Психология языка. 
Психологические объяснения вообще. 
Психологический анализ языкового процесса. 
Разложение на психические элементы. 
Части речи

Этот отдел своих заметок я начну с указания на некоторые неточности.

Две разновидности одной и той же морфемы, ассоциируемые с двумя оттенками значения, я предпочел бы обозначать через AjA₂ или А' А", а не через АВ; точно так же для двух оттенков одного значения нагляднее пользоваться знаками a_ta₂ или а’а", нежели ас^ (Он. 2G8).

Оч. 264 читаем: «Каждая морфологическая часть представляет идею значения и ассоциированный с нею звуковой комплекс». Формулируя точнее и ближе к действительности, вместо «звуковой комплекс» следовало сказать: «психический эквивалент звукового комплекса, т. е. его идею, его представление».

Говоря об исчезновении не только ъ и ь, но и других конечных гласных в русском и в других славянских языках, наш автор склонен видеть здесь влияние фонетических различий. «Кажется, что в истории русского языка исчезновение конечных неударенных.

² По поводу итальянских говоров нага автор сообщает между прочим: «В отделе заднеязычных согласных нужно указать только на существование в калабр. глухого спиранта х» не известного литературному языку, и на случаи густого придыхания в тосканском (флорент.) на месте литературного к между гласными, например, в словах росо «мало», 1а calza «чулок»". Это сообщение следует пополнить в том смысле, что и в тосканском говоре это пе «густое придыхание», а согласный г, появляющийся вместо к в таких же условиях, в каких вместо t является О (вроде английского глухого th), у (билабиальное /, ф) вместо />, звонкое б (вроде английского звонкого th) вместо d, Р (ш, билабиальный звонкий спирант) вместо b и, наконец, у (заднеязычный звонкий спирант) вместо g.

гласных началось с узких гласных, которые скорее могли дойти до нуля, нежели среднеширокие; ср., напр., в начале XIII в. формы тв. ед. ж. р. нао/ вм. -ою, причем конечный -; вовсе не передан (см. Соболевский А. И., Лекции по истории русского языка, 1891 ², стр. 90); тогда же встречаем -ь вм. -и во 2 ед. повел, (см. Соболевский, ук. соч. стр. 225)". (Чт. III, 16 *). Между тем чисто фонетические различия здесь ни при чем. В повелительной (Imperat.), неопределенной (Infinit.) и в других формах неуда репное и стало недоговариваться и затем вовсе певыговариваться в силу, с одной стороны, общего стремления к устранению конечных гласных, с другой же стороны, вследствие того, что и без этого -и данная форма является вполне определенною в своем значении, так что конечное -и чувствуется лишним: достаточным признаком Infinitiv’a служит t' (ть) суффикса, а достаточным признаком Imporativ’a как волевой глагольной формы— среднеязычность («мягкость») последнего согласного основы или даже, при невозможности по фонетическому составу этого согласного сочетаться ему с особою среднеязычпою работою (при -/ или -й, при —ж, -ш, -ч), употребление самой глагольной основы без всякого особого признака Imperativi. Зато ничего подобного не происходит с окончанием -и (-i) разных падежей (напр., кости, благодати, ночи, суши. . .), где без этого -и не была бы возможна определенность и выразительность падежной формы. Точно так же конечное -у окончания Instr. s. fern, -ojy (ою) является звуком факультативным, возможным, т. е. или действительно произносимым, или же существующим только психически, по той простой причине, что и без него уже один звуковой состав -oj (-ой) вместе с контекстом вполне ясно определяет значение падежной формы, тогда как в Асе. s. fern, подобное недоговаривапие характерного для этого надежа окончания -у представляется пока совершенно немыслимым. Но этому недоговарнванию в конце слова и затем пол пому исчезновению подверглись не одни только эти узкие гласные, -i (-и) и —у; опо распространяется в одинаковой степени и на «среднеширокие» гласные, —е, -о, -а. Довольно указать на сравнит, степ, сильней, красивей.. . вм. и р. о сильнее, красивее.. но всегда поле, море, ложе. . .; на там, как, так.. . из тамо, како, тако. . ., но всегда только сено, дело, окошко.. .; нась в делаюсь, становлюсь, защищаюсь.. . вм. и р. с -ся (-са) (делается, взялся. . .), но всегда только баба, ложка, кобыла и т. д. Следовательно, дело здесь вовсе не в фонетических различиях и фонетических условиях, а в том, что я предложил бы назвать «п с их и ч е с к и м ударение м», т. е. в относительной важности данного места произношения для. морфологических и семасиологических ассоциаций: присутствие «психического ударения» делает данную фонему устойчивою в ее фонационных проявлениях; при отсутствии же «психического ударения» выразительность фонемы все более слабеет и, переходя через ступень фонационной факультативности, т. е. единственно возможности, но не необходимости произношения, доходит со временем и в психическом церебрационном мире до полного нуля, исчезает.

