайное наслаждение. Глубоко верно и известное изречение Спинозы, что мудрый — прежде всего спокоен. Как бы я хотел, чтобы твой уклон к философии, который я заметил за последние случаи свиданий, привел тебя к вере в себя, к внутреннему спокойствию и позволил бы перенести тяжесть чисто нервнофизической усталости.

[…].

Суздаль, 12/V — 1933 [г.).

(…) Приятно было в тюремных стенах увидеть совсем новую хорошую и хорошо изданную книгу. Но, не скрою, и несколько грустно. Грустно сознавать, что где-то люди могут писать книги, заниматься исследованиями, что где-то кругом существует и течет жизнь мимо тюремных стен, за которыми я нахожусь. Но все же и у меня есть известное утешение: есть возможность, пусть ничтожная, думать, углубляться в свои мысли, шаг за шагом проникать в мир точного знания, в частности математики. Математика очаровывает меня все больше и больше. В сущности она больше, чем какая-либо иная область знания, может доставить чистое интеллектуальное наслаждение.

[…].

Суздаль, 1/V1 — 1933 [г.].

(…) 4fo с тобой и что с Аленкой — ничего и уже давно ничего не знаю. Живы вы, здоровы, бедствуете, помните меня или забыли — ничего не знаю. Постепенно каменеет сердце, и с величайшим трудом преодолеваешь волю нервов, чтобы не начать биться головой о стенку, буйствовать и вообще сходить с ума. (…).

Суздаль, 11/V1II — 1933 [г.].

(…) Все же самое бессмертное и ценное в преходящей человеческой, часто очень тяжелой [?), жизни — это мысль во всех ее формах. (…).

Суздаль, 18/VIII — 1933 [г.]

Написал заявление на имя М. И. Калинина и сегодня отправляю. Считаю, что, если ты не возражаешь, тебе следовало бы тоже написать. Причем в своем заявлении тебе лучше сослаться (?) на факт подачи такового мною. Подай свое заявление, если возможно, лично М (ихаилу) И (вановичу) через его секретаря. (…).

Суздаль, 15/IX — 1933 [г.).

(…) Понемногу занимаюсь и пишу. Но работа движется очень медленно, и, мне кажется, все медленнее и медленнее. Между тем время безостановочно идет и уходит. Оттого очень грустно.

На днях видел опять т.Андрееву. (…) Говорил с ней и о заявлении, которое я, как писал уже, недавно подал на имя Калинина. Она сказала, что мое письмо передано в ЦИК, что вопрос имеет принципиальное значение и еще не решен. Если ты сможешь сама или через кого-либо проследить за исходом рассмотрения заявления, то был бы очень признателен тебе, т[ак] к[ак] я здесь результат могу долго не узнать.

(…).

Суздаль, 18/Х — 1933 [г.].

(…) Продолжаю заниматься, шаг за шагом развивая мысли, бывшие ранее, наталкиваюсь часто на новые. На 90 % погружен (?) в размышления. Может быть, по существу не был погружен в них так никогда. И когда погружен в них, страшно не хватает времени, почти не успеваю читать беллетристику, не успеваю бриться, чистить ботинки и иногда даже пить чай. (…).

Суздаль, 1/XI — 1933 [г.].

[-1.

Присланные тобою книги пошлю числа 10-го. Вероятно, успею их прочитать. Но изучить, как хотел, теорию механики, хотя бы в объеме Гебеля, не успею. Чем больше занимаюсь я математикой и науками, которые непосредственно на нее опираются, тем безграничнее и интереснее представляется мне эта область. Я никогда не сожалел в жизни, что избрал своей научной специальностью ту, которую избрал. Но если бы этот вопрос стал передо мной снова, то теперь я бы, вероятно, поколебался. Возможно, что это является вымученной, подсознательной реакцией на условия развития и возможности успеха той науки, которой я посвятил себя. Но возможно и другое: есть что-то неотразимо величественное в самом характере математического знания. Уходя в него, начинаешь действительно не только понимать, но и чувствовать мировоззрение стоиков и особенно пифагорийцев с их руководящей идеей, что numera regunt mundum.

[…].

Суздаль, 29/XI — 1933 [г.).

[…] Вчера получил письмо от мамы, полное грустных и горестных известий. Умер папа! Умирает Серж! Очень плохо состояние самой мамы. […] И почему, откуда эти жесткие удары, следующие молниеносно один за другим? Первая половина моей жизни была относительно безоблачной. Она была тяжела, т[ак] к[ак] вперед приходилось продвигаться с постоянной борьбой. Но тем не менее как прекрасно было это солнечное, беспечное деревенское детство, первые шаги в школе. Сколько веры и бодрости было потом. Как невыразимо хороши были студенческие годы. Было какое-то упоение жизнью, беспрерывное движение вперед, постоянный успех, почти пантеистическое [?] мироощущение… Теперь жизнь сурово наносит один удар за другим, отбирая все, что она дала. И я еще не знаю: может быть, это только начало; может быть, я еще не представляю, как многое она отберет в ближайшее же время, как многое я уже потерял и еще потеряю? Древние верили в судьбу. Эта вера до сих пор была мне чужда. Но я чувствую, что в ней лежит глубочайший скрытый философски величественный смысл. Поразительно, всего несколько дней назад я видел во сне отца, лежащего в белом гробу. Ужели это было приблизительно в тот день, коща он действительно лежал в гробу и над ним горели тусклые свечи? И мне невольно приходит на память иное время, когда аналогичные переживала ты и когда я также видел вещие сны… Нет ничего тяжелее, чем неизвестность в минуты несчастий, когда они идут одно за другим и когда их уже начинаешь ждать. В такие минуты легче и лучше узнать все их, все, какие суждено испытать, в один миг. Вероятно, это потому, что человеческая душа имеет предельную границу реагирования. И горе, взятое в слишком большой сумме, ощущается все равно лишь в меру этой предельной черты. Все остальное проходит бесследно. Такое состояние переживаю сейчас я и потому пристально смотрю вперед и мучительно хочу немедленно выпить до дна всю ту чашу испытаний, которая мне суждена. В этом, несомненно, есть смысл: нельзя пугать человека постепенно.

[…].

Суздаль, 6/ХН — 1933 [г.].

[…] Самый страшный, кошмарный бич современности, что мир утопает в неправде. Я несколько раз и достаточно определенно писал тебе, что предпочел бы перенести любые удары судьбы, но открытые. […] Для меня затронутый вопрос равносилен проблеме реальности внешнего мира. […].

P.S. […] Физически мир для меня и без того очень ограничен. Теперь и этот мир превращается в нечто загадочно-иллюзорное.

Суздаль, 20/XII -1933 [г ].

[…] Бывают в жизни человека полосы, периоды, когда он проникается жутким чувством таинственности окружающего, рационально необъяснимыми предчувствиями новых бед и несчастий, сознанием их неотвратимости и безысходной жаждой вырваться из этого заколдованного круга. Нечто аналогичное переживаю сейчас я. […] Бывают очень различные люди, и их можно по-разному делить на типы. Но поскольку я отдаю себе отчет о самом себе, я принадлежу к той категории людей, которые медленно сближаются, с трудом выражают свои чувства внешне, но которые, сблизившись с другими, уже не могут отделить их от себя и болезненно резко переживают каждое движение их души, как свои собственные движения и события. […] В одном из предшествующих писем я писал тебе о том, что перед моим духовным взглядом все с большей отчетливостью встает в конкретном облачении абстрактная идея судьбы. Я переживаю теперь ее неумолимое наступление на меня. Но у меня еще не погасла вера в конечное торжество свое даже над ней. Передо мной вновь и вновь встает то легендарное событие, о котором немало раз рассказывала мне мать и которое предшествовало моему рождению. Никогда еще я не был объят таким стремлением все взвесить, все измерить, подчинить строгим математическим формулам даже саму жизнь, даже духовную жизнь, насколько она нуждается в изучении. И вместе с тем интуитивно никогда не ощущал я с такой силой таинственности, капризности, причудливости явлений действительной жизни человека, никогда не чувствовал я того жуткого «шороха мертвых листьев», который слышится мне в прозе обыденных событий. Какое противоречие! Противоречие, которое не находит рационального выражения, противоречие, из которого рождаются музыка, поэзия, прорицания во всей их рациональной непонятности и внутреннем величии.

[…].

