Перемещения, переводы и смены масштаба: от природы к лабораторному факту, а от него — в социум

Французский социолог и философ Бруно Латур описывает жизнь лабораторий, в которых производятся физиологические, микробиологические, биохимические исследования, используя конкретные примеры и расцвечивая их прямо-таки художественными приемами изложения. Особенность лаборатории связана с тем, что, будучи местом, в котором вырабатывается «компромисс» между людьми с их планами и вещами с их упрямым норовом, лаборатория дает объектам возможность сказать свое «нет». Эта мысль, конечно, не нова, однако в наше время, на фоне таких трактовок науки, как, например, концепция П. Фейерабенда (см. параграф 6.5), она заслуживает повторения. Однако далеко не только в этом, с точки зрения Латура, состоит роль научной лаборатории.

В работе о лаборатории Пастера и ее влиянии на общество Латур провозглашает, что «Пастер прибавляет новую силу ко всем остальным силам, составляющим французское общество, единственным выразителем которой является он сам. Эта сила — микроб. Отныне вы не можете строить экономические отношения, не учитывая этот „tertium quid“» [6, с. 227]. В самом деле, ведь Пастер показал, что микробы находятся повсюду, что они влияют на производство вина и пива, на падеж скота, на состояние населения и армии. Поэтому, говорит Латур, «если читатель скажет, что микробиология „оказала влияние“ или „испытала влияние со стороны социального контекста девятнадцатого века“, то это будет слабой концепцией социологии. Лаборатории по микробиологии являются одними из тех немногих мест, где претерпела трансформацию сама структура социального контекста. Попытка включить в состав общества таких агентов, как микробы и их исследователи, — вовсе не простая задача» [6, с. 228]. Лаборатория Пастера вышла из своих степ и проникла в общество повсюду: в хирургические палаты, в окопы на передовой, в тропические леса для сохранения жизни белых колонизаторов, па заводы, па фермы. Она реально изменила нашу жизнь [24].

Что придает лаборатории такую силу? По мнению Латура, тут ни при чем особая научная рациональность или особые черты племени ученых, вроде преданности истине. Для Латура лаборатория, во-первых, является местом, где исследователь контролирует ситуацию. Внутри ее стен он, так сказать, «сильнее», чем изучаемое им явление. Пример самого Латура: если вне лаборатории, на нолях и фермах возбудитель сибирской язвы неуловим, неконтролируем, а проявления его действия столь многообразны, что сбивают с толку, то внутри лаборатории, с культивируемыми в чашках Петри колониями бактерий можно проделывать разные манипуляции, пытаясь моделировать те или иные черты эпидемий животных. Благодаря этому для исследователей оказывается возможным делать много ошибок, чтобы учиться на своих ошибках. Такая возможность обеспечивается тем, что при переносе бактерии с фермы в лабораторию «меняется масштаб»: вместо эпидемии скота — заражение отдельной особи; вместо неуловимого возбудителя — колонии микробов, и т. д. Именно благодаря подобной смене масштаба лаборатория является местом, где экспериментатор «сильнее».

Но, во-вторых, это замечательное обстоятельство является оборотной стороной того, что в лаборатории исследователь имеет дело не совсем с тем, что происходит в природе. Природное явление претерпевает серию «переносов», «смещений» и «переводов», благодаря которым оно и попадает в лабораторию, где ученый «сильнее». Так, эпидемия скота «переводится» как распространение определенного микроба. А эти микробы в лаборатории Пастера выделяются, разрастаются в чашках Петри, что позволяет наблюдать их, исследовать условия их размножения или ослабления. Слово «перевод», используемое Латуром, должно вызвать ассоциацию с известной поговоркой о том, что любой перевод есть искажение: «Например, болезнь, находящаяся в чашке Петри, не важно как далеко от фермы, рассматривается как корректный перевод, т. е. непосредственная.

(the) интерпретация сибирской язвы. То же самое имеет место, когда гигиенист считает эквивалентными опыты, проводимые над микробами в лаборатории Пастера, и различные виды эпидемий, поражающих людей в таких больших городах, как Париж. Бесполезно пытаться решить, являются ли эти две установки эквивалентными на самом деле (разумеется, нет, так как Париж— это не чашка Петри), но они рассматриваются в качестве таковых теми, кто утверждает, что если Пастер решит проблему на микроскопическом уровне, вторичная проблема на макроскопическом уровне также разрешится" 124, с. 2251.

