Житейская психология. 
Искусство речи на суде

Обратимся ко второй задаче психологического исследования на суде.

В хвалебных рассуждениях о писаниях романистов до сих пор еще принято говорить о психологическом анализе, о чудесном проникновении в душевные изгибы и тайники. Ничего подобного не нужно для судебной речи. Просмотрите сборники лучших русских, французских и английских судебных ораторов; ни удивительных тонкостей, ни бесконечной глубины в их психологии вы не найдете. Она изумительна только своей простотой, своей наглядной правдивостью. Когда мы слушаем этих настоящих ораторов, мы в каждом слове узнаем самих себя, людей обыкновенных. В большинстве уголовных дел и нет психологических тонкостей. О чем приходится нам говорить? О любви, ревности и ненависти, о лицемерии и правдивости, о жестокости и доброте, о силе страстей человека и слабой воле его. Что же из всего этого может быть чуждо нам, чего не знаем мы по собственным наблюдениям над собою и над окружающими? Разве каждый из нас не различает чистоты сердца от расчетливых добродетелей, легкомыслия от нравственной распущенности, случайной ошибки от порочных привычек? Кто не знает, как лжет неверная жена, как страдает опозоренный муж, как презирает богатство нищету, как жадно ищут чужих денег глаза корысти? Кто не видит, как близко невежество к преступлению, как часто служат ему ум и знание?

Во всей этой психологии нет ничего, что было бы выше понимания или недоступно наблюдению каждого из нас. Представьте себе, что драма произошла не между чуждыми вам людьми, а среди ваших близких знакомых; что вот Иван Иванович, который пять или десять лет живет на одной лестнице с вами и не мог, конечно, не знать о шалостях своей супруги, застрелил ее из той самой двустволки, которой вы так восхищались на тяге прошлой весной. В тот же вечер у себя за обедом вы рассуждаете об убийстве с вашей женою и приятелями. Каждый из собеседников высказывает свои соображения и догадки по поводу неожиданной развязки долгого романа. Выясняется, знал ли муж и почему мог не знать, как мог быть слепым или снисходительным; стало ли убийство неизбежным вследствие ревности мужа, или случайность толкнула жену под выстрел и т. п. Опытный оратор запомнит все такие мимоходом брошенные замечания, как драгоценнейшие указания для его обвинительной или защитительной речи. Все это простые мысли простых людей — те самые, которые нужны присяжным для уверенного и правильного решения дела.

Итак, человека и его преступление нетрудно понять. Но, всетаки, как решить эту немудреную задачу?

Мне хотелось уяснить себе, о чем надо говорить присяжным по делу Золотова. Я рассказал его двум старухам. Одна, прислуга, сказала: все-таки, у самого у него не хватило духу убить; другая, образованная женщина: сам не решился, а сколько народу погубил. Потом я спросил одного чиновника, как найти житейскую оценку преступления; он ответил вопросом: а что бы ты сам на его месте сделал? Таким образом, три вопроса дали мне три различных темы для нравственной оценки убийства. Насколько были они пригодны, об этом можно судить по тому, что каждая из них была затронута и обвинителем, и защитой на суде.

Мы часто говорим, что развязка такой-то повести или драмы неверна; это самый тяжкий и часто справедливый упрек писателю. Но судебный оратор, как я говорил, не рискует встретить такое обвинение: перед ним всегда готовая развязка. Ему вместе с тем заранее даны и многие из предыдущих сцен и глав романа, часто записанные с мельчайшими подробностями.

Почти во всяком crime passionnel¹¹⁸ можно, не будучи ни судьею, ни обвинителем, ни защитником, сказать, кто заслуживает больше сочувствия: преступник или жертва. Б делах об истязаниях, о посягательствах на женскую честь, о злостном банкротстве правосудие общественное, конечно, вполне совпадает с правосудием судейским. Но в делах об убийствах, о покушениях на убийство случается нередко, что общественное сознание требует оправдания, нимало не справляясь о том, есть ли законные причины невменения. Заканчивая речь в защиту одного убийцы, С. А. Андреевский сказал: «По правде говоря, я не сомневаюсь, что вы со мною согласитесь». На первых шагах прокурорской службы мне пришлось обвинять одну глубоко несчастную женщину. После двенадцати лет зверских истязаний, перенесенных ею и ее детьми на глазах безучастного крестьянского мира, она заду шила изверга-мужа. Мне до сих пор тяжело вспомнить свое участие в этом деле, несмотря на оправдательный приговор. Если присяжные обвинили бы эту измученную женщин); она была бы присуждена к каторге. Спросим себя по человечеству; было ли бы это справедливо, и поищем ответа у других людей, отличающихся от нас языком, историей и нравами.

В 1874 году на сессии в Честере разбиралось дело о женщине, убившей деспота-мужа. Он пришел домой пьяный и стал бить ее; она бросила в него отточенным ножом, и он тут же умер от раны. Присяжные признали ее виновной. Судья Брет, впоследствии лорд Эшер, сказал, что ему редко приходилось слыхать о таком зверском поведении, каким отличался убитый. «Справедливость на вашей стороне, — продолжал он, обращаясь к подсудимой, — муж был виноват во многом перед вами. Не дай бог, чтобы я стал наказывать вас; ничего подобного я не сделаю; я не хочу даже, чтобы о вас был постановлен приговор; я не допущу, чтобы кто-либо мог сказать, что суд признал вас виновною в тяжком преступлении. Приговор может быть признан состоявшимся только по его оглашении; я не стану оглашать его. Я требую только, чтобы вы обязались явиться к выслушанию приговора, если бы суд вызвал вас. С божьей помощью никто вызывать вас не будет»^[1].

Недавно петербургские присяжные оправдали девушку-работницу, которая зарезала также без умысла пьяницу и расточительницу мать. Все знали заранее, и обвинитель лучше всех, что обвинения быть не могло.

Но бывают и такие преступления по страсти или под предлогом страсти, когда оправдание — издевательство над убитым и над правосудием. Это — убийство невесты за отказ выйти замуж, убийство тунеядцем-мужем труженицы-жены, ушедшей работать в люди, убийство мужа развратницей женой, тяготящейся его надзором, и т. п. В этих крайних случаях, по моему убеждению, хорошую речь может сказать только тот из противников, на стороне которого предопределенная победа. Мне кажется, что это подтверждается сравнением речей обвинения и защиты по делу об убийстве статского советника Чихачова и по делу Емельянова. Но между' этими крайностями встречаются и такие дела, где много виноваты оба: и преступник, и жертва и вместе с тем оба достойны сочувствия; всякий скажет про убийцу: я на его месте сделал бы то же самое — и прибавит: но, убив, ждал бы от суда справедливого возмездия. В таких делах у обоих ораторов благодарная задача, и таких дел бывает немало.

• [1] De Franqueville, Systemc judicairc dc la Gr. Bretagne, II, 459.