Суздаль, 17/1 — 1934 [г.].

[…] Работоспособность все еще очень низкая. Однако стараюсь работать. За последнее время несколько успешнее пошло писание работы о тренде. Сейчас я пытаюсь свести все написанное о нем в одну законченную книгу. Разумеется, она может быть закончена здесь лишь в первой редакции, т[ак] к[ак] нужно будет еще пересмотреть много материалов и книг, окончательно проредактировать, вероятно, многое изменить. Если в ближайшее время закончу эту книгу, то сейчас же начну другую, план которой у меня уже достаточно сложился. Но это дело еще будущего, которое во всех отношениях достаточно темно.

(…].

Суздаль, 21/1 — 1934 [г.].

[…].

[…] работаю и пишу. Но не особенно продуктивно. Невыразимо устал от однообразия и неподвижности жизни. Человеческая жизнь вообще не имеет определенного объективно присущего ей смысла. Здесь просто бессмысленна. Над этим, вопреки желанию, приходится больше и больше думать. Временами начинаешь сомневаться даже в значимости мысли. И во всяком случае приходится очень сомневаться в широте границ ее возможностей.

[…].

Суздаль, 14/11 — 1934 [г.).

[…] В силу этой доверчивости (к людям. — Пубя.) и страха как бы не переступить черту вежливости ты не в состоянии упорно и настойчиво отстаивать свои права […] Я уже в предыдущем письме, как бы предчувствуя возможности, писал тебе, что от такого отношения к людям нужно отказаться. Нужно понять суровость окружающей действительности, уровень окружающих нравов, жестокость [?] борьбы не за галантность, не за вежливость, не за хороший тон, а за элементарную возможность существовать […]. Это ужасно, но это так, и даже не в первой, а в энной степени … И отсюда нужно черпать [?] выводы об основах морали суровой и твердой. Никому не доверяйся! Ты ни в ком потом не найдешь опоры. Ты имеешь права, предоставленные тебе законом, и ты должна их защищать. Если тебя неправомерно притесняют и даже оскорбляют, не взывай к человечности и не надейся на нее, а настойчиво и твердо защищай себя и ребенка, […] защищай, забыв о неловкости, о вежливости и т. п., так как иначе ты потеряешь все! Такова жизнь. […] Неужели от того, что окружающие люди пьянствуют, невежливы и жестоки, можно приходить в такое отчаяние? […].

[…] ведь с этими принципами нельзя жить вообще, сейчас, в нашем положении, в особенности.

н Суздаль, 28Д1 — 1934 [г.].

[…] Я потому так восстаю против иллюзионизма, что поседел в опыте, что гораздо ближе узнал и понял [?] природу человека, что сам простился со многими иллюзиями. […].

Ты не согласна со мной и ссылаешься на формулу Гюйо. Эта формула старше Гюйо. Она так же стара, как старо человечество с тех пор, коща оно научилось мыслить. Формула эта неплоха, как и все формулы философов и [?] моралистов. Вероятно, она, как и многие другие формулы моральной философии, не умрет никогда. Беда лишь в том, что формул много и они рождаются в одних условиях, а применять их приходится в совершенно других условиях. И вот применять формулы вообще, применять их, не считаясь с условиями, значит, [в]падать в иллюзионизм, обрекать себя на ошибки, быть может, непоправимые, без всяких утилитарных, моральных или иных положительных результатов. В самом деле, Гюйо, бродя в горах Швейцарии или созерцая буддийские храмы в Индии, мог, конечно, вдохновляться, верить, любить бескорыстно ближнего и придумывать «стихи философа» или хорошие моральные формулы. Но мог ли бы он делать это, и нашел ли бы он силы, и нужно ли было бы ему делать это, если бы ему на грудь с его благородным сердцем наступили тяжелым сапогом? Или если бы, что еще точнее, он оказался в когтях дикого тигра? Ужели он продолжал бы думать, что нормой его поведения и в этих гипотетических условиях должна остаться его высшая [?] мораль [?], которая так вдохновляла его при бесконечной красоте горной природы и лучей заката? Как-то даже странно спрашивать. Не стоит продолжать эти общие, отвлеченные рассуждения. […] Я не могу сказать, что проповедую тебе ожесточение. Я проповедую тебе величайшее самообладание, реализм в оценке своего положения и постоянную готовность отстаивать права свои и Аленки. Я проповедую тебе также величайшую осторожность в отношениях к другим людям, прямой скепсис, сугубый скепсис. Впрочем, быть может, все это я делаю напрасно, т[ак] к[ак] в большинстве случаев все, что не укладывается в категории разума и связано с другими элементами человеческого духа, человек постигает в конце концов: не логически, не дискурсивно, а,? сожалению, личным опытом. Отсюда такое обилие бедствий и страданий человека.

(…] продолжаю занятия математикой и пишу свою работу. Хотя последняя движется не очень быстро, но к своему удовольствию я увлекаюсь ей все более и более. По мере того как пишу, выясняются дальнейшие планы. Мне бы очень хотелось написать по крайней мере 4 книги, которые вместе составят абрис [?] единой системы. Если бы была возможность, то хотел бы написать еще две книги, из которых одна должна бы подвести принципиальные основания под все построения, а вторая обобщить их [?]. Однако боюсь, что все это утопия и проза жизни поставит неизмеримо более узкий предел всем планам, чем мне это иногда кажется. Не нужно ни на минуту забывать, что наши времена, времена жизни нашего поколения, есть до известной степени и в некоторых отношениях апокалиптические времена.

[…].

Суздаль, 7-го марта 1934 г.

[…] Читаю полученные книги, занимаюсь математикой и понемногу продолжаю писать работу о тренде. Эта проблема имеет ближайшее отношение к возможности развития человечества в отношении экономического благосостояния в длительной перспективе. Выводы, к которым я прихожу, во многих отношениях неожиданны для меня самого и очень минорны. Мне бы хотелось скорей кончить эту работу, хотя результаты ее, если бы они увидели когда-либо свет, вызовут, вероятно, еще больший шторм, чем другие мои работы. Однако должен сказать, что хотя я и не имею возможности следить сейчас за научной литературой, но все же прямо или косвенно улавливаю, что некоторые из моих научных построений, сделанных ранее, получают очень хорошее подтверждение и даже прямое признание. Это служит мне некоторым утешением в моей тяжелой судьбе.

[…].

Суздаль, 21/111 -1934 [г.].

[…] Благодарю также за поздравление с днем рождения. Как раз в день рождения получил посланные тобою шоколад и пирожные. Таким образом, новый год моей уже продолжительной и не далекой уже к окончанию жизни начался на этот раз «вкусно и сладко» .

Вернусь на минуту еще раз к вопросу, который мы обсуждали в предыдущих письмах. Я совсем не намерен искать противоречия в своих суждениях. Хочу только привести несколько соображений и сделать из них выводы.

• 1. Если я прав, пишешь ты, тогда все суждения о человеческом характере и человеческой] психологии чисто субъективны. Нет, о человеческом характере можно установить и некоторые объективные положения. Но ведь речь идет не о человеческом характере, а о существовании общеобязательных и высоких нравственных норм его поведения. Одним из общезначимых положений о человеческом характере и следует считать, что человек по существу своему довольно жестокий зверь, для которого не существует общеобязательных нравственных норм.
• 2. Но неужели, заключаешь ты, эти нормы нельзя установить на основании истории, психологии и т. д. Нет, нельзя. И ни история, ни психология этим не занимаются и заниматься не могут. Так же как физиология и патология могут лишь объяснить состояние здорового и больного организма, психология, даже при более высоком своем развитии, могла бы лишь объяснить течение психологических процессов, и притом одинаково у здорового и у помешанного, у высоконравственного и преступно-жестокого человека. Не больше. Но отсюда никаких общеобязательных норм вывести никто не может.
• 3. Конечно, существовали и даже существуют и аскеты, и люди, подобные Гюйо, Марии Николаевне и т. д. Но разве ими определяется основной колорит [?] и порок жизни? Такие люди именно, как правило, и являются жертвами сурового порока, массового порока, который глубоко окрашен зверством, кровью, жестокостью, вероломством, обманом, который, к сожалению, из века в век в нравственном отношении не обнаруживает никакого определенного прогресса и который в волнах своих погребет бесчисленное множество жертв.
• 4. Именно против указанной жестокости жизненного порока я и предупреждал тебя, желая тебе блага и боясь, что при своем душевном укладе, при своей вере, будто из психологии вытекают какиелибо нравственные нормы, которые обязывают людей, при своем преувеличенном представлении о значении присутствия в истории аспектов и людей, живущих по Канту, ты легко можешь стать еще новой вечерней жертвой жизненной прозы. Оберечь себя и Аленку от этого — это и есть твой нравственный долг теперь, долг более живой, конкретный и высокий, чем всякий иной, хотя бы и отвечающий нормам той или иной системы моральной философии. Этих систем равно столько, сколько было их авторов!

