Дискуссия о формализме (1936)

Если дискуссия о языке утвердила нейтральный стиль в качестве непременной черты официальной литературы, то дискуссия о формализме (1936) поставила под сомнение формы условной образности, фантастику, гротеск, утверждая лишь жизнеподобную поэтику. Объектом критики оказались не только формалистические литературоведческие концепции, но прежде всего элементы поэтики, отличные от жизнеподобной. Чаще всего в ходе дискуссии рядом с формализмом назывался натурализм, но по сути дела речь шла об остатках символистской эстетики, конструктивизма, футуризма, имажинизма, которые были заклеймены как «формальное штукарство». Дискуссия была эклектична по самой своей сути.

Еще в 1926 году теоретик конструктивизма К. Зелинский наивно полагал, что новая литература органично включит в себя черты не только реалистические, но и символистские, конструктивистские, вберет в себя достижения футуризма и имажинизма^[1]. В середине 30-х годов такой разговор был уже невозможен. В марте 1936 года на страницах «Литературной газеты» прошла целая вереница покаяний бывших «формалистов»: О. Брик говорил о «снобизме», «аристократизме духа во имя самодовлеющей игры словом, звуком, цветом», который вовсе не безобиден, ибо ведет к «сознательному отказу от работы на широкого читателя», К. Паустовский уверял, что «формалисты смотрят на действительность свысока. Подлинное кипение жизни они заменяют шахматной игрой дешевых идей, трюком, гротеском, словесным вышиванием». «Мы забыли об искусстве как искусстве всенародном, — каялся Вс. Мейерхольд. — Нашей эпохе нужна мудрая простота».

Если на станицах «Литературной газеты» каялись сами художники, то в сфере научной тоже шла активная переоценка «лишних» художественных традиций — символизма и футуризма, и выводы выглядели еще более четкими: корни формализма уходят в почву, враждебную социализму. К такому выводу пришел В. Асмус^[2].

Основным лейтмотивом дискуссии было противопоставление широких образов-символов, предельно идеологизированных, но лишенных конкретного научного и литературного содержания: «формализм», «натурализм», «дешевое формалистическое штукарство», «формалистические потуги, оригинальничанье, кривляние, левацкое уродство», «забава для немногих», «разнузданный субъективизм» — с одной стороны; «простота», «народность», «понятность», «искусство для народа» — с другой. Переход из сферы эстетической в идеологическую, еще более очевидный, чем в дискуссии о языке, во многом объяснялся тем, как дискуссия начиналась. В начале 1936 года «Правда» опубликовала ряд редакционных статей («Сумбур вместо музыки», «Балетная фальшь», «О художниках-пачкунах»), которые начинали разгром того, что называли «формализмом». Однако в связи с тем, что речь в статьях шла о музыке, балете и живописи, писательские организации и литературная печать задержались с реакцией. Тут же последовал окрик. В редакционной статье «Ясный и простой язык в искусстве» было сказано: «С удивлением приходится отметить, что „Литературная газета“ истолковала статью „Правды“ как дело для литературы совсем постороннее и даже неинтересное. Она не проронила до сих пор ни одного слова. По-видимому, „хата“ счастливой газеты находится совсем „с краю“ советского искусства. О, святая простота!»^[3]. После такого упрека в дискуссию пришлось включиться всем. Интересной чертой ее стало то обстоятельство, что у формализма не нашлось ни одного защитника: все, даже сами бывшие формалисты, были безоговорочно против и выступали за «простоту» и «доступность».

Это наводило на мысль, что само явление уже давно преодолено литературой и остается его лишь заклеймить и отвергнуть. «Процесс освобождения писателей и художников от формализма был, разумеется, очень сложен и многообразен. Огромную и решающую роль в этом процессе сыграла наша партия. Всякому, кто хоть скольконибудь знаком с историей художественной политики ВКП (б), известно, как гибко и терпимо подходила большевистская партия к различным художественным группам, помогая им преодолеть все помехи на пути к подлинному расцвету искусства», — говорилось в редакционной статье журнала «Литературный критик»^[4].

Однако сама дискуссия начинала все больше и больше походить на охоту на ведьм. «Формализм и натурализм в нашей литературе имеют множество самых разнообразных проявлений. Задача всего литературного фронта и критики заключается в том, чтобы на совершенно принципиальной основе вскрывать конкретные недостатки и болезни литературы», — говорилось в той же статье. Политические ярлыки «штукарский формализм» и «плоский натурализм», «антиреалистические тенденции»^[5]сделали формализм синонимом политической неблагонадежности.