Изучаемое явление претерпевает серию перемещений, что означает изменение исходного явления и «перевод» прежней проблемы в новую проблему. Так, микроб, перемещенный с фермы в лабораторию Пастера, претерпевает то, чего с ним никогда не происходило в природных условиях. Вне природных носителей, освобожденный от противодействия других организмов, он выращивается на питательном бульоне в чашках Петри. В лаборатории он живет колониями, как не жил в природе; но колонии более доступны наблюдению и удобны для экспериментирования.

А почка млекопитающего, работающая для поддержания жизнедеятельности организма, в лаборатории превращается в тончайшие срезы замороженной, сохраняющейся в определенных условиях почки хомяка, которому была предварительно сделана инъекция радиоактивных воды и соли натрия. Тончайшие срезы почки препарированного животного должны быть демонстрацией того, как вода и соли циркулируют в почке живого организма. Конечно, срезы могут показать только то, как меченые молекулы распространились на поверхности и в глубине почки. А возможность говорить о процессе во времени обеспечивается еще одним смещением исследуемого объекта: срезы принадлежат не одному, а 10 хомячкам, которые последовательно были принесены в жертву на алтарь науки через 0,5 минут после инъекции, через 1, 2 и т. д. минут. Срезы почек разных животных являются «переводом» процесса, который происходит в почке живого животного.

Представим себе скептика, который сомневается в выводе, сделанном на основании лабораторного исследования. Латур говорит, что невозможно привести такого скептика в лабораторию и показать ему тот факт, который и подтверждает вывод. Этого факта нельзя просто «увидеть» непредвзятым взглядом. В описанном выше примере скептику придется смотреть на показания приборов, регистрирующих радиоактивные частицы в препаратах почек 10 хомячков — а это не то же самое, что работа живой почки в живом организме.

Лаборатория — это то место, где непрерывно накапливаются записи: показания счетчиков радиоактивных частиц, показания электроизмерительного прибора, прикрепленного к мускулу кишки морской свинки и т. д. Именно эти записи и могут быть предъявлены, показаны. В какой мере в них показывает себя природа как она есть сама по себе? Только каким-то косвенным образом, потому что каждая запись представляет собой очередной перевод и очередное смещение природного процесса [23, с. 67].

Но что же все-таки показывают и доказывают эти записи? Способны ли они вообще что-то строго и надежно доказывать? Обоснованность выводов лабораторного исследования и установление соответствующего факта зависят от дальнейшей судьбы публикации, в которой описывается исследование и выдвигается вывод. Насколько обоснован вывод данной публикации, решается последующими публикациями. Поэтому любая публикация является воплощением сложных стратегий, направленных на то, чтобы не сказать слишком много и не сказать слишком мало; привлечь новых сторонников и союзников и одновременно понизить шансы конкурентов. Научная публикация должна предусмотреть и отвести заранее все возможные критические замечания. Она использует для этого разные риторические приемы. И если в какой-то момент эти стратегии оказываются удачными и число союзников превысит число критиков, то задним числом то, что утверждалось в первой публикации, становится доказанным фактом. Дискуссии постепенно прекращаются. Мы видим, таким образом, что конструирование фактов является одновременно компромиссом между людьми, в первую очередь — компромиссом с «дорогими коллегами» из других лабораторий (а в некоторых случаях и с другими общественными группами, например с держателями ресурсов, потенциальными потребителями научных разработок или, например, защитниками прав животных, если речь идет о физиологических исследованиях) и «компромиссом» с упрямым изучаемым явлением. Причем в конструировании факта оба процесса и оба вида компромиссов переплетены неразрывно. После того, как достигается компромисс в обоих направлениях, конструирование завершается, факт становится «установленным наукой фактом», а его происхождение подвергается забвению [221.

Но если дело обстоит таким образом, то как объяснить применение результатов экспериментальных исследований за пределами лаборатории, в практике? Это невозможно без новой серии смещений и переводов: лабораторные практики и результаты не могут выйти из стен лаборатории без параллельного изменения образа действий людей вне лаборатории. Латур иллюстрирует это примером распространения вакцинации, что потребовало параллельного распространения норм санитарии и совершенно преобразовало человеческую жизнь.