Что касается «спорадического изменения» кисть в тисть (m'ic'm'), гиря в диря (d'tp'a). . ., при сохранении произношения рук’э (руке) || рука. .. (Чт. III, 16), то это не зависит вовсе от различия начала слова, будто бы благоприятного для подобного «спорадического изменения согласных», и конца слова, где эти изменения не совершаются, но от того, что во всех формах слов кисть, гиря... н во всех словах, им родственных, имеются всегда одни только сочетания ки, ги, стало быть, с «мягкими» к г между тем как в формах руки, руке «мягкое» заднеязычное к' чередуется с чаще встречающимся «твердым» к родственных форм и слов: рука, руку, рукою, рук, рукам, руками.. ., рукав, рукоделие... Ассоциация с подобными формами и словами с устойчивою, ибо не осложненною, заднеязычностью «твердого» к и повторение впечатлении от произношения этой фонемы с определенною, несомненною заднеязычностью поддерживают заднеязычность и «мягкого» к* форм руки, руке. . ., тогда как «мягкие» к г' слов кисть, гиря.. , лишенные подобной поддержки, подвергаются пассивно действию фонетического стремления к замене заднеязычных «мягких» «мягкими» переднеязычными.

Эти соображения должны, я полагаю, рассеять недоразумения и сомнения нашего автора насчет «прогибитивной аналогии» (Оч. 267—268), недоразумения и сомнения, внушенные ему покойным Н. В. Крушевским. Крушевский исповедывал догмат «непреложности и безысключитсльпости звуковых законов». Исповедуя тот же догмат, и проф. Богородицкий заявляет: «Раз в греческом языке действовал закон постоянного» (?) «изменения междугласпого о в h и затем в нуль, то таковой процесс должен был иметь место и в таких образованиях, как *8'8оза». (-> *8t8oha'…. *818 000... *8180)'... *8ioto; ср. соответствующую форму в первом спряжении Хит]), и уже впоследствии, путем аналогии, вторичпо образовалась форма 8i8oaat_? которая, следовательно, не является фонетическим продолжением первоначальной формы, но — новообразованием". (Оч. 267). В данпом случае я не спорю с г. Богородицким н охотно мирюсь с его толкованием; по восстаю против догматичности и априорности мотивов. Если греч. 8t8oaai и есть «новообразование», то из этого еще вовсе не следует, чтобы все случаи сохранения первоначального звукового состава подходили под это понятие. Мне достаточно указать на классические примеры:

• 1) на сохранение в некоторых юго-западных славянских говорах конечного согласного -т, если оно составляет часть морфемы, повторяющейся в других морфологических сочетаниях, где за т следует гласный, тогда как прежнее конечное -т морфем изолированных (обособленных) заменено согласным -п (dom, hrom, sam.. ., ибо doma.. ., hrom а.. ., sama.. но изолированные окончания
• 1-х лиц сд. dan, nesen, hodin.. ., несклоняемые sedan, osan... из прежних dam, nesein, hodim.. sedam, osam.. .); 2) на факультативность конечных согласных в резьянских говорах, если ими оканчиваются морфемы изолированные, рядом с постоянным произношением тех же конечных согласных морфем, повторяющихся в других формах, где сочетание со следующими гласными предохраняет эти согласные от ослабления и исчезновения (изолированное, ибо несклоняемое ре или pet «пять», но склоняемое pot «путь» всегда только pot). Эти случаи весьма напоминают только что указанное различие перерождения изолированных морфологически сочетаний к’и, г’и слов кисть, гиря в т’и, д’и (тистъ, диря) рядом с фонетическою устойчивостью к’м, г*к, я’е, г е в словах руки, ноги, руке, ноге и т. п.