[…] Хотя я не держусь очень высокого мнения о своей учености и тем более о своем уме […]. Я ведь не могу не сознавать, какое множество горя и уныния принес я в силу своей судьбы в твою жизнь, которая при ином, более штампованном и умеющем плавать по течению волн жизненного порока (см. выше), муже была бы безоблачной и спокойной. Ну об этом пока довольно. […].

В твоем письме была какая-то загадочная фраза, что кто-то считает меня по существу вырванным из процесса научной работы в лучшие годы, видным знатоком некоторых проблем динамики. Кто именно — ты не сообщила, считая это, очевидно, несущественным. Ты имела в виду, очевидно, какое-то заявление проф. Ирвинга Фишера. Проф. Фишер настолько значительная (вероятно, одна из самых значительных сейчас) мировая величина, что его мнение мне далеко не безразлично, даже очень не безразлично. Поэтому я убедительно прошу тебя сообщить мне об этом подробно. Если он что-либо говорил о моих работах в печати, то нельзя ли прислать мне самую его работу. (…).

Суздаль, 28/111 — 1934 (г.).

[•••].

2. Иного ответа от Акулова по другому и более трудному вопросу лично я не ожидал, т[ак] к[ак] с самого начала этот вопрос представлялся мне гораздо более безнадежным, чем хотелось бы. Я думаю, что Енукидзе тебя не примет. Но все же попробуй пойти к нему на прием. Весь вопрос в том, идти ли тебе, т. е. просить ли его о приеме тебе непосредственно, или попробовать прибегнуть к чьей-либо помощи. Мне трудно, пожалуй, указать, к чьей именно. Может быть, все же попробуешь повидать Пятакова и попросить его, во-первых, о его содействии по самому делу непосредственно, во-вторых, о содействии приему тебя у Енукидзе. Кроме Пятакова, может быть, свиданию с Енукидзе может помочь также Замнаркомзема СССР Летова. Но так или иначе, прямо или косвенно, я прошу тебя воспользоваться советом Акулова и попросить о приеме у Енукидзе. Самый его ответ на твою просьбу очень важен. В зависимости от него я решу вопрос о моем заявлении во ВЦИК. Ввиду сказанного очень прошу тебя немедленно и с полной точностью сообщить мне о результатах твоей просьбы перед Енукидзе.

[…].

Суздаль, 11/IV — 1934 (г.).

[…] Спасибо за сообщение содержания того места из статьи проф. Фишера, которое имеет отношение к моим работам. Оно очень приятно для меня, т[ак] к[ак] Фишер является одним из наиболее авторитетных и блестящих экономистов нашего времени. Оно ценно для меня также и потому, что основано на мнении о моих работах, а не на простой любезности: с Фишером я хотя и встречался на научном конгрессе в Чикаго, но никогда не был сколькотнибудь близко знаком. Следовательно, у него не было никаких оснований включать меня в число экономистов, что-либо сделавших для науки, в силу простой любезности. Объективно говоря, я и сам, следя отсюда, из тюрьмы, за ходом мирового экономического развития (поскольку до меня доходят некоторые данные прессы), считаю, что некоторые высказанные мною идеи и основанные на них прогнозы получили жизненную проверку и, повидимому, вошли в фонд признанных положений. В отзыве проф. Фишера приятно для меня также то, что он является показателем известного чувства ценности к мысли другого, и в частности моей. Я от этого отучен. Но все сказанное одновременно будит и ужасно горькие переживания. Прошло уже четыре года, как я лишен возможности продолжать свою научную работу. Четыре года, как я поставлен в обстановку отупляющего однообразия, расшатывающего физическое и моральное здоровье. Строго говоря, для дальнейшей научной работы я считаю себя погибшим. Все те новые и, может быть, объективно небезынтересные мысли, которые у меня были и возникли, постепенно предаются погребению, т[ак] к[ак] в тюрьме ничего подлинно серьезного сделать нельзя и никогда, никто в тюрьме ничего подобного не сделал. Самая обесцененная ценность теперь — это человеческая жизнь и мысль. И это сознание, которое не оставляет меня никогда, а порой, как сейчас, оживает с особой силой, подавляет.

Тем не менее, преодолевая себя, стараюсь как можно меньше думать об этом и продолжаю понемногу работать с теми жалкими (до смешного) средствами и материалами, которыми располагаю.

Суздаль, 18/TV — 1934 [г.].

[…] Большинство людей, вероятно, отчасти и я сам, таковы, что при наступлении несчастья утешают себя надеждой на его незначительность и переходящий характер и не принимают мер против него. Когда же оно, нарастая, превращается в подлинное и неустранимое горе, начинают бесполезно сожалеть, что упустили время и не принимали нужных мер, когда это было еще возможно. […].

Суздаль, 2S/TV — 1934 [г.].

[…] Напрасно ты упрекаешь меня в какой-то склонности к пессимизму. Я твердо занимаю, но последовательнее, чем ранее, совершенно реалистическую позицию. Не хочу, не имею оснований и не буду утешать себя какими-либо иллюзиями, т[ак] к[ак] это и бесполезно, и, главное, глупо. Жить и работать мне осталось совсем немного. Учитывая же происходящую колоссальную потерю времени и сил, надежд особых на результаты своих работ не возлагаю. Цитата из статьи Ирвинга Фишера произвела на меня вовсе не односторонне-омрачающее впечатление, как, по-видимому, показалось тебе. Она доставила мне известное удовлетворение, но по контрасту с реальными условиями разбудила и тяжелые думы.

(…].

Суздаль, 30/V — 1934 [г.].

[…] Стоит довольно холодная погода. И вся жизнь кажется такой холодной, осенней, бессмысленно мрачной, лишенной каких-либо притягательных сил. Вспоминается невольно полное безысходной грусти, почти отчаяния, стихотворение Тургенева, где основной вдохновившей его идеей служит равнодушие природы к судьбам и страданиям человека. Только если бы я писал аналогичное стихотворение, то расширил бы и обобщил бы мысль Тургенева. Я говорил бы о природе, не противопоставляя ее человеку и истории, а о природе, как о немом, бессердечном и бессмысленном процессе, включая в этот процесс и саму человеческую историческую жизнь, в основе которой в конце концов лежат лишь те суровые законы, которые установил Дарвин для жизни в биологическом смысле слова. Моему настроению в данный момент больше всего созвучен Пушкин с его «Брожу ли я вдоль улиц шумных», и особенно в последней строфе этого замечательного произведения…

За последнее время работаю мало и почти не пишу. Не пишу потому, что все еще не могу разрешить ту систему уравнений, о которой писал, а она имеет для работы одно из центральных значений и является во многих отношениях новой и оригинальной идеей. Мало же работаю потому, что чувствую какую-то невыразимую душевную усталость и вместе с тем физическую слабость. Не хочется даже читать.

Суздаль, 6/V1 — 1934 [г.].

[…] Продолжаю чувствовать по-прежнему настоящее [?] физическое (общее) недомогание и одновременно апатию. Занимаюсь очень мало и очень малоуспешно. Более того, чувствую какое-то ужасное притупление самого интереса к занимавшим меня вопросам. Эго связано, конечно, с физическим самочувствием, но отчасти и с тем, что мне никак не удается удовлетворительно разрешить (при имеющихся у меня технических возможностях) те проблемы, к которым я подошел в ходе работы, которые считаю новыми, важными и без разрешения которых я психологически не могу двинуться дальше. Эго довольно мучительное состояние.

