Специфика гуманитарного познания в учениях Баденской школы неокантианства

Неокантианцы Баденской школы много размышляли о специфике и методах гуманитарного познания^[1]. В центре их размышлений стояла культура (т.е. именно то, что Дильтсй считал предметом «наук о духе»). Однако их не устраивал психологизм подхода Дильтея и других представителей «философии жизни».

Руководящую нить для осмысления культуры неокантианцы находили в априоризме и трансцендентализме И. Канта. Кант объяснял научное знание с помощью особой априорной синтезирующей деятельности рассудка и чувственности (см. гл. 3). Он показывал, что результатом этой деятельности являются, с одной стороны, мир опыта, природа, а с другой — научное знание о ней.

В других частях своей философской системы Кант рассматривал этику и эстетику. Он доказывал, что в основе общезначимых принципов этики и претендующих на общезначимость суждений вкуса тоже лежат априорные принципы. Наличие этих принципов в разуме субъекта является ключом к пониманию человека, его достоинства и предназначения в мире.

Следуя Канту, неокантианцы Баденской школы исходили из убеждения в том, что вся человеческая культура обусловлена всеобщими априорными предпосылками разумной деятельности как таковой — некоего творческого априорного синтеза: «В сознании творческого синтеза культура познала самое себя, ибо в глубочайшей сущности она и есть не что иное, как этот творящий синтез», — писал лидер Баденской школы Вильгельм Виндельбанд (1848−1915) [3, с. 14].

Виндельбанд выступал против термина «науки о духе», так как противопоставление природы и духа казалось ему совсем не очевидным. Например, психология — это опытная естественная наука и в то же время — наука о духе. Поэтому Виндельбанд предлагает классификацию, которая исходит не из предмета, а из метода наук. Речь идет о классификации именно эмпирических наук, и в этом случае «принципом деления служит формальная сторона их познавательных целей: одни из них ищут всеобщие законы, другие — частные исторические факты … Таким образом, мы можем сказать, что эмпирические науки ищут в познании действительности или общее, в форме естественных законов, или же индивидуальное, в исторически определенном образе; одна часть их затрагивает всегда остающуюся одинаковой форму, другая — однократное, определенное в себе содержание действительных явлений» 13, с. 10—111. Для первого типа Виндельбанд предлагает термин «номотетические» (т.е. формулирующие законы) науки, для второго — «идиографические» (т.е. описывающие своеобразие единичного) науки.

Таким образом, основанием для деления эмпирических наук является противопоставление общего и частного. Номотетические науки ищут общее, и их можно назвать науками о законах; идиографические — однократное, и их можно назвать науками о событиях. Это методологическое различение не совпадает с различением наук о природе и наук о культуре. С одной стороны, наука о языке, которая была классическим примером наук о культуре, ищет общие законы. А с другой стороны, геология, некоторые области астрономии и др. изучают отдельное, уникальное и рассматривают его в его истории. Однако наиболее ярким образцом номотетической науки остается точное естествознание, а идиографической — история. «Для естествоиспытателя, — пишет Виндельбанд, рисуя образы этих наук, — отдельный данный объект его наблюдения никогда не имеет научной ценности сам по себе: он нуждается в нем лишь постольку, поскольку может считать себя вправе рассматривать его как тип, как специальный случай родового понятия, и развивать из него последнее; он обращает в нем внимание лишь на те признаки, которые пригодны для уразумения закономерного общего. Для историка же задача состоит в том, чтобы вновь воскресить в форме идеальной действительности картину прошлого во всех ее индивидуальных чертах» [2, с. 15].

Итак, Виндельбанд подчеркивает принципиальное отличие исторических наук от естественных — хотя идиографические науки и используют отдельные общие положения и законы, которые заимствуют из номотетических наук. «Тот факт, что сила естествознания лежит на стороне абстракции, а сила истории — на стороне наглядности, станет еще очевиднее, если сравнить результаты, добываемые исследованием в той и другой области. Как бы ни была тонка работа над понятиями, в которой нуждается историческая критика при переработке предания, все-таки ее последняя цель всегда заключается в том, чтобы из массы материала извлечь подлинную, полную жизненной реальности картину прошлого; то, что она дает, — это образы людей и человеческой жизни со всем богатством их своеобразных форм, с сохранением всей их индивидуальной жизненности» [2, с. 16—17].

Не имеет смысла вопрос о том, какие науки «научнее» или «важнее». Оба типа наук необходимы для познания мира как целого, потому что он включает не только общее, но и единичное. Более того: «всякий интерес и критерий, всякая оценка связана у человека с единичным и однократным… Все наши предпочтения коренятся в однократности, несравненности объекта» 12, с. 201. Уникальное и неповторимое заслуживает особого изучения в силу его ценности. Например, культура эпохи Возрождения является объектом исследований в силу ее непреходящей эстетической ценности. Но, развивая рассуждения Виндельбанда, мы можем сказать, что и официальное искусство эпохи тоталитаризма тоже заслуживает изучения, но уже не в силу его эстетической ценности, а в силу того, что в нем преломляется уникальный опыт человеческого существования в условиях тоталитаризма. И в этом его ценность, как и любого другого человеческого опыта.