Стало быть, есть двоякого рода фонетические стремления: одни повсеместные, всеобщие, распространяющиеся на все случаи появления данных звуковых сочетаний; другие же — не столь сильные и парализуемые противодействием со стороны ассоциации форм. Да иначе и быть не может. Считать все звуковые (фонационные) стремления непреложными можно бы только тогда, если бы мы решились безусловно не признавать участия психического фактора в процессе языкового общения между людьми.

В литовском debesis, родственном этимологически славянскому ибис менее, греческому veepo;, санскритскому nabhas.. ., автор выводит начальное d из прежнего п, путем дисназализации или закрытия прежде открытого снизу носа, под влиянием неносовости согласного 6, начинающего следующий слог, чему благоприятствовало нахождение первого слога, ле-, в самом слабом, со стороны ударения, положении (Чт. I, 32—33 ²). Это объяснение высказывается тоже другими лингвистами, хотя возможно и некоторое сомнение в виду спорадичности или исключительности этой звуковой замены; быть может, что ей содействовала «народная этимология», т. е. приноровление этого слова к какомунибудь другому корню с исконным d- в начале. В подтверждение этого предположения можно привести слав. дсьата и лит. devyni, заменившие прежнее начальное п- согласным d под влиянием соседнего по счету слова дбСАтл, d^siintis. Но если даже принять в литовском слове debesis просто спорадическую замену прежнего лнынешним d- под влиянием Ь- следующего слога, то уж во всяком случае позволительно будет усомниться в следующем соображении о мнимом параллельном явлении в русской языковой области: «Рассмотренный случай напоминает аналогичную ассимиляцию, но только в области гласных звуков, в окающих великорусских говорах: зобод’от, зорост’от и т. н.» (Чт. I, 33 вьтн.). По-моему, здесь вовсе пе уподобление гласного а предлога за к гласному следующего слога, но скорее уподобление внешнего вида этого предлога (префикса) другим предлогам с исконным (или, по крайней мере, общерусским) о, вроде по, до, под, роз, со, во, ко... Благодаря этому разряду предлогов выработалась ассоциация идеи (представления) гласного о с идеей (с представлением) предлога или префикса. Интересно было бы подметить, какой вид в этих говорах принимают предлоги па- и над- без ударения.

Взгляд проф. Богородицкого, что «морфемы или морфологические части не суть фикции, но действительные части слов» (Оу. 250), я тем более считаю верным и единственно возможным, что сам положил его в основание одной из своих работ по психологическому рассмотрению языка, а именно «Einige Falle dcr Wirkung der Analogic* in der polnischen Dechination», напечатанной еще в 1868 г. (Beitrage zur vergleichenden Sprachforschung, VI том).

Этот взгляд г. Богородицкий подкрепляет несколькими весьма меткими и удачными соображениями (Оу. 250—251).

Он. 243 след, рассматривается так называемая «народная этимология» или народное словопроизводство. При этом не мешало бы определить различие между «народною этимологией» и «аналогией».

Конечно, и та и другая являются следствием преобразовывающей ассоциации слов и форм, вызывающей звуковые изменения, изменения в произношении. Но действию народной этим о л о г и и подлежат слова с неустановившейся морфологически-семасиологическою делимостью, получаемою только именно вследствие процесса «народной этимологии» или подведения темного и малопонятного под ясное и понимаемое. Так называемая же «аналог и я» проявляется в словах с установившейся и определенною делимостью, и только вызывает подставление одних морфем (морфологических частей слова) вместо других. Посередине между этими двумя психически-языковыми процессами, между «народною этимологией» и «аналогией», стоит третий вид преобразовывающей ассоциации слов и форм — переразложение или п е р е и н т е г р, а ц и я морфологического состава слов, т. е. перемещение границ между отдельными морфемами или частями морфологически расчлененного слова, перемещение морфологических узлов или расчленений слова.