Для выхода из него нужно не только лучшее физическое самочувствие, не только большие технические возможности исследования, но и душевный подъем. Последнего у меня сейчас тоже нет. Преобладает резко выраженное минорное, депрессивное состояние. Я объясняю его прогрессирующее усиление взрывом стихийной подавляющейся реакции против бессмысленности моего положения, тоской о потерянных четырех годах […], психологическим подрывом какой-либо веры в будущее, в людей, которым веришь еще ты, сознанием невольной скованности всех моих душевных движений. Долго ли я буду в состоянии выносить еще последнюю — не знаю. Может быть, очень недолго.

[…].

Суздаль, 19/VI — [19]34 [г ].

• (…) Сегодня 19[-е] — ровно 4 года со дня заключения. Осталось совсем немного: ровно столько же!
• (…) Тяжелая колесница истории проехала по нашему поколению.
• (…)

На днях выпросил себе косу и обкосил в саду газоны и дорожки. В физическом крестьянском труде действительно есть много здорового и красивого. Мне невольно вспомнилось детство, когда я косил по чудесным летним росам на лугах с мужиками. Жаль только, что в данном случае слишком мала была потребность в косе.

(…).

Суздаль, 11/VII — 1934 [г.).

• (…) После длительной проверки я пришел теперь к выводу, что уравнения составлены и решены верно. Но этого мало: я изменил оценку значения решения их. Теперь, после дополнительной работы, я склонен думать, что составление и решение упомянутых уравнений представляет собой в полном смысле слова открытие, которое позволяет построить совершенно новый, в высшей степени увлекательный и важный раздел теоретической экономики, и притом на строгих и точных основаниях. Мне удалось получить чрезвычайно простую формулу, которая позволяет, если даны какие-либо две основные величины, характеризующие состояние и изменение, народного хозяйства во времени, например количество самодеятельного населения и сумма национального капитала, достаточно точно путем простого вычисления определять (и предсказывать изменения) все другие основные величины хозяйства, т. е. народный доход, заработную плату, процент, производство средств производства и средств потребления, производительность труда и т. д. Должен по совести сказать тебе, что давно не получал столь чудесных результатов, не ожидал их и был поражен, когда проверка на данных Англии и Соед (иненных) Шт (атов) с поразительной точностью подтвердила найденный закон. Теперь, по-видимому, я действительно смогу, хотя бы начерно, написать книгу, которая не прошла бы незаметно. С чисто математической стороны мне очень помог Гурса, и я очень признателен тебе за него. Вообще я так благодарен и так обязан тебе, моя милая Женичка, что если только буду жив, напишу и когда-либо напечатаю книгу о тренде, то посвящу ее тебе.
• (…)

Суздаль, 15/VIII — [19)34 [г.].

[.].

2. Важнейшие научные работы мои, напечатанные по-русски, можно свести к следующим:

a) Основные учения о законах социально-экономического развития (1913 г.).

b) Рынок хлебов… (июль 1922).

c) Мировое хозяйство и его конъюнктуры во время и после войны (июль 1922 г.).

d) Проблема научного предвидения (1927 г.).

e) Динамика цен промышленных и сельскохозяйственных товаров (1928 г.).

/) Свыше 100 научных статей, помещенных в различных журналах.

• 3. На иностранных языках мои работы печатались в Америке в журнале «The quortcrly journal of economics», в Англии в «Bulletin of London and Combridge economic service», в Германии в «Archiv fur Sozialwissenschaft * и «Zeitschrift fur Betribswirtschaft», во Франции в «Revue international du travial» .
• 4. Что же касается отзывов о моих работах, появившихся в печати, то я могу привести здесь лишь те, которыми располагаю здесь.

Имея в виду мои работы по теории цен промышленных и с[ельско]хозяйств[енных] товаров, руководящий английский журнал по теоретической экономии «Economic journal» писал, что «это очень значительные работы по вопросу о динамике цен» (том XXXVIII, с. 688).

Имея в виду различные мои работы по теории экономической динамики, один из наиболее видных американских экономистов Митчелль в своей книге пишет: «Исследования ван-Гельдер[е]на и Кондратьева открывают увлекательную перспективу новых работ» (Mitchell, Business cycles, 1927 г., стр. 229). Другой американский экономист со столь же большим и широко известным мировым именем проф. Ирвинг Фишер дал о моих работах еще более определенный положительный отзыв. (Этого отзыва в подлиннике у меня сейчас под руками нет.).

Кроме того, считаю необходимым отметить, что мои работы по экономической теории, напечатанные на иностранных языках, вызвали вообще значительное внимание к себе и стали предметом довольно широкого обсуждения. Им уделено большое место в работах профессоров Уордвела, Митчелля, Кузнеца, Вагенфира, Фогеля, Вагемана, Джона, Андерсона, Хебера и др. Некоторые из моих научных выводов получили столь общее признание, что введены даже в такой всемирно известный классический сводный труд итогов научных работ, как «Handworterbuch der Staatwissenschaften» (4-е последнее издание).

В СССР все мои научные работы пользовались острым вниманием. Некоторые из них встретили определенно критическое отношение, но другие, наоборот, получили достаточно положительное признание. К сожалению, я не имею под руками русских отзывов. Их было так много, что я даже затрудняюсь определенно указать, где их взять. Могу лишь по памяти указать положительную рецензию Вронского на мою книгу «Мировое хозяйство», напечатанную в Вестнике Комакадемии, вероятно, за конец 1922 или за 1923 г. Помню также, что очень положительные отзывы были на мою работу о движении цен, помещенную в сборнике СТО «На новых путях». Но где были напечатаны эти рецензии, относящиеся также к 1922; [19]23 г., не могу точно указать. Вероятно, в журналах «Экономическое обозрение», «Социалистическое хозяйство», «Красная новь», «Кредит и хозяйство». Положительны были также рецензии на книгу о хлебном рынке. […] Считаю необходимым указать также, что, как указано в предисловии, я руководил разработкой одной из тем, которая была в особой главе изложена в получившей общее признание и громкую известность в СССР книге под ред. ЯАЛковлева «Социалистические пути реконструкции сГельского] хозяйства» (заглавие привожу, м[ожет] б[ыть], не точно). Эта глава книги взята целиком из написанной мною специальной работы.

5. Тебя интересовало, далее, в каких известных научных обществах я состоял членом. Привожу перечень этих учреждений:

a. Американская академия социальных наук.

b. Американская экономическая ассоциация.

c. Американская ассоциация по вопросам сельскохозяйственной экономии.

d. Американское статистическое общество.

e. Американское социологическое об[щест]во.

ж. Лондонское экономическое общество.

з. Лондонское статистическое общество.

и. Кроме того, я был членом редакционного совета научного журнала.

6. Последний вопрос, который тебя интересует, — это вопрос о той научной работе, которую я вел здесь. В этом письме отвечу на него очень кратко и сообщу лишь то, что интересовало тебя больше всего. В одном из следующих писем, уже из интереса к теме, быть может, напишу подробнее.

Моя работа была посвящена проблеме динамики расширенного воспроизводства, т. е. той теме, большое теоретическое и практическое значение которой было выдвинуто т. Сталиным в речи на конференции аграрников-марксистов. Работа была разделена на две части, из которых первая относится к капиталистическому, а вторая — к плановому социалистическому хозяйству. Предварительные результаты получены пока по первой части. Но и они уже представляют большой интерес. Работа велась при помощи строго количественного метода. Исходя из определенных общих предпосылок, отвечающих учению Маркса о расширенном воспроизводстве (Капитал. Т. II), я построил систему дифференциальных уравнений в частных производных. Интегрируя их, я получил ряд простых формул, которые в соответствии с упомянутыми предпосылками в строгой форме выражают закон общей динамики расширенного воспроизводства для капиталистического общества. По условиям работы я был лишен возможности достаточно тщательно проверить свои выводы. Но на основании тех фактических данных, которыми я располагаю, они представляются мне правдоподобными и научно ценными. В частности, полученные формулы, по-видимому, позволяют достаточно точно устанавливать фазу развития, достигнутую данным анализируемым хозяйством, определять степень отставания в развитии одной страны от другой (в силу закона неравномерного развития, [^формулированного Лениным) и усовершенствовать приемы анализа явлений общего кризиса капиталистического хозяйства.

Однако даже и в этой первой части работа далеко не закончена, и в данных условиях (недостаток необходимой литературы и статистических материалов, отсутствие технической помощи в больших счетных работах и т. д.) она едва ли может быть закончена. И это тем более, что с начала лета я чувствую себя физически и психически все хуже и хуже и фактически вынужден прервать работу.