Ценность человеческого опыта связана с уникальностью и неповторимостью каждой человеческой личности. Ведь человек обладает свободой воли, и это делает невозможной номотетическую науку истории. Задачей истории остается воспроизведение неповторимого и уникального, хотя, в то же время, в индивидуальном и неповторимом всегда остается нечто неопределимое и невыразимое.

Другой известный представитель Баденской школы Генрих Риккерт (1863—1936), развивая идеи Виндельбанда, выделял два основных метода научного познания: генерализирующий (т.е. обобщающий) и индивидуализирующий. Им соответствуют, с некоторыми оговорками, естественные и исторические науки. История обращается к тому уникальному, что существует именно как уникальное. Таковы объекты культуры. Их характерная черта состоит в том, что мы всегда воспринимаем их сквозь призму определенных ценностей: как существенные, интересные, важные, характерные и т. п. Можно сделать вывод, что для объектов гуманитарных наук характерна связь с ценностями, тогда как природа существует без какого бы то ни было отнесения к ценностям.

Ценности, с точки зрения Риккерта, образуют особый мир, независимый и даже противоположный действительности. Хотя они не существуют так, как существуют материальные объекты, они имеют значение для человека.

Поскольку объекты исторической науки обладают ценностью, то и историческое изучение предполагает отнесение своих объектов к определенным ценностям. Это ставит перед методологией исторического познания самый роковой вопрос: «Если ценности руководят всем историческим образованием понятий, то можно и должно спросить, мыслимо ли когда-либо исключить произвол в исторических науках» [14, с. 122]. В самом деле, объективность исторического описания оказывается зависящей от того, признает или не признает значение ценностей, на которых основано это описание, тот круг людей, которые читают исторические сочинения. «Итак, единство и объективность наук о культуре обусловлены единством и объективностью нашего понятия культуры, а последние, в свою очередь, — единством и объективностью ценностей, устанавливаемых нами» [14, с. 122]. Понятно, что написание всемирной истории также должно опираться на какую-то систему ценностей. В самом деле, как же иначе может осуществляться отбор материала для нее, как не по некоторым критериям важности, характерности, яркого проявления человеческого величия или низости и т. п.

Риккерт не обсуждает вопрос о том, как будет выглядеть историческая паука, если в ней появятся курсы всемирной истории, исходящие из разных систем ценностей. Он живет во времена безусловного европоцентризма в сфере теоретической мысли. Однако он спрашивает себя, во что превратится современная — по предположению, объективная история, — если когда-нибудь система ценностей, принимаемая человечеством, радикально изменится. Ответ его заключается в том, что, если случится подобное, невозможно будет говорить и об объективности естествознания: «Ведь и естествознание представляет собою исторический продукт культуры» [14, с. 128]; естествознание опирается на признание теоретической ценности научной истины. А это признание, как и выработка понятия научной истины, путей ее достижения и обоснования являются продуктами исторического развития человеческой культуры. Поэтому, говорит Риккерт, если естествознание опирается на определенную систему ценностей, которую оно считает объективной, то «по какому нраву оно будет отрицать научное значение за историей других частей культуры? Естественнонаучная точка зрения скорее подчинена исторической и точке зрения наук о культуре, так как последняя значительно шире первой. Не только естествознание является продуктом культурного человечества, но также и сама „природа“ в логическом смысле есть не что иное, как теоретическое культурное благо…» [14, с. 128].

Смысл этого утверждения заключается в том, что «природа», изучаемая естественными пауками, также есть ценность, являющаяся продуктом развития культуры и теоретического конструирования. Сейчас ее изучение представляется вполне объективным. Но представим себе, что когда-нибудь система ценностей человечества радикально изменится (допустим, оно решит вернуться к матери-природе или примет какую-то новую религию). Тогда человечество с возмущением отвергнет все написанное европейскими историками Нового времени как продукт их предрассудков. То есть субъективность всей исторической науки станет для этих людей очевидна. Но в таком случае человечество вполне может отвергнуть и результаты естественных наук, усмотрев в них продукты такого же узкого и недалекого видения природы, т. е. и естественные науки будут выступать для людей, отвергающих основополагающие ценности новоевропейской культуры, как сугубо субъективные. Таким образом, оказывается, что современные науки о культуре и естествознание «сидят в одной лодке», зависят от одной системы ценностей, и потому естественные науки не вправе отрицать объективность исторической науки из-за связи последней с ценностями.

• [1] О неокантианстве Марбургской школы см. параграф 3.7.