По поводу «народной этимологии» наш автор вполне справедливо замечает, что «стремление осмыслить непонятное слово зиждется на привычке к знаменательности слов» (Он. 244).

Оч. 244—245 г. Богородицкий указывает на то, что «процесс, называемый народной этимологией, слагается из нескольких простейших процессов, встречающихся в речи не только совместно, но и отдельно, или же в частичной комбинации, в зависимости от чего конечно и общий характер процесса видоизменяется», и находит три таких «простейших процесса»:

• 1) «акустическую субституцию звуков» (или, по терминологии польского филолога Яна Карловича^[1]), «а с с о н, а ц и ю», assonatio);
• 2) «м о р ф о л о г и з, а ц и ю» (но Карловичу, «а р р, а д икадию», arradicatio);
• 3) «с е м, а с и о л о г и з, а ц и ю» (по Карловичу, «а д н д е ац и ю», adideatio).

Как пример первого частного процесса я могу привести, между прочим, русское l’os’ip’ed (л'осЧп'эд) вм. велосипед.

«Морфологизацию» наш автор напрасно считает «особым видом морфологического переразложения или абсорбции» (Оч. 244— 245). Когда создавший слова не-бель, не-крут простолюдин слышал впервые слова мебель, рекрут, для него эти слова представлялись морфологически нерасчленепными, и ему самому пришлось расчленить их на не-бель, не-крут; стало быть, здесь не может быть речи о «переразложении», а просто только о «разложении» и осмыслении.

Если же в Чебоксарах Казанской губ. (а думаю, что не в одном только этом городе) можно встретить произношение «дифтерия» вм. «дифтерит» (Оч. 244—245), то, конечно, не вследствие замены одного звука другим (как верно замечает г. Богородицкий), а просто потому, что сочетание звуков -it (-urn) не есть для русского суффикс, между тем как живой уменьшительный суффиксмята к и напрашивается на принятие его в состав этого морфологически непонятного, ибо нерасчлененного слова.

Для пояснения «семасиологизации» автор приводит интересный автобиографический случай из своего детства:

«В разговорах я слышал слово „полиция“ (напр., „взять в полицию“ и т. н.), но ни разу не видел полиции, и у меня — помню хорошо — сложилось тогда представление о ней на основапин созвучного слова „полица“, так что, представляя себе полицию, я воображал себе дом или комнату и непременно „с полицами“ по стенам. Так я толковал себе слово „полиция“, которое не имело в моем уме достаточной конкретности, посредством созвучного слова, близко мне знакомого и, следовательно, имевшего в моем уме полную конкретность» (Оч. 245).

Другим примером, поясняющим семасиологизацшо, служит здесь случай, почерпнутый из «Воспоминаний» Полонского о детстве Тургенева:

«…после обедни маленький Тургенев сообщил за столом, что он знает, как зовут дьявола: его зовут Мемом. На вопрос, откуда это стало ему известно, он пояснил, что в церкви дьякон говорит: „вон, Мем!“, а кого же он станет гнать, как нс дьявола» (Оч. 245).

К сожалению, это пример не совсем ясный. Прежде всего следовало объяснить, какое изречение дьякона могло быть воспринятым акустически как «вон Мем».

По поводу так называемого «о прощения» или интеграции в одно неделимое целое слов, прежде морфологически расчлененных, наш автор вполне верно замечает, что «восприятие сложных слов в качестве простых в особенности падает на перибд детства (на долю каждой новой генерации), благодаря преимущественной роли в этом возрасте ассоциации и о смежности, посредством которой устанавливается тесная связь образа или представления с его названием как простым символом. Таким образом слова, новообразованные предшествующею генерациею, у которой они чувствовались в своем морфологическом составе, могут стать простыми для чутья следующей генерации» (Оч. 258 ²).