Вот, кажется, ответ на все вопросы, которые тебя интересовали. Разумеется, ты уже сама определишь, что из этих ответов заслуживает внимания и что — нет. […].

Суздаль, 22/VIII — [19J34 [г.].

[…] Всю свою жизнь я жил будущим. Всю свою жизнь я пробивался через столь густой частокол препятствий каждого данного настоящего дня, что невольно перемещал все внимание на будущее. Настоящее мне всегда казалось не подлинным. Подлинным казалось лишь будущее, когда частокол препятствий будет наконец пройден и можно будет все свои силы отдать подлинной увлекающей научной работе и все свое душевное внимание только тебе. Эти черты свойственны всякому, кто психологически является идеалистом. Но как тяжело поэтому видеть, что притягивающее будущее подобно принцессе-грезе остается лишь грезой. Тогда начинаешь остро ценить настоящее. Но увы, его тоже нет, о нем тоже приходится только мечтать. Я и мечтаю о нем. Причем мечты эти для меня сливаются с мечтой о тебе. Так я стал совсем мечтателем. И может быть, уже останусь им, т[ак] к[ак] скоро и будущее, и настоящее может стать невозвратным прошлым. […].

Суздаль, 5/IX — [19J34 (г.).

[…] свидание с мамой и Павликом произвело на меня очень сильное впечатление. Когда я вошел в знакомую тебе комнату, то увидел прежде всего маленький ссохшийся комочек большого, подлинного, невыразимого горя. Эго была моя мать. Первые слова, которые я услышал, и рыдания: «Родной мой, отца-то ведь уже нет, и Сережи нет, и тебя-то нет». Я обнял ее, не будучи в состоянии произнести никакого слова. Услышав рыдания с левой стороны, я обернулся и увидел рослого, загорелого, добродушного и безудержно плачущего крестьянского парня. Это был мой брат Павлик. Такую сцену мне пришлось пережить впервые. Я не хотел плакать, но слезы неудержимо лились сами. И долго, очень долго, я не мог выговорить всего несколько слов: «Мама, как ты постарела». Должен признаться, что даже теперь, вновь переживая пережитое, я с трудом пишу, и болезненная жалость к несчастной матери вновь душит меня. Есть нечто невыразимое в любви матери и в любви к матери. И только теперь я понимаю, почему так величественны своим трагизмом письма к матери Калява и др[угих], написанные из тюрьмы, или последнее свидание с матерью, описанное в воспоминаниях различных лиц…

Суздаль, 13/IX — [19J34 [г.].

[…] Существует много культурных ценностей: научных, эстетических, моральных и т. д. Сознание их значения во многих отношениях наполняет человеческую жизнь, служит источником возвышающих интеллектуальных и эмоциональных переживаний. Но все эти ценности при всем их непреходящем и, м[ожет] б[ыть], даже бессмертном значении по самому существу своему безличны и равнодушны к человеку, точнее к конкретному человеку. Поэтому они не в состоянии до конца наполнить собой человеческую жизнь, придать ей характер интимного процесса, осмысленного и привлекательного, поддерживающего и согревающего не с точки зрения вечности, а с точки зрения каждого дня и каждой минуты. Эту функцию в жизни человека выполняет семья, и только она, если она сама имеет прочные морально-чувственные основания и связана с детьми. […].

Когда мама была у меня, она мне рассказала среди многого другого, о чем я не пишу, что Машутку и ее мужа уволили недавно с фабрики за то, что она моя сестра, а он ее муж. Я просил маму, чтобы она сообщила мне об этом подробно, и намереваюсь писать жалобу прокурору Акулову. […].

Я уже писал тебе, что считаю сейчас подачу заявлений по делу целесообразной, даже не дожидаясь все ускользающего определенного ответа и, может быть, именно поэтому. Не знаю, что именно ты уже сделала в этом направлении, но надеюсь, что сделаешь все, что можно. Я слишком соскучился без тебя и Аленки и слишком остро чувствую потрясение органических основ своей жизни под влиянием медленно, но верно и хладнокровно убивающей человека тюрьмы, чтобы не сделать последнюю лояльную попытку.

[…].

Суздаль, 7/XI — (19J34 [г ].

[…] Очень мучает бессонница. Но работать понемногу продолжаю. Тебя интересовал ход работы. Как я уже сообщал тебе, я решил привести в систематический вид то, что написал по теории тренда ранее, т. е. решил писать книгу уже достаточно систематически. В этом направлении я закончил следующие главы: Гл. I. Основные проблемы теории экономической динамики. Гл. II. Тренд, или проблема теории экономической динамики. Гл. III. Состояние учения о тренде в теории социальной [?] экономики. Сейчас я пишу гл. IV. Стохастический анализ временного ряда и проблема тренда. Когда эта глава будет кончена, будет написана 1/3 книги. К сожалению, эта 1/3 составит не менее 15 печатных листов, и я уже вижу, что придется потом опять сокращать. Некоторые из дальнейших глав потребуют больших эмпирических данных, и за эти главы я больше всего боюсь, т[ак] к[ак] в тюрьме с ними справиться будет трудно. Как только кончу эту книгу, начну книгу о больших колебаниях, план которой и содержание для меня уже вполне ясны. Затем буду писать книгу о малых циклах и кризисах. А после этого вернусь к вводной общеметодологической части, которую в черновиках передал тебе. И наконец, закончу все пятой книгой по синтетической теории социально-экономической генетики или развития. Впрочем, все это планы, для которых нужны силы, душевное спокойствие и вера. Поэтому планы могут остаться только планами. […].

Суздаль, 14/XI — [19)34 [г.].

[…] Я вполне понимаю, что ты не в состоянии делать больше, чем-то, что можешь. Но я ужасно устал от неопределенности и […] больше всего хочу только некоторой определенности и беспристрастно (Пи выяснения моего вопроса. […] Если он (Акулов. — Публ.) тебя примет, то ты, поблагодарив его за прежнее внимание, укажи на изменившееся состояние моего здоровья и на тщетность твоих попыток найти разрешение вопроса на прежнем указанном им пути (об этих попытках и о сердечности т. Енукидзе к тебе ты можешь ему рассказать) и попроси у него как у человека, революционера и прокурора по человечеству совета, что тебе предпринять далее. […].

6. Меня очень умилило и удивило, что при решении вопроса об обмене комнатами ты все еще руководствуешься критерием — будет ли мне удобно заниматься. Откуда у тебя эта иллюзия, что мне еще удастся заниматься наукой дома? […].

[Без даты: конец ноября — начало декабря 1934 г.] […] Впрочем, я устал жить, точнее существовать. Устал думать, верить в кого-либо и во что-либо. […].

Суздаль, 12/XII—[19)34 [г.).

[…] В общем на душе тревожно. Преобладает минорное настроение. Тянет временами к философствованию и даже к поэзии. Хотел бы когда-нибудь написать философию общественной и личной морали, действительно основанную на опыте, и в свете опыта рассмотреть карусель всемирной истории человечества. Мне кажется, что это была бы занятная и тема, и книга. Ницше приблизился к этой теме и задаче. Но у него было недостаточно фактических данных, и потому его блестящие афоризмы остались и малоубедительными, и малопонятными. Но, может быть, для некоторых чувств и настроений вообще нет средств выражения в прозаическом языке. И чем дальше, тем больше становится мне ясно, как мало можно передать средствами обыденного языка и какое громадное значение имеет искусство, искусство всякого рода, особенно музыка, и в какой мере источником всякого искусства служит невыразимость многих человеческих переживаний. Одним словом, кроме упомянутой книги, хотел бы я написать также цикл философских стихотворений. Может быть, и попытаюсь даже. Как видишь, меня тянет мое настроение в какие-то иные направления от чисто научных специальных работ.

Но все же стараюсь сдерживать себя и продолжаю заниматься своей основной работой. Движется она у меня медленно, но понемногу движется. Вероятно, редко кому когда-либо приходилось вести такую работу в менее благоприятных условиях, чем мне, и при меньшем наличии возбуждающих стимулов, чем у меня.

[…].

Суздаль, 19/XII — [19)34 [г.).

[…] Работа движется необычайно медленно. И нужно было бы продлить жизнь в несколько раз, чтобы сделать все то, что я хотел бы сделать. А между тем она не только не удлиняется, а быстро, быстро сокращается. […].

Суздаль, 26/XII — 1934 [г.).