Речь шла не о формализме как о литературоведческой школе, а о любом отступлении от феноменальной поэтики. Об этом прямо говорил В. Ставский: «Формализма как течения у нас нет, но формалистические потуги, оригинальничанье, кривляние, левацкое уродство, натурализм в грубейшей форме — это у нас есть и есть в таком количестве, которое вызывает беспокойство не только литераторов, но и всей партии, страны. Совершенно очевидна основа формалистических воззрений; эта основа в конечном счете — в отсутствии подлинного глубокого понимания действительности, в отсутствии живой и деятельной связи с нашей действительностью»^[6]. Из этого Ставский делал вывод о том, что есть писатели, «прячущие свою враждебность за формалистическим кривлянием», т. е. формализм трактовался как маска политического врага.

С этим выводом соглашался Горький. В знаменитой статье «О формализме» он предлагал видеть в формах условной образности именно идеологическую враждебность. «Некоторые авторы, — писал он, — пользуются формализмом как средством одеть свои мысли так, чтобы не сразу было ясно их уродливо враждебное отношение к действительности, их намерение исказить смысл фактов и явлений. Но это относится не к искусству фактов, а к искусству жульничества»^[7].

Противоположная формализму поэтика утверждалась от противного, а если о ней и шла речь, то как о «простоте», «народности», «понятности». Именно отсутствие этих качеств и было самой страшной стороной «формализма». «Цель формалистического искусства, — утверждал В. Кирпотин, — это затрудненная форма, „остранение“. В этом положении обнаруживается величайшая антидемократичность формалистического искусства. Естественно, что формалистическое искусство не может выполнять огромной исторической задачи, не может принять участие в ликвидации капиталистических пережитков в сознании людей»^[8].

В этой же статье Кирпотин противопоставил социалистический реализм тому комплексу эстетических явлений, которые в ходе дискуссии осмыслялись в качестве формалистических, и определил социальные корни этого явления: «Формализм предлагает нам произвол формы, в основе которого лежит самый разнузданный субъективизм. Субъективизм же и произвол формы превращают искусство в забаву для немногих. Социалистический реализм требует создания искусства для народа, формализм же возник среди интеллигенции буржуазного декаданса»^[5].

В ходе дискуссии грани «формализма» расширялись на глазах, в чем, в частности, проявился ее политический, а не эстетический характер. М. Серебрянский предлагал «драться» против формализма «не только в тех случаях, когда он выступает в виде уродства, кривляний, трюкачества и т. д., отражая просто наплевательское отношение к массовому читателю. Кроме этих форм формализма, есть еще одна, которая в советской литературе, пожалуй, распространена не менее, чем прямые уродства. Это — литературщина, книжность, отсутствие советского, в глубоком смысле этого слова, содержания, т. е. бестемье и бессодержательность, поразительная мелкость, вытекающая из того, что людям просто нечего сказать в самую богатейшую историческую эпоху — социализма»^[10]. В. Ставский же предостерегал против «формалистического искажения речи якобы народными словечками», т. е. в формализме он видел то, что было осуждено и отвергнуто два года назад в ходе дискуссии о языке.

И вереница покаяний бывших так называемых «формалистов» (Ю. Олеши, В. Шкловского, Вс. Мейерхольда, О. Брика), и гневные статьи правоверных реалистов перестали восприниматься как дискуссия, когда представлены несколько или хотя бы две позиции — все были за реализм и против «формализма». Все спорящие были едины в своем порыве и сокрушали нечто, в чем часть из них была ранее грешна. Характер и тон этой дискуссии показывает, сколь велика дистанция между началом и даже первой половиной 30-х годов XX века, когда профессор Переверзев мужественно возражал своим оппонентам в Комакадемии, оставшись в полном одиночестве, когда «перевальцы, получив политический ярлык „буржуазного либерализма“», отвечали столь же остро и резко своим оппонентам, когда Серафимовичу хватило смелости выступить в дискуссии о языке против Горького и защитить Панферова, — и 1936 годом. Что-то надломилось в общественной психологии и человеке вообще, произошел сдвиг, и чувство страха стало зловещей реальностью и одним из самых мощных импульсов человеческого поведения — в том числе общественного поведения писателей, критиков, литераторов.

Дискуссии о языке и о формализме стали последним актом, окончательно оформившим эстетику соцреализма и утвердившим ее основные черты: жизнеподобную поэтику и нейтральный стиль.

• [1] Зелинский К. Поэзия как смысл. М., 1929.
• [2] Советское искусство. 1936. 17 марта.
• [3] Правда. 1936. 13 февраля.
• [4] Статьи «Правды» об искусстве и их значение // Литературный критик. 1936. № 2.
• [5] Там же.
• [6] Ставский В. О формализме и натурализме в литературе // Литературная газета.1936. 15 марта.
• [7] Горький М. О формализме // Правда. 1936. 9 апреля.
• [8] Кирпотин В. За искусство победившего народа //Литературная газета. 1936. 6 мая.
• [9] Там же.
• [10] Серебрянский М. Голос великой эпохи // Литературная газета. 1936. 31 марта.