Точно так же вполне верно проф. Богородицкий разъясняет вопрос, почему обычно окончания и суффиксы отрывают звуки своей предшествующей (материальной) морфемы, а не наоборот. «Такое направление зависит от большей повторяемости в речи формальных элементов, но сравнению с материальною частью слова. В самом деле, какое-нибудь слово хоисро; в повседневной речи грека гораздо реже произносилось, чем, например, окончаниео;, -оч и др. от слов второго склонения вообще. Эта большая частота употребления формальных элементов слова — окончаний и суффиксов — и была причиною того, что они, имея в массе случаев известный звук или комплекс звуков впереди себя, стали ассоциироваться между собою по сходству уже совместно с этим так часто повторяющимся перед ними звуком или комплексом звуков» (Оч. 275−276).

В связи с этим находится остроумная догадка нашего автора о происхождении так называемых тематических гласных и образовании первичных суффиксов, например, о происхождении тематического е||б в именах. «В индоевропейском праязыке был ряд одпосложных корней, кончавшихся этим гласным (ср. qo-> to- и пр.), который в таком случае вовсе не имел знаменательности, а затем он отошел к окончанию (т. е. -o-s, -os, -о-rn и т. д.), которое в этом виде стало затем по аналогии прибавляться к иным корням, кончавшимся па согласный» (Оч. 276—277). Иными словами: части корневых морфем, т. е. их последние звуки, гласные и даже согласные, стали со временем «тематическими гласными».

Утверждения нашего автора, что «вообще ' ударение нередко служит средством дифференциации» (Оч. 269), следует ограничить в том именно смысле, что это возможно в русском языке и в других языках с морфологически подвижным ударением, но ничуть не в языках, в которых ударению присвоена единственно роль усиливать известпыс слоги фонетических слов.

Совершенно справедлива критика ошибочного понимания опрощения слов и выражений (Оч. 259). Действительно, только «лингвист сложное слово, которое чувствует уже простым, вместе с тем разлагает на морфологические части», вследствие чего «у него возникает представление о том, что сложные слова стягиваются в одно нераздельное слово», или же, другими словами, что «морфологические части сливаются одна с другою в одно нераздельное целое», и он «рассуждает о направлении слития, видит тут поглощение (абсорбцию), рассуждает о том, какая морфологическая часть поглощает и какая поглощается. В действительности же в этом случае не происходит ни стяжения, ни слития, ни абсорбции, но просто слово, прежде бывшее сложным, воспринимается как простое» (Оч. 259). Но не следует забывать, что эта справедливо нашим автором критикуемая ходячая формулировка основывается на недосказанности и на олицетворнтельном понимании известного ряда явлений. При этом рассматриваются только «внешние» явления в их предполагаемой взаимной связи, без их «внутреннего» психического двигателя.

Хотя «переразложение» может фактически совпадать с «абсорпциею», но все-таки это понятия существенно различные, и поэтому выражение «переразложение и л и абсорбция» (Оч. 244, 264) представляет логическую неточность.

Совершенно верное объяснение возникновения формы овторник через «пропорциональную аналогию»:

«погонь: огонь = оовторник: х х = овторник» (Оч. 260).

следует дополнить замечанием, что сочетание во вторник очень часто употребляется и, стало быть, преобладает в системе форм, ассоциируемых со словом вторник, вследствие чего при репродукции на поверхность переплетенных друг с другом психических ассоциации всплывает прежде всего это сочетание как первичное, и уже от него образуются другие формы, с именит, ед. овторник включительно. Точно так же объясняется Аргиава из Варшаву, Варшаве вместо в Варшаву, в Варшаве.