[…] Я хотел бы сказать тебе, что в известном смысле каждый человек действительно живет в плоскости не только «феноменального», но и «ноуменального» мира. И лишь в гранях последнего выражается подлинный строй души человека. Творчество, искусство, поэзия выражают душу человека в гранях «ноуменального» мира. Я отчетливо почувствовал это, конца писал […] стихотворение. Поэзия не существует без известного художественного вымысла. Но и в этом вымысле выражается подлитая правда. […].

Суздаль, 23/1 -1935 [г.].

[…] друзей у меня в тяжелую минуту оказалось много меньше, чем тогда, когда была во мне нужда. […] Но, может быть, о приеме у тов. Акулова ты могла бы поговорить или с Георгием Леонидовичем <�Пятаковым. —Публ.> или с Отто Юлиевичем <�Шмидтом. — Публ.>. С первым ты могла бы также поговорить о праве пользования библиотекой НКТПрома.

[…] Относительно Монтэня должен тебя разочаровать. Когда-то в достуденческий и начально-студенческий период, когда я много занимался историей литературы и даже печатал критические статьи, я читал и Монтэня. Но очень мало. И вопреки твоему предположению, не знаю его. […].

Джон в своих замечаниях о моей работе прав, так как в той работе, которую он разбирает, я прямо заявил, что не имею в виду давать теорию проблемы: в то время речь шла об установлении наличия самой проблемы. Этому и была посвящена статья. И ее значение состоит в том, что открытые в ней циклы теперь, насколько я могу судить, стали общепризнанными и без них уже нельзя понять действительность, в частности современное состояние конъюнктуры.

[…].

Суздаль, 27/И-[19]35 [г.].

Милая Женичка,

Подтверждаю с благодарностью получение 25 р. денег, посылки, Где был словарь, и двух книг. Пакет со статистическими данными и копией статьи пока не получил. […].

Теперь вопрос о книгах для Алешика. Это трудный вопрос. Я так давно разлучен с ней, что для меня он особенно труден. Но все же после длительных раздумий я рекомендовал бы давать ей для чтения следующие книги и приблизительно в следующем порядке в каждом разделе, взятом отдельно.

I. Раздел: Сказки, народный эпос и фантастические произведения.

• 1. Сказки Пушкина.
• 2. Рейнике-Лис (автора забыл в данную минуту, потом, вероятно, вспомню).
• 3. Сказки Андерсена.
• 4. Былины.
• 5. Жюль Верн.
• 6. Калевала.
• 7. Майн Рид (отдельные вещи, но не много).
• 8. Гайявата.
• 9. Сервантес. «Дон Кихот» (в сокращенном издании).
• 10. Сказки Гофмана.
• 11. Повести, рассказы, романы.
• 1. Пушкин (весь, кроме наиболее сложных вещей, как «Борис Годунов» и др.).
• 2. Гоголь (весь).
• 3. Толстой (Детство и отрочество. Казаки. Севастопольские рассказы).
• 4. Тургенев (Записки охотника и некоторые рассказы).
• 5. Гончаров (Фрегат Паллада).
• 6. Короленко (Лес шумит. Река играет. Без языка).
• 7. Ал. Толстой (Князь серебряный и др.).
• 8. Загоскин (Юрий Милославский).
• 9. Дюма (Три мушкетера).
• 10. Альф. Додэ (Разные вещи).
• 11. Теккерей .
• 12. Гарин (Детство Темы).
• 13. Гаршин (Attalla princeps, Красный цветок и др.).
• 14. Мамин-Сибиряк (Уральские рассказы различные).
• 15. Станюкович (Морские рассказы и др.).
• 16. Чехов и Горький: отдельные рассказы (например, Письмо к дедушке, Дети, Налим, Хирургия и др. Чехова; Челкаш Горького).

III. Научно-популярная литература.

• 1. По естественным вопросам можно было бы попробовать дать Лушкевича …. Жизнь или чудеса[?] природы. Около сорока маленьких книжек с картинками по самым различным вопросам. Но начать с № 1 и т. д.
• 2. Хорошо бы что-либо по истории. Но что именно, я указать не в состоянии, так как не знаю популярной литературы. Это, вероятно, лучше знаешь ты. Может быть, есть простые]?] исторические хрестоматии [?] Конкретные [?], с картинками [?].
• 3. Биографии выдающихся людей, особенно ученых, писателей. Были изданы в свое время различные серии, например Павленкова. Это очень важно!

Примечания: 1) Я не знаю, что она уже из указанных книг читала. То, что читала, разумеется, отпадает. 2) Книги, которые ей с самого начала покажутся неинтересными, заставлять читать не следует. 3) Желательно также книги из различных разделов чередовать или давать одновременно книги из 2-х различных отделов. 4) Хотя в каждом отделе и желательно придерживаться примерно указанного порядка, но не строго. 5) Очень бы хорошо беседовать с Алешиком о прочитанном и приучать ее к способности рассказывать прочитанное.

Пожалуйста, сообщай мне, как у нее пойдет чтение.

Я прошу тебя прекратить затрату каких-либо сил и времени на т[ак] называемые] хлопоты относительно меня ввиду их иллюзорности и полной бесплодности. […] нужно посмотреть правде в глаза и прямо сказать, что возможностей у тебя нет никаких.

[…].

Суздаль, 13/1П — [19)35 (г.].

(…) за это время произошли очень значительные […] новые назначения. Поэтому прошу тебя позвонить в секретариат Акулова (в его новой должности), как когда-то звонила в секретариат Енукидзе, и попросить принять тебя. При этом возможны два исхода: или он тебя примет, или нет.

I. Если он тебя примет, то ты изложи ему достаточно убедительно свое ходатайство, опираясь на следующие пункты: 1) год назад он, в качестве прокурора сам рекомендовал тебе обратиться к секретарю ЦИК; 2) ты обратилась, и тебе было оказано внимание т. Енукидзе, однако основной вопрос не получил ни положительного, ни отрицательного решения; 3) ухудшение моего физического состояния с лета 1934 г.; 4) длительность моего заключения; (…).

• 6) создавшееся исключительное положение в отношении меня;
• 7) плюс все то, что ты найдешь необходимым прибавить; 8) в заключение передай письменно заранее заготовленное заявление.

II. Если он тебя не примет, но скажет, чтобы ты изложила ходатайство письменно, тогда ты изложи письменно, что указано под пункт (ом) 1).

II". Наконец, если он тебя не примет и тебе ничего не скажут о письменном ходатайстве, то все же его нариши и через некоторое время справься о результатах по телефону. (…).

Суздаль, 17/IV — [19)35 [г.).

(…).

P.S. Я просил тебя начать свое обращение к Акулову со звонка по телефону, т[ак] к[ак] это дало бы тебе затем возможность справляться о результатах письма даже в том случае, если бы приема ты и не получила. Но кто знает, м[ожет] б[ыть], он и принял бы тебя.

При всех этих случаях поимей в виду, что 26-го января я послал однородное заявление с просьбой о досрочном освобождении не только прокурору, до которого оно по твоей справке нс дошло, но и председателю ЦИК. […] если мне нужно будет написать новое заявление, тогда ты сообщи мне об этом. Я не связываю со всем этим никаких определенных надежд, но по совокупности обстоятельств все же хотел бы довести эту попытку до конца.

Кто-то сказал тебе, что приемов у него нет. Но это явно неверная информация: их не может не быть. Делая эту приписку, я ни о чем не прошу тебя вновь, т[ак] к[ак] смотрю на все это уже с полным равнодушием.

н.к.

Суздаль, 22/V- 1935 [г.].

[…] по делу звонить не надо, тем более что это, по-видимому, не улучшит положения дела и вообще не повлияет на него. Предоставь его собственному течению. […].

Суздаль, 29/V — [19]35 [г.].

[…].

Глава моей работы, о которой я тебе писал и которая тебя интересует, называется «Стохастический анализ временного ряда и определение формы тренда». Она посвящена теоретико-вероятностному обоснованию приемов установления труда по эмпирическим данным после того, как общая форма тренда выведена дедуктивно. Иначе говоря, в ней я пытаюсь разрешить вопрос о том, как можно эмпирически проверить те законы тренда, о которых я писал тебе в прошлом году и которые первоначально были установлены мною. Глава эта носит преимущественно математический теоретико-вероятностный характер и была очень трудна. Трудной будет также следующая, тоже отвлеченная [?] глава под заглавием «Абстрактная теория тренда». После этого мне останется написать 2 — 3 главы с эмпирическим содержанием, и работа будет окончена. Но конец ее еще не близко, хотя и теперь она уже превысила 30 печатных листов. Чем больше я пишу ее, тем больше угнетает меня сознание, что я ее делаю только для себя…

[…].

Выписка из письма от 5/VI — 1935 г., Суздаль Ниже я привожу список книг, которые мне нужны. Я привожу их в порядке экстренности их для меня и очень прошу тебя, что можно, послать мне поскорее.

1. В список я включил и те книги, которые просил в предыдущий раз. Пожалуйста, отметить те книги, которых вообще нет в библиотеке. Вторая просьба — насчет научных иностранных журналов. Поскольку Людмила Марьяновна < Ковальская. — Публ>

работает в институте мирового хозяйства, она, если бы захотела, без всякого труда могла бы оказать мне большую услугу, так как она может брать эти журналы из библиотеки. Поговори с ней так же серьезно. Скажи, что книги не теряются и быстро возвращаются. Неужели на свете уже нет ни одного человека, который, даже имея возможность, не помог бы мне избежать полного отставания от хода науки и предотвратить деквалификацию. Я бы хотел получать книги по две-три тех журналов, которые я еще раз перечислил ниже. Буду возвращать через семь-десять дней. Кроме того, Людмила Марьяновна могла бы, по-видимому, систематически доставать журнал «Конъюнктура мирового хозяйства». Он для меня все же полезен. Полезен мне был бы, и очень, также журнал «Иностранные книги». Но о нем я уже устал писать: пишу по крайней мере шестой или седьмой раз. И ни разу ты не написала мне относительно него, как будто это какой-то мифический тяжелый вопрос. Как я уже писал, следует запросить о книгах. Если же ты чувствуешь неловкость, то напиши непосредственно профессору Митчеллю, может быть, письмо еще придет до летних вакансий.

Суздаль, 26/VII — 1936 [г.].

[…].

Неприятно то, что болезненное состояние очень снижает и без того низкую мою работоспособность. Я очень скоро устаю, подвигаюсь вперед очень медленно, вынужден много лежать. Однако психологически желание работать у меня есть, и даже большое. Помимо прочего, оно поддерживается в особенности крайним интересом и, на мой взгляд, значительностью полученных мною научных результатов, в чем с каждым днем я убеждаюсь все более и более.

[…].

Суздаль, 30/ХП — [19]36 [г.].

[…] новый адрес: г. Суздаль Ивановской области. Почтовый ящик № 2, мне. По старому адресу письма передаваться не будут. [•••).

Суздаль, 13/1 — [19)37 [г.).

[…] Я по-прежнему болею, лежу, и в общем мне хуже. С прежней силой вскрылись почти все заболевания, которые имели место в прошлом году, которые не были залечены и которые ты знаешь (бессонница, отсутствие аппетита … необычайна[я] слабость, головные боли, боли в ногах, глухота на левое ухо).

Но, к сожалению, к этому прибавилось уже и нечто новое, что меня очень беспокоит. Во-первых, столь сильные головокружения, что я уже благодаря им, а не только в силу слабости, фактически не могу ходить и несколько раз падал в обморочное состояние. Во-вторых, ухудшение положения сердца, которое меня теперь постоянно беспокоит. В-третьих, значительное ослабление слуха и на другое, правое ухо. А ушей у человека только два.

В данных условиях я не вижу достаточных предпосылок для сколько-нибудь надежного [?] поправления. Если даже организм и вынесет и мне станет несколько лучше (чего, разумеется [?], исключить я не могу), то совершенно очевидно, что все это лишь на короткое время и что затем болезнь вспыхнет с новой силой и с новыми осложнениями. Но так ведь не может продолжаться без конца.

Если у тебя будет время, желание и энергия, попробуй просить об аудиенции у тАкулова, НКВД т. Ежова (или у тАгранова [?] — его заместителя) и у прокурора. Попробуй просить их, если невозможно большее, о срочном переводе меня в иные условия, более благоприятные для моего выздоровления, дающие больше воздуха, движения, обладающие большим разнообразием. Ничего этого в теперешних новых условиях здесь в достаточной мере, к сожалению, уже нет у меня. Одни же медикаменты оказываются совсем не эффективными, т[ем] более что их мне дают уж слишком давно. Мне кажется [?] врачи, хотя бы лечившие меня в прошлом году, или специальная комиссия могли бы довольно точно наметить необходимых для меня физических условий. Важно, чтобы эти условия нс были слишком искусственными, так как от таких условий я уже устал и в значительной мере заболел.

Если тебе нельзя будет получить указанные аудиенции, то в крайнем случае, м[ожет) б[ыть], напишешь письмо, если по обстоятельствам (я этого не знаю) найдешь это целесообразным^[3]. Лично я пока не в состоянии возбуждать какие-либо официальные ходатайства. Не знаю, б[ыть] м[ожет], сделаю это позднее.

[…].

Суздаль, 14/VII — (19)37 [г.].

Милая Женичка,.

дней пять назад я вернулся в Суздаль. В течение 4 первых месяцев из шести, которые я пролежал в больнице, мне было плохо, даже очень плохо. За последние два месяца стало несколько лучше.

Я начал ходить, и меня вернули в Суздаль. Это не значит, что я поправился. У меня констатировано четыре заболевания:

1) форсированный артериосклероз (отсюда головокружения, головные боли, спазмы [?]; 2) прогрессирующее ухудшение слуха; 3) функциональное расстройство нервной системы с депрессией, т. е. расстройством жизненных функций (сон, аппетит), и 4) ревматизм в ногах… Чтобы закрепить результаты лечения и обеспечить дальнейшее улучшение по самому характеру моего заболевания, мне нужно было бы больше света, солнца, чистого воздуха, хорошее питание, сухое помещение, возможность сосредоточиться (в целях успокоения) на какой-либо работе. К сожалению, сейчас для меня нет ни одного из этих условий. Поэтому я не знаю, какова будет эволюция моего здоровья и состояния в ближайшее время. Пока еще не определилось — будет ли оно улучшаться или начнется ухудшение. Я особенно боюсь перелома к ухудшению осенью.

[…] Адрес прежний — Суздаль, почтовый ящик № 2. По правилам свидания запрещены. […] Может быть, я окажусь пророком, выразив в одном из писем тебе зимой сомнение, что когда-либо увижу Аленушку и тебя. Заниматься теперь я уже не смогу как в силу физического состояния, так и в силу отсутствия книг, хотя начальник обещал мне выдать из моих книг 3 книги, но [?] на [?] очень недлительный срок. О своем настроении лучше не буду писать, хотя положение несколько ослабляется охватившей меня апатией.

[…] Зимой, до болезни, я все думал просить тебя заблаговременно прислать различных семян цветов и овощей. Хорошо, что не сделал этого, так как теперь я не имел бы никакой возможности дать им применение и, кстати, заняться физическим трудом на почве садоводства и огородничества.

И

Суздаль, 15/VTII — (19]37 г.

[…] Я писал, что наступило новое ухудшение в моем здоровье. Это ухудшение сводит на нет результаты лечения в Москве. И теперь я опять вынужден лечь в здешнюю больницу. Не знаю, как пойдет лечение. В общем я убедился, что заболеть легко, но поправиться можно лишь при счастливых условиях.

Получил несколько своих книжек, но заниматься не могу, т[ак] к[ак] почти все время нахожусь в состоянии слабости и прострации. Кроме того, что-то случилось с моими глазами: даже в своих очках я с трудом могу видеть буквы. Глаза или заболели, или стали значительно более близорукими. Вопрос не выяснен.

Ты, конечно, шутишь, советуя больше есть ягод и фруктов, пока что я уже давно забыл об их существовании…

(…].

Суздаль, 1/IX — [19)37 [г.).

Со времени последнего письма здоровье мое несколько ухудшилось. Я писал тебе, что ко всему присоединилась ужасная порча зрения. Врач меня еще не осматривал, и я не знаю природу ослабления зрения. Во всяком случае ни в очках, ни без них читать я не в состоянии. И пишу тебе сейчас в значительной мере наугад, так как вижу лишь общие контуры букв, и то чернильных. Но перечитать свое письмо без труда буду уже не в состоянии. Руковожусь при писании привычной. […].

Суздаль, 17ДХ-1937 [r.J.

[…] Пишу с трудом, потому что приходится очень напрягать зрение, чтобы при болезни глаз видеть очертания карандашных букв.

Суздаль, 17/XI — [19)37 [г.).

[…] Я все еще не здоров, хотя как будто общее самочувствие мое (физическое) медленно, но улучшается. Наибольшие неприятно^ сти причиняют мне сейчас: расстройство сна, головные боли и го-" ловокружения, болезнь ног и общая слабость. Мешают и глаза, но их я еще не лечил и не знаю, что произошло с ними.

В силу указанного состояния, как уже писал, очень мало могу читать и потому время тянется для меня ужасно медленно и тоскливо. К сожалению, никак не могу заставить себя систематически думать над той или иной научной темой, которыми занимался до болезни. Вообще думать научно без живой работы над материалами и книгами и при головных болях очень трудно.

[…).

Суздаль, 18/XH — [19)37 (г.).

[…] Я живу без больших изменений. Здоровье мое, по-видимому, стабилизировалось на очень низком уровне и не хочет двигаться вверх.

Ты спрашиваешь — как повлияли наступившие холода на боли в моих ногах. К сожалению, благодаря болезни вот уже год, как я в сущности не знаю, какая стоит погода. Поэтому не могу точно сказать, были ли здесь холода. Но т[ак] к[ак] ноги у меня болят довольно сильно, то, вероятно, было колебание в атмосферическом давлении. Но больше всего меня беспокоит сейчас голова.

[…].

Суздаль, 30/X1I — [19)37 [г.).

[…].

Я существую по-прежнему и нового о своем здоровье не могу сообщить абсолютно ничего. Как уже я сообщал тебе, меня очень беспокоит физическое состояние головы. Вместе с тем мне кажется, что у меня увеличивается общая слабость. При плохом сне и плохом аппетите это вполне понятно. К тому же теперь я не могу приобретать молоко, которое меня очень поддерживало, и ощущаю недостаток жиров. Если бы я не болел так давно, то все это было бы ничего. Но при столь значительной продолжительности болезни при таких условиях мне трудно, очень трудно поправиться, если вообще возможно. Одни лекарства как таковые дают недостаточный эффект.

Читаю по-прежнему мало и только что-либо легкое. Этому мешают также и глаза. Но при отсутствии регулярных занятий время движется очень медленно и малоосмысленно, что очень волнует меня и, вероятно, также способствует устойчивости болезненного состояния. Вообще все рисуется мне в своей жизни в очень мрачном свете. […].

Суздаль, 20/III — [19)38 (г.).

[…] за время 4-х лет болезни я настолько обессилел, что как-то мало верю в возможность выздоровления. Больше всего меня угнетает то, что за это время я, вероятно, стал умственно инвалидом на очень значительный процент.

[…].

Суздаль, 2/V-[19)38 [г.].

[…] характер человека на 90 % получается не по наследству, а создается воспитанием. […] Что касается меня, то, как ты знаешь, я не получил никакого воспитания, как и большинство крестьянских детей. Поэтому мой характер сложился стихийно в суровой жизненной школе, которую мне пришлось в свое время пройти. Но не обладай я своим характером — я бы никогда не пробился от сохи до профессорской кафедры. Может быть, это было бы и лучше? Может быть. Но во всяком случае, если Алешик настойчива, то это меня скорее радует. Важно только, чтобы одновременно она была трудолюбива, честна, спокойна и человечна. […].

Суздаль, 17/VIII — 1938 г.

Милая моя Женичка,.

третьего дня получил два твои письма: от 6-го и от 26-го июня. Меня обеспокоило твое сообщение во втором письме о твоем недомогании. Ты сама считаешь его легким. Но люди, подобные тебе по характеру, особенно если они из врачебной среды, всегда так делают. Между тем мне представляется, что ты очень переутомилась за эти долгие годы. При таких условиях всякое заболевание чревато осложнениями. В этом я убедился также и ка себе за время своей длительной болезни. Ты должна обращать самое серьезное внимание на свое здоровье как потому, что оно является основной ценностью человеческой жизни, так и потому, что на твоем, и только на твоем, попечении находится Аленушка. В связи со сказанным я не одобряю и твое намерение остаться на время отпуска в Москве. В Москве ты не отдохнешь, а отдых тебе давно необходим. Поэтому, если у тебя есть хоть малейшие финансовые и другие возможности, обязательно поезжай в деревню и ничего там не делай. Живи только растительной жизнью: питайся, дыши чистым воздухом, купайся в лучах солнца и в воде и т. д. Мне сейчас субъективно кажется, что все это надолго может сделать человека не только здоровым, но и счастливым. Может быть, кажется так потому, что я слишком давно лишен всего этого и во всем этом так невыразимо нуждаюсь. […].

Живу без всяких перемен. Настроение очень, очень подавленное и напряженное. Улучшения в здоровье, даже сезонного в связи с теплой погодой, не чувствую. Даже ноги болят по-прежнему. Плохо с головой. Прежняя слабость. И ко всему это угнетенное состояние. Временами испытываю приступы такой тоски, отчаяния и тяжести от болезни, что не знаю для себя покойного и удобного положения на кровати.

Суздаль, 15/VIII — 1938 [г.].

О себе в сущности нечего сообщать. В моем печальном существовании не произошло никаких изменений. По-прежнему болею без заметных симптомов улучшения, но с явными симптомами дальнейшего ослабления и в физическом, и в нервном отношении. По-прежнему ничего не знаю о своей судьбе. Это очень тяжелое и мучительное состояние. И оно, несомненно, углубляет болезненное состояние мое. Анализируя себя откровенно, прихожу к выводу, что, если бы у меня не было совсем никакой надежды на временный характер данного положения, на его скорое выяснение, и притом в духе справедливости и законности, мне было бы трудно пережить его без полного упадка. Однако, как уже указал выше, симптомы данного упадка я ощущаю и сейчас. Бесконечно устал от болезни.

Безумно жаль растрачиваемых сил, уходящего времени … И страшно перед охватывающим меня отупением и бессилием.

Ну довольно обо всем этом. […].

Суздаль, 31/VTII -1938 [г.].

В моей жизни перемен никаких нет. Но здоровье мое не улучшается, а продолжает за последнее время несколько ухудшаться. Заметно ослабела и без того расстроенная нервная система, и мне все труднее и труднее превозмогать волнение. Вероятно, в связи с этим ухудшился сон (несмотря на снотворные средства), а также усилилось расстройство и других жизненных функций. Участились приступы кишечного спазма, причиняющего невероятные боли. Если к этому прибавить боли в ногах и голове, а также частые головокружения, продолжающееся ухудшение зрения, болезнь ушей и часто зубов, то ты поверишь, что состояние мое довольно тягостное, если не больше. Под влиянием его, а также общей сильной слабости вынужден все время лежать. Изредка сижу.

Думать о чем-либо систематически почти не могу. Читать могу лишь что-либо легкое, хотя чтение, если оно посильно и занимает, мне очень ценно, т[ак] к[ак] единственно оно несколько успокаивает, отвлекает меня немного от вечно волнующих дум о болезни, о жизни, об Аленушке, о тебе и т. д. и вместе с лекарствами противодействует, несомненно, болезни.

Горячо тебя целую и желаю тебе здоровья, успехов и счастья в жизни.

Твой И. Кондратьев

Милая моя, дорогая АленушкаI

[…] Я надеюсь […], что ты по-прежнему будешь учиться на отлично. Будешь читать хорошие книги. Будешь, как всегда, умной и хорошей девочкой. Будешь слушать маму и не будешь никогда огорчать ее. Я бы хотел также, чтобы ты не совсем забыла меня — твоего папу.

Ну, будь здорова и счастлива. Целую тебя без конца.

Твой папа.

• [1] Было роздано до 1000 листов. Обратно получено заполненных 651.
• [2] Под книгами житейскими я разумел беллетристику. Более подходящего термина я не нашел. За этот же термин говорили мне все мои беседы с мужиками. Вообщесвоеобразная терминология (как то: книги страшные, божественные и т. д.) была найдена опытным путем.
• [3] Однако письма всегда менее эффективны, чем личное вручение ходатайства ссоответствующими устными комментариями.