Мертвые души. 
История отечественной культуры

Наиболее ярко метод гиперболизированного натурализма проявился в творчестве Н. В. Гоголя (1809−1852). В своих гениальных «Мертвых душах» он старался показать на примере «нескольких уродливых помещиков», как изменяется, деградирует личность под влиянием «обезьянства» — подражания западноевропейской «моде». Сама Россия представлялась ему чем-то вроде комнаты Плюшкина, заваленной всяким старым хламом. Со времени Петра I, отмечал Гоголь, к нам были «нанесены итоги всех веков и, как неразобранный товар, сброшены в одну беспорядочную кучу». Все герои-помещики Гоголя — это своеобразные жертвы европейских «новшеств», затмивших собой «простодушное богомольство и набожность» прежней истинно-русской жизни.

Вот Манилов, который хотя и слывет образованным человеком, но не имеет в себе никакого «задора». Предложение Чичикова о мертвых душах¹ чрезвычайно озадачило его: он «сконфузился и смешался». Несмотря на все свои «познания», он долго не мог постигнуть смысл «негоции» своего гостя. Но вдруг его словно озарило: а нет ли здесь чего противного «гражданским постановлениям и дальнейшим видам России»? Гоголь при этом дает такой комментарий озарению Манилова: «Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве.

¹ Смысл мошенничества Чичикова будет понятен, если помнить, что оно было прямым следствием введенной Петром I податной системы. основанной на гак называемых ревизских душах. Крестьяне должны были платить подати за своих умерших родственников, пока очередная ревизия нс исключала их из списка живых. Тем самым становилась вполне возможной и продажа мертвых душ.

только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела"^[1].

Таким образом, образованность, ум — все это обычное «донкишотство», пустое и бессмысленное времяпрепровождение. Намек на «умного министра» свидетельствует о том, что для Гоголя маниловщиной является и само стремление власти действовать «просвещенными» способами, следовать тому европейскому «комильфо», которое стало в России «сильнее всяких коренных постановлений» и сделало русских «ни русскими, ни иностранными» — «ни то, ни се»².

Развращены «просвещением» — правда, на уровне быта, жизненных условий — Ноздрев и Собакевич: один — враль, хвастун, до предела окутанный «потрясающей тиной мелочей», взятых из обихода европейского буржуа, — кутежами, картами и всякими «заманками… с сумасшедшими ценами»; другой — рвач, скряга, который, подобно медведю, уже побывавшему в руках, «умеет и перевертываться, и делать разные штуки», преимущественно по части торговли и обмана, и при этом, как и полагается «французо-кафтаннику», ходит в деревне во фраке. Для Гоголя все это — свидетельство деградации личности, покоренной страстью к вещам, к материальному благополучию.

Таковы же искажения русской жизни, выразившиеся в образе Коробочки, — мелочность, жадность, «дубинноголовость». В то же время Гоголь проявляет к ней явную снисходительность, ставя ее несколько выше остальных «просвещенных» помещиков, поскольку она, при всех своих недостатках, «умела однако ж… сделать так, что порядок, какой он там себе ни был, на деревне все-таки уцелел… а церковь, хотя и небогатая, была поддержана»³.

Итак, патриархальность, церковность лежат в основе положительного идеала сатиры Гоголя. Это именно та «тайна», на которую он намекал в письме к.

A. И. Смирновой от 25 июля 1845 г., говоря, что «ключ от нее покаместь в душе у одного только автора»^[2]. Но тайна стала явью с выходом в конце декабря 1846 г. «Выбранных мест из переписки с друзьями», ставших идеологическим манифестом великого писателя и вызвавших гневный протест «неистового Виссариона» ;

B. Г. Белинского.

Гоголь пытался доказать бессмысленность подражания Европе. Это подражание, на его взгляд, вызвано незнанием того, в каком действительно положении находится Запад. Все пребывают в убеждении, что там вовсю процветает цивилизация, тогда как на самом деле ничего этого давно нет. «Погодите, — предупреждал он, — скоро поднимутся снизу такие крики, именно в тех с виду благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся, стремясь от них все перенимать и приспособлять к себе… В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются…». В России же все иначе, ибо еще не забыт Христос, не погряз народ в духовном унынии — этой жалкой дочери безверья в Бога. Поклонники европейского «просвещения» уже «доплясывают польку и доигрывают преферанс», уступая место «истинным мудрецам жизненного дела». «Еще пройдет десяток лет, — пророчествовал Гоголь, — и вы увидите, что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках»².

В этом смысле он особые надежды возлагал на «московских мыслителей» — славянофилов.

• [1] Гоголь Н. В. Мертвые души. М., 1985. С. 30−31.: См.: Виноградов //. Л. Гоголь — художник и мыслитель: христианские основы миросозерцания. М., 2000. С. 322. ?5 Гам же. С. 333.
• [2] Переписка Н. В. Гоголя. В 2 тт. Т. 2. М. 1988. С. 157.: ГЪгть Н В Выбранные места из переписки с друзьями. М., 1993. С.152−153, 154.