По поводу слова овторник профессор Богородицкий вооружается против понятия «п р о н о р ц иональной, а н алогии». В такого рода случаях «решение пропорции, нахождение четвертого пропорционального к трем данным» ему «кажется неверным». Ведь тут «не происходит никакого решения пропорции, и вовсе нет. трех данных; но в силу многих упражнений образуется привычка к известным отношения м, например, вогонь: огонь... Слово „вовторник“, будучи услышано, в силу известпого сходства может присоединиться к этой группе, и вот возникает произношение „овторник“ (в тот момент, когда доведется произнести это слово), но возникает без решения какой бы то ни было пропорции» (Оч. 261). Совершенно верно, хотя бы уже по тому простому соображению, что пропорции применяются к отношениям количественным, тогда как здесь количествснность остается в стороне. Но ведь, я полагаю, никто не берет выражения «пропорциональная аналогия» в арифметическом смысле, а все пользуются им как. весьма удобным, сокращенным способом описания данного первичного психического процесса.

Говоря об ослышке, вследствие которой вместо французского ami послышалось русское? н*1 (они) (Оч. 239, 240 ¹, 35), наш автор не подчеркнул того важного обстоятельства, что французское слово было произнесено в русской общественноязыковой среде, уже по одному этому настроенной, так сказать, на русский лад, предрасположенной воспринимать все слышанное более под углом русского, нежели французского языка. Лишь только забывается или ослабевает случайный, преходящий «ключ» (в смысле музыкального ключа) восприннмания на французский лад, сейчас же берет перевес главный ассоциационный элемент, т. е. идея или представление своего, родного языка. Общая почва данного языка является главным ассоциативным звоном.

Что касается акустического смешения французского ami (с «мягким» т м особепио в произношении русского) и русского они (с «мягким» «'), то оно объясняется большою акустическою близостью согласных «мягкого» м' н «мягкого» «' и, следовательно, этих целых звуковых комплексов. Впечатление от различной локализации произношения в полости рта (при м' — губной, при н' же — переднеязычной) значительно ослабляется не только общим носовым резонансом, но тоже общею среднеязычностью, т. е. примесью среднеязычного, «смягчающего» шума.

Точно так же слабою главною «артикуляцией» (точнее — работой) согласных н' и м^у вследствие их «мягкости» объясняется легкость замены слова мебель путем «народной этимологии» через слово тебсль", те-бель" (Оч. 234, 234 ²), равно как и появление на польской языковой почве слов nied/Aviedz (медведь), Mikofaj (Николай) и т. п. Подобное смешение восприятия «твердых», несреднеязычных п (и) и т (м) случается гораздо реже.

Вполне прав профессор Богородицкий, считая части речи «действительными категориями нашего ума» (Оч. 254 *), но при их распределении он смешивает, как это постоянно водится, принципы классификации: 1) морфологический; 2) синтаксический; 3) семасиологический, лексический, — забывая о своем же собственном замечании: «Имея в виду на основании возможно широкой индукции обосновать классификацию частей речи, нужно установить точки зрения: точка зрения формальная и семасиологическая и отношение их к точкам зрения синтаксической (члены предложения) н логической (категории); статическое и сравнительно-генетическое изучение» (Оч. 282).

Так называемые «числительные» и «местоимения», и в особенности числительные, в модификации прилагательной (Оч. 280) являются, с морфологической точки зрения, просто прилагательными. Точно так жэ просто прилагательными следует считать так называемые «причастия», в отличие от «деепричастий» (см. Оч. 28J).

Вполне справедливым следует признать воззрение нашего автора на местоимения как на культурные средства, т. е. «не как на замену имен», «но как на самостоятельное явление чрезвычайной важности, указывающее на развитие культурного общения человека с ему подобными» (Оч. 291).

При «м е ж д о м о т и я х» и их особом виде, «звукоподражаниях», составляющих «первоначально род рефлексов со слуха на орган произношения» (Оч. 292), следовало упомянуть о так называемых, по терминологии И. И. Срезневского, «глагольпых частицах».

Только при слишком большой ученой уверенности можно утверждать, что «словесный символ» «локализуется в третьей лобной извилине» (Оч. 289).

• [1] «Sfoworod ludowy przez Jana Karlowicza». Osobna odbitka z «Dwu-tygodnika naukowego». Krakow